— Прости, Тобиас.
Эрудитку в Каре сейчас узнать почти невозможно. И, уж тем более, слышать, как она говорит таким приглушённым тоном. Но не может же быть, что…
— Кара, что стряслось? — кричит Кристина, а мне кажется, что я кричу вместе с ней.
— Трис отправилась в Оружейную Лабораторию вместо Калеба, — начинает Кара. — Она пережила сыворотку смерти и сумела активировать сыворотку памяти, но в неё стреляли, и…
Мне всегда казалось, что чувствовать ложь — это и есть мой талант, помимо навыков стрельбы и рукопашного боя. Даже сейчас, слушая весь этот бред, я начинаю понимать, почему Трис недолюбливает эрудитов. Они — единственные, кто может так виртуозно лгать. Товариществу это просто-напросто не нужно, лихачи — те предпочитают говорить правду сразу и отвечать за свои слова (быть может, не все, но большая часть), альтруисты по своей природе не лгут — это потакание своим прихотям и неуважение к ближнему, правдолюбы — на то они и правдолюбы, чтобы не врать. Остаются только эрудиты. Только они способны на откровенную ложь.
Мне хочется ударить Кару, закричать и потребовать, чтобы она сказала нам правду. Но, похоже, не верю ей только я.
— Нет, — шепчет Кристина, — нет, это какая-то ошибка. — Её глаза наполняются слезами, она горбится и обнимает себя руками. Ещё мгновение, и она упадёт, словно не в силах держать на своих плечах это горе, это бремя.
Я вдруг понимаю, что Трис вполне могла отпихнуть Калеба и броситься в Лабораторию. Вполне могла пожертвовать собой ради брата. Дивергент — ни альтруистка, ни лихачка.
И всё же мне кажется, что это не может быть правдой.
— Ты лжёшь, — тихо говорю я, мимолётно удивляясь своему резко севшему голосу. — Ты лжёшь!
Разворачиваюсь и бью по стене кулаком. Боль пронзает руку и доходит до плеча, но я её едва чувствую. Слышу чьи-то голоса, доносящиеся до меня словно издалека, кто-то зовёт меня по имени. Но мне плевать. Я разворачиваюсь и бегу. Мимо меня проносится целый мир, его звуки обрушиваются на меня с каждым выдохом. Мне жарко. Я чувствую, как горю, и это пламя не сбить руками и не потушить водой. Мне кажется, что всё вокруг — глупый кошмар. Меня наверняка «перезагрузили» и создали новые воспоминания, где Трис — жертва, умершая девчонка, погибшая от глупого выстрела в спину.
Слышу гудок и добавляю скорости. Затем, поравнявшись с поездом, хватаюсь за ручку, подтягиваюсь и прыгаю в вагон. Но приземляюсь неаккуратно, и колено чуть простреливает ноющей болью. Мне кажется, я слышу обеспокоенный голос Трис.
И кричу, не поднимаясь с колен. Кричу так громко, как только могу. Поезд несёт меня в Лихачество, а ветер срывает надрывный вопль отчаяния с губ и уносит его куда-то в издевательски светлое безоблачное небо. Мне страшно. Противно. Больно. Я знаю, что она жива. Она должна быть жива! Трис — не такой человек, чтобы просто так… уйти… Я зажмуриваюсь и стараюсь представить себе её образ.
Первый прыгун. Я бы не рискнул прыгать первым.
Человек, прошедший со мной Пейзаж Страха и не отвернувшийся от меня. Удивительно, что она защитила меня от отца.
Девочка, которую едва не убили и которую предал её друг-неофит. Неужели это и правда была она?
Серые одежды, которые позже сменятся на чёрные. Татуировки — три птицы, летящие к сердцу. И смелость, смешанная с самоотверженностью.
Поезд замедляет ход. Я поднимаюсь и смотрю в пол, глаза застилает пелена. По наитию бреду по вагону и спрыгиваю с поезда. Вот в чём польза быть лихачом — тебе не страшно умереть, делая нечто глупое и опасное.
В районе Лихачества пусто. Это даже к лучшему. Иду по знакомым дорогам и мостикам, заглядываю в опустевшую Яму и с горечью понимаю, что теперь уже никогда не смогу быть тем парнем из диспетчерской, не смогу наблюдать за районами и следить за порядком. Везде, где бы ни был, я буду искать знакомую тонкую маленькую фигурку, чьи глаза светились любовью и радостью при виде меня.
Пейзаж Страха всё тот же. Да и должен ли он измениться? Что вообще должно было измениться? Однако мне хочется завопить от боли и негодования. Трис больше нет, а мир никак не изменился от этого. И когда я стал таким сентиментальным? Ведь ничто не должно было поменяться после её смерти. Но мысль об этом причиняет мне ещё больше боли.
Я привычными движениями заряжаю шприц и без салфетки делаю себе укол в шею. Зачем я это делаю — не знаю. Может, что-то должно измениться здесь, в моём Пейзаже Страха?
Сперва ничего не происходит. А потом я вижу его.
— Тобиас, это ради твоего же блага, — говорит отец, глядя мне в глаза и наматывая ремень себе на руку. — Тобиас…
Я не вижу его глаз. Лишь чернота на морщинистом лице.
— Если бы не ты, — я начинаю дрожать от гнева, — если бы не ты… Если бы не твоё чёртово восстание!
Я наношу резкий удар, от которого отец падает навзничь.
— Это всё из-за тебя! — Кричу, пиная его в живот.
Он охает, ремень выпадает из его рук.
— Если бы не ты, Трис была бы жива! — Бью его по лицу, кровь брызжет на пол, но я не унимаюсь.
Детский страх граничит с приливами гнева, ещё позволяя мне соображать. Но чем больше ударов я наношу, тем эфемернее становится грань. Ещё чуть-чуть, и я совсем обезумею, окончательно свихнусь и больше никогда не смогу смотреть спокойно отцу в глаза. Он — враг! Враг, загубивший мою жизнь, жизнь Эвелин и… жизнь ещё одной маленькой худенькой девчонки-дивергента. Если бы не он, я не вернулся бы в Чикаго, но остался с Трис до конца и не допустил бы, чтобы в неё стреляли!
— Если бы не ты! — Рычу в очередной раз и притягиваю отца к себе за грудки, пытаясь заглянуть в черноту его глаз и увидеть хоть какой-то намёк на человечность.
Но вместо лица — месиво из крови и размозженных тканей.
— Тобиас, — хрипит отец, и я с омерзением отшвыриваю его от себя.
— В том, что произошло, лишь твоя вина. — Мой голос звучит спокойнее, я встаю и чувствую, как взмок.
Между тем мой пульс приходит в норму, а отец издаёт мученический стон и замирает. Он не дышит, но я настолько зол, что лишь брезгливо вытираю его кровь со своих рук о его одежду. Если бы не он…
Теперь я стою на крыше Хэнкон-билдинг и смотрю на Чикаго с высоты птичьего полёта. Мне не хватит смелости ступить ближе к краю, поэтому я покорно жду дальнейшего развития симуляции. Дует ночной ветер, в небе горит ярким белым светом месяц, а я вдруг понимаю, что нахожусь на крыше не один.
— Тобиас.
Меня пробирает до костей, каждая клеточка моего тела судорожно реагирует на звук столь знакомого мне голоса. Я лихорадочно оглядываюсь в поисках его источника.
И нахожу. В опасной близости от края крыши.
Она снова в серых одеждах, с собранными в пучок волосами. Стоит на самом краю и смотрит вниз. Такой она была, когда сетка убаюкивала её в своих объятиях, а десятки рук, среди которых были и мои собственные, принимали её и всячески тормошили, показывая, что скоро мы все станем её семьёй.
Но почему сейчас она стоит на краю? Ведь там, внизу, ничего нет. Лишь пустота.
— Тобиас. — Трис поворачивается ко мне, на её лице — улыбка. — Пойдём, Тобиас!
«Я не могу!»
Слова застревают у меня в глотке, я по инерции делаю шаг. А когда пейзаж становится чуть более видимым, чувствую, как ноги каменеют и буквально прирастают к полу.
— Четыре, — она хмурится и начинает балансировать то на одной ноге, то на другой, позволяя ветру качать её худое гибкое тело, — я не могу ждать вечно.
— Трис, пожалуйста, — шепчу я и почти падаю на колени, — пожалуйста, отойди от края, подойди ко мне, Трис…
— Тобиас, — её лицо разглаживается и становится печальным, — дай мне руку. — И тянет свою ладошку ко мне.
— Пожалуйста, Трис! — Я понимаю, что настоящая Трис никогда бы не стала этого делать. Как бы она ни хотела, чтобы я поборол свой страх высоты, но она не стала бы так меня мучить. Только не Трис. — Я… Я всё сделаю, только, умоляю, сойди с края.
Она продолжает тянуть руку в мою сторону, но теперь её взор прикован к пустоте за краем крыши.
— Ты знаешь, что там? — рассеянно спрашивает Трис, наклоняясь, словно она что-то увидела на такой высоте.
Я чувствую, как ноги мои совсем окаменели, но понимаю, что должен что-то сделать. Изо всех сил пытаюсь двигаться по направлению к стоящей на краю Трис, но паника овладевает мной, и я едва не падаю от резкого порыва ветра.
Сильного ветра.
Фигурка Трис на мгновение теряет равновесие — я за эти доли секунды почти что заработал сердечный приступ, — но выравнивается.
— Я… Пожалуйста, Трис, — шепчу пересохшими губами. — Пожалуйста…
Но тут очередной порыв ветра сбивает её в сторону, и с потонувшим в моём крике визгом она падает. Стряхивая с себя оковы оцепенения, я в два шага бросаюсь к краю и успеваю: Трис повисает на двух пальцах, уже успевшими побелеть от дикого напряжения. Я накрываю её руки своими, стараясь не сводить глаз с любимого лица, на котором застыло жуткое выражение страха и обречённости, и пытаюсь затащить её на крышу.
— Пожалуйста, живи! — Изо всех сил кричу я, не понимая, когда худенькое тело Трис вдруг успело стать таким тяжёлым. — Нет, только не умирай! Живи! Держись за жизнь!
— Четыре… — выдыхает она и сама отталкивает мои руки.
Мой вопль боли, кажется, разносится над всем Чикаго, а я сам почти что лечу следом за Трис, но поздно понимаю, что уже нахожусь в районе Лихачества. Меня сотрясает от рыданий. Я всё ещё чувствую ладони Трис в своих руках. Я не спас её. У меня не получилось. Я сквозь пелену рассматриваю свои ладони, понимая, что вполне мог предотвратить её гибель.
Но я облажался.
— Тобиас.
Кристина садится рядом и кладёт свои руки на мои плечи.
— Оставь меня.
Я отталкиваю девушку от себя, встаю и иду прочь, вниз, в спальни. И когда отхожу от Кристины на небольшое расстояние, она с надрывом мне кричит:
— Мне тоже больно! Я тоже любила её!
Но я не отвечаю. Лишь замираю на несколько секунд и крепко зажмуриваюсь. Пользуясь моей заминкой, Кристина делает несколько шагов ко мне и говорит более спокойным голосом:
— Позволь мне помочь тебе.
Эти слова сейчас выглядят для меня настолько абсурдными, что я ухмыляюсь и дрожащим голосом говорю:
— Позволяю — оставь меня.
В полном беспамятстве добираюсь до своей старой комнаты и заваливаюсь на кровать. Мысли мечутся, глазам больно, и всё же мне удаётся заснуть. Правда, сон мой длится недолго. Я вдруг слышу голоса и, с трудом собрав себя воедино, спускаюсь в Яму.
Тут лихачи. Кто-то в смешанных одеждах фракций, кто-то в своих, чёрных, но каждый из них имеет хотя бы одну татуировку и элементы пирсинга. Почему они вернулись?
— Эвелин отказалась от всей этой глупой борьбы, — поясняет мне подошедший Амар. — Как же я давно тут не был, а! — И смеётся, но его смех натянут, словно через силу.
— Все лихачи вернулись? — сорванным голосом спрашиваю я, не находя знакомых лиц.
— Нет, — хмурится он, — последние неофиты остались в городе, а кто-то и вовсе ушёл в остатки Бюро.
— Зачем?
— Не знаю. Может, хотят создать нечто новое и не дать повториться нашей истории?
Чувствую, как внутри что-то болезненно сжимается.
— Мы… — мнётся Амар. — Мы привезли Трис сюда. Если ты… Если ты хочешь и можешь попрощаться с ней…
Он замолкает, а я понимаю, что не знаю, какой ответ ему дать. Оставить всё как есть — оскорбление её чувств ко мне. Увидеть её снова — я не знаю, кто окажется под рукой в этот раз.
— Хочу.
Кажется, Амар вздыхает с облегчением.
— Тогда через полчаса я зайду за тобой.
Я киваю и ухожу к себе в комнату. Приняв душ и приведя себя в относительный порядок, вдруг ясно осознаю, что не смогу этого сделать. Просто не сумею! Одна только мысль, что придётся увидеть её после всего произошедшего и понять, что больше никогда не смогу услышать вживую её голос, её смех, почувствовать тепло её тела, заставляет меня застонать и с силой ударить по изголовью кровати. Кажется, я даже разбиваю руку в кровь.
Но всё оказывается гораздо и гораздо хуже. Стоит лишь мне увидеть мертвенно-бледную Трис, как отчаяние снова сбивает меня с ног. Под женский плач я падаю как подкошенный, и поднимает меня на ноги Калеб — ещё один виновник того, что Трис сейчас лежит на этом столе. Но находить везде виноватых — это не решит моей проблемы. И всё же я грубо отталкиваю Калеба от себя и одаряю его ненавистным взглядом.
— Предатель, ты должен был оказаться на её месте, — чеканю я, глядя Калебу в лицо.
Тот не выдерживает взгляда и опускает глаза, а после почти беззвучно шепчет: «Ты прав».
Легче мне не становится. Наоборот: в нём есть что-то, что напоминает мне о Трис. Не знаю, что именно — мне сложно это уловить. Но чувствую, что он и в самом деле её брат. Пусть он и предал её, а в последний момент поменялся с ней местами, но он — часть Трис. Быть может, я несправедлив к нему. А впрочем, всё равно плевать.
Отдав последнюю дань памяти храброй девушки, которая стала одной из нас, мы предаём тело Трис огню. Огонь — символ Лихачества. Хотя Трис — дивергент, лихачи стали её семьёй. Её второй семьёй. Наверное, когда-то и я был своим среди них, но сейчас остро почувствовал себя чужим и, оставаясь всё ещё ГП, я понимаю, что моя дивергенция слабее дивергенции Трис. Я не знаю, кто я есть, но знаю, кем меня видела она. Она не делила никого на ГЧ и ГП, изначально она пыталась убедить меня в том, что я — обычный человек. Не больше и не меньше.
Но сейчас, когда жизнь вдруг начала возвращаться на круги своя, мне кажется, что ГП — не просто буквы. Внутри меня что-то сломалось со смертью Трис, которую я был вынужден признать. Нет смысла думать, будто бы Трис в Пейзаже Страха, ушла в Хэнкок-билдинг с другими лихачами, в своём районе Альтруизма или в плену у Джанин Мэтьюз. Её нет. Просто нет. Как, кажется, нет и меня.
После возвращения остатков лихачей мне кажется, что что-то идёт неправильно. Маркус и Эвелин не зарыли свой топор войны, как сказал Амар, и вряд ли когда-нибудь зароют. Что-то ещё творится между ними, но Бюро — вернее то, что от него осталось — предпочитает не вмешиваться. То и дело к нам возвращаются лихачи, а те, кто пришёл сюда вместе — или следом — со мной, не расстаются с оружием. Так или иначе, но война для нас не закончилась, что делает смерть Трис ещё более бессмысленной, чем она была до этого.
Я прошусь почти в каждый патруль, но Амар убеждает меня каждый раз, что я нужен здесь. Тренировать прибывавших к нам людей несложно. Сложнее пытаться не видеть знакомых черт лица. Такое ощущение, что я вижу Трис повсюду. Слышу перезвон её смеха. Чувствую запах её шампуня. В комнате, в которой жили неофиты, я замечаю мелькание её волос — ещё длинных, до начавшегося кошмара с контролем лихачей и крупномасштабной симуляции. Это доводит меня до исступления. И я иду в Пейзаж Страха, где отца уже нет, но есть Трис, крыша и сценарий, который мне уже доводилось видеть.
Каждая ночь — череда кошмаров. А каждый новый день — бессмысленное чередование часов и минут. Я не чувствую вкуса еды. Мне плевать на окружающую меня обстановку. Всё кажется таким глупым и беспечным, что хочется взвыть от досады и боли. Но я понимаю, что от этого ничего не изменится. И всё больше мне хочется сходить на крышу Хэнкон-билдинга, встать на край и попытаться схватить струю ветра руками.
Что я и делаю в одну из ночей, когда Амар в очередной раз запрещает мне отправиться в патруль.
Когда оказываюсь на крыше, понимаю, что город дерзко зовёт, проникая под тонкие вены и будоража застывшую кровь. Я уповаю на то, что вновь увижу знакомую фигурку, балансирующую на краю. Я уверен, что успею её спасти. Ведь теперь уже всё равно. Нет ни страха высоты, ни обеспокоенности за собственную побитую шкуру. Всё уже давно прошло, кануло в небытие. Остаётся только отправиться следом, чтобы восстановить равновесие в этой проклятой богами и учёными Вселенной.
Медленно бреду к краю, но фигурка так и не появляется. Я дохожу до парапета, взбираюсь на него и смотрю вниз, как это делала Трис. Пустота. Я ничего не вижу в этой мгле, лишь чувствую струи ветра, но даже не пытаюсь их поймать. Вместо этого я аккуратно ложусь на спину и кладу руки под голову.
Сегодня много звёзд. Когда я в последний раз видел звёзды? Не помню. В Пейзаже Страха был только месяц. И ни одной звезды.
Вон та, напоминающая круг, наверняка Лиин — побритая наголо, в татуировках и пирсинге. А вон та, самая дальняя — Юрайя, мне кажется, что я слышу его смех. И самая яркая, самая лучезарная — Трис. Я уверен, что свет от этой звезды складывается в нечто наподобие улыбки. От этой мысли я и сам улыбаюсь — натянуто, не под стать ситуации. Будто улыбка — нечто зыбкое для меня, ненастоящее, эфемерное и обманное.
Что бы Трис сказала мне, будь сейчас рядом? Она бы не стала меня утешать. Она же лихачка. Но она бы меня поддержала. Ведь всё, что творится, — это неправильно. Мы не должны жертвовать чужими жизнями взамен общего мира. Может, без жертв и не бывает победы, но хотела бы Трис нечто подобного? Сомневаюсь.
И что же делаю здесь я в таком случае? Я сажусь и смотрю с крыши в пустоту. Стоит ли жертвовать собственной жизнью ради… А ради чего? Да, меня не станет, но что в итоге изменится? Ничего. Как и после смерти Трис. Но ведь я и её друзья помним о ней, о её смелости и решительности. Мы сможем сделать эту смерть не напрасной. Обязательно сможем!
Но вдруг мощный порыв ледяного ветра резко отшатывает меня в сторону. Я соскальзываю и цепляюсь руками за край. Крик срывается с моих губ, одна рука отцепляется, и я повисаю на двух пальцах. Совсем как она. Ещё мгновение, и моё тело полетит вниз. Я кричу и заношу руку, чтобы удержаться, а потом подтянуться на краю, но онемевшим кончикам пальцев не за что зацепиться.
— Кто-нибудь! — Кричу что есть мочи. — Кто…
И пальцы мои срываются с края. Но кто-то успевает перехватить мою руку и зажать её своими. Неизвестный прогибается под моим весом и пыхтит:
— Второй рукой!
Не сразу понимаю, о чём это он. Впервые я ощущаю такую панику. Меня отделяет от земли сотня этажей Хэнкок-билдинг! Я нахожусь на волоске от верной гибели! От напряжения кричу и хватаюсь рукой за край крыши. Неизвестный затаскивает меня, я помогаю себе ногами, плечами, всем телом. И когда мы падаем рядом друг с другом, я вдруг понимаю, что лишь чудом остался жив.
— Спа… спасибо, — сиплю и часто дышу. Сложно описать эти чувства, но я уверен, будь я чуть более слаб и менее стрессоустойчив, мои штаны чуть ниже пояса давно бы вымокли от страха и напряжения.
— Она любила тебя. Не дай её любви пропасть зря.
Эти слова звучат так, как будто у моего спасителя едва получается выдавливать их из себя. Словно последние крохи зубной пасты из напрочь закончившегося тюбика. Да и сам голос мне сперва кажется незнакомым. Но спустя несколько секунд, когда глаза окончательно привыкают к обстановке, а волны шока сходят, я узнаю очертания сидящего вполоборота человека. И голос уже не кажется чужим.
— Калеб.
Он дёргает плечом.
— Быть может, ты меня не простишь, — говорит он, поднимаясь на ноги, — но меня простила она. И… — Он поворачивается ко мне, и, хоть лица его я не вижу, готов поспорить, что в его глазах стоят слёзы. Он испуган. Не столько за чью-то жизнь — свою или мою, — сколько за совершённый им поступок. — И она бы была рада, будь ты жив.
Он уходит, а я снова ложусь на спину и смотрю на звёзды. Много разных мыслей приходит за это время в мою голову. Но я вылавливаю из этого бурлящего хаоса лишь одну — Трис снова спасла меня и я обязан ей жизнью. Теперь я понимаю это.
Звезда, которую я окрестил Трис, вдруг срывается с неба, и первое пришедшее мне на ум желание звучит довольно нелепо: «Дай мне шанс». Хвост от моего желания мелькает где-то в стороне, а я вдруг чувствую облегчение.
Вся наша жизнь — война. Но в наших силах сократить потери в этой войне. Вот только, чтобы осознать эту простую истину, мне пришлось почти что развалить на части свою собственную жизнь, в результате чего я и вовсе едва не лишился её.
Спасибо тебе, Трис. Ты смогла, даже после своей смерти, вдохнуть в меня смелости и отваги — того, чего без тебя мне так не хватало.
Я вздыхаю и мысленно желаю приятной ночи всем нашим друзьям, которые оказались в числе звёзд. Сегодня их ночь. А завтра начнётся наш день.