Бессмертная

Мне всегда казалось, что эта девушка была сном, как и все наши удивительные приключения; но теперь она стояла передо мной, и я как будто разучилась дышать.

С первого дня я отлично знала, что мы обязаны стать подругами. Я увидела ее в подъезде, когда играла со своим котом в прятки на лестнице, и не могла оторвать глаз. Красивая, кашатново-рыжая, высокая, она напомнила мне принцессу из любимого мультика – и даже платье на ней было синее! – а стоило мне поймать ее беглый взгляд, как я совсем пропала. Столько мудрости было в этих глазах, что и целое море можно было бы заполнить. Она смотрела на мир не так, как полагается пятнадцатилетней девушке, не восторженно, не с надеждой; она смотрела так, как будто бы давно вкусила и поняла эту реальность, проглотила ее, как конфету, разобрала на нотки и заучила наизусть. Всезнающий, всепоглощающий был взгляд; я млела перед его силой.

Конечно, понадобилось время, чтобы завоевать ее доверие. Я выслеживала, поджидала, слонялась по подъезду, надеясь увидеть ее, и всякий раз, когда мы встречались, пыталась заговорить. Поначалу она сторонилась, не доверяла, отталкивала; но со временем ее сердце оттаяло, да и, без ложной скромности скажу, я была чертовски хорошенькой малышкой. Она заинтересовалась мной, привыкла ко мне, а затем и полюбила, и что тогда началось! Эта девушка была не просто умной, она была бесконечным кладезем знаний, во всех сферах, во всех науках; она решала для меня задачки по физике и химии, когда я пошла в школу, обсуждала со мной творения мудрецов античности, когда я записалась в кружок философии, декламировала наизусть стихи. Мы убегали в парк, она сидела на траве, а я искала жуков, и каждого жука она знала по имени – и на латыни! – знала множество поверий, с ними связанных, особенности их поведения и ареала. Клянусь, если бы можно было устроить соревнование человека с энциклопедией, энциклопедия бы проиграла в пух и прах!

Она была восхитительной, и вы даже представить себе не можете, как я ее любила!

А потом я выросла? Как так вышло? Понятия не имею. Просто пролетели годы, отгорели родные звезды, стала узка старая одежда, начали заглядываться парни. Я не хотела отпускать свое детство, не хотела расставаться с ней, ведь уже тогда чувствовала, что что-то не так; и когда она объявила, что уезжает, я даже не особенно удивилась. Я как будто знала. Словно в воздухе уже давно витала вероятность неотвратимого отъезда, словно ее мудрые глаза прощались со мной всякий раз, когда она обнимала меня при встрече. Я была уже выше нее, сверху вниз смотрела на ее рыже-каштановую голову, и сама уже понимала, что нам осталось недолго. Совсем недолго.

И вот, спустя двадцать пять лет, я смотрю на нее и не верю своим глазам. Моя дочь сидит рядом, болтает ногой, хлопает ресницами, и я не могу понять: как же моя дочь могла стать ровесницей моей подруги детства?

— Ну, — она загадочно улыбается, в глазах все та же вселенская мудрость, волосы все в том же каштановом хвосте мультипликационной принцессы. – Вот так бывает.

У меня нет слов.

— Хорошо, что мы встретились, — мы поднимаемся по старым ступеням, вымытым мочой и пылью, в квартиру, в которую при прочих равных я не вошла бы даже под страхом смерти. – Я в некотором роде по тебе скучала, Эри.

Собственное имя звучит в ее устах как проклятие. Мне сорок, ей пятнадцать, она решала мои задачки по физике, когда я училась в школе.

— Когда живешь так, как я, пытаешься не привязываться к людям, — она ставит чайник, в пузе чайника дыра, через нее кипяток расплескивается по ржавой плите, покрытой слоем жира толщиной в палец. – Но иногда сами собой получаются исключения. Ты была исключением.

Воздух до того пыльный и тяжелый, что слова виснут в нем, как муха в паутине.

— Что ты такое?

Поворачивается, смотрит; ее глаза как будто бы видят каждую извилину моего мозга.

— Что я? Простая девочка. Такая же, какой ты была когда-то. Такая же, какова сейчас твоя дочь. И такая же, какими будут твои внучки...

— Четверть века прошла!

— Ах, да, чуть не забыла... В самом деле. Я бессмертна.

На чашке сколы – я не прикасаюсь к чаю.

— С десяти до пятнадцати лет я прислуживала старику. Представляешь? Когда-то люди так жили. Либо иди в служки к вонючему педофилу, либо сдохни под забором. Но мне повезло. Он любил меня, как дед, а я платила ему отличной службой. Когда мне исполнилось пятнадцать, он, к сожалению, собрался отдать душу дьяволу, старый маразматик; и в награду дал мне питье, от которого мое время замерло. Знаешь, когда это было?

— Боюсь предположить.

— Триста лет назад, Эри.

Кажется, я сейчас упаду в обморок, и только прилипающие к паркету тапочки удерживают меня от этого.

— Как это возможно?

— Как? Не знаю. Его дневники и рецепты я так и не расшифровала. Да и не помогли бы они мне.

— И ты живешь уже три века подряд?

— Около того. Поначалу было неплохо. Я даже более-менее радовалась, кое-как сводила концы с концами. Но чем дальше, тем хуже. Сначала детям запретили работать, и мне тоже пришлось уйти с мануфактуры. Потом детей заставили ходить в школу, и полицейские останавливали меня на улицах с вопросом, почему я шатаюсь по улицам во время занятий. А что мне делать? Денег у меня не было, имущества мне никакого не досталось, и хижина, где мы жили с тем стариком, очень быстро пришла в негодность. Да, я была умна, ведь часто пряталась в библиотеке от всего мира и сидела там от рассвета до заката, пока меня не выгоняли; но что толку в этих знаниях? Для работы слишком юна, да и люди слишком быстро замечают, что я не старею, особенно в школе. Для брака не гожусь по той же причине, какой человек в здравом уме возьмет в жены вечного подростка? Огород и скотину одной не поднимешь, тем более с таким телом, а жить как-то надо. Вот так и живу... прячусь по подвалам, подрабатываю нелегально, экономлю на всем возможном и немыслимом. Вы, люди, часто жалеете об ушедшей молодости, оплакиваете молодые дни. А я? Да я жизнь бы отдала, лишь бы постареть!

— Ведь ты могла бы... я не знаю... заявить о себе?

— И стать подопытной крольчихой? Завидная судьба!

— Ты могла бы жить со мной! Я не шучу! Пойдем, у меня есть дом, отличный дом, тебе там точно найдется место; будем говорить, что ты моя племянница, и пусть сплетники утрутся, и...

— А потом в твой дом придет полиция, интересоваться, откуда у тебя взялась девочка, а у меня ни паспорта, ни имени, ничего; что будешь делать? Какого будет твоей дочери, когда ее мать заберут в тюрьму?

— Но нельзя же так оставлять!

— Так и в самом деле не оставлю, — она осмотрела комнату, вздохнула, разгладила выцветшее синее платье на коленях. – Ты здесь где-то неподалеку живешь? Значит, настало время мне переезжать.

— Но постой! Погоди! Пожалуйста...

— Не забивай себе голову, — ее тонкие губы тронула едва заметная, но невыносимо нежная улыбка. – Прости, что втянула тебя во все это. Если честно... я просто дала слабину. Я любила тебя. Правда. Клянусь. Помнишь, мы сидели на поляне, и я называла жучков, а ты топала от восторга, а ты так улыбалась?..

Мы обнялись, и я разрыдалась, до того хрупким показалось мне ее тело в моих руках. Мы плакали так, словно от этого зависела наша жизнь, и я пыталась надышаться ароматом ее волос, пыталась им насытиться, но это было решительно невозможно. Моя малышка, моя подружка, моя...

Вечером я напихала ей в руки все деньги, что у меня были с собой, даже банковскую карточку с пинкодом отдала, и хотя по ее лицу было видно, что принимать подачки ей не по сердцу, но все же она приняла: голод – лучшее лекарство от гордости. Мы вышли из подъезда, стояли под веснушчатым ночным небом, держались за руки, как старые подруги, как мать и дочь; она рассказывала о том, что видывала и испытывала в мире за все свои годы, я рассказывала о своем муже, дочери, трех котах и одном маленьком попугае по имени Месяц. Она улыбалась, слушала с живым интересом, но по глазам ясно было, что ни одна история на свете больше не способна ее удивить.

Мы расстались, и хотя я чувствовала, что она стоит на пороге и смотрит мне вслед, я ни разу не обернулась; нельзя было обернуться. Я знала, что нам больше не встретиться. Я знала, мы больше не увидимся. Она растворилась в ночи, как светлячок, угасла с первыми лучами рассвета. А я осталась. Осталась на вымеренные для меня годы, осталась на выделенной мне земле. Ее ждала впереди бесконечность, меня ждали жалкие двадцать, тридцать лет, и не обещали быть счастливыми, ведь старость – страшный аксессуар.

Но вот веры и планов во мне было куда больше, и мне еще можно было на что-то надеяться, а ей – уже не на что.

Не помню, как добралась до дома, как уснула, проспала до обеда. Домашние не трогали меня: догадались, видимо, что я не в себе, даже коты ходили по струнке, даже попугай не кричал. Обеденное солнце разбудило лишь потому, что неплотно были закрыты шторы, иначе бы я и дальше спала; родная, знакомая до боли комната улыбнулась мне, едва я успела открыть глаза. Знакомый до смерти шкаф, привычные стены, картины в резных рамках, изученные до мельчайших деталей...

Я встала, босыми ногами коснулась холодного пола. Солнце скакало по щекам, целовало в лоб и нос, обнимало за плечи; шаги разносились тихим шепотом по комнате. Нечесаные волосы приятно щекотали спину. Хорошее утро для такой ночи.

Я подошла к секретеру, открыла старую дверцу. Пахнуло древностью, пластилином, бумагой; на полке, теснясь среди старых тетрадей, потекших ручек и детских поделок, лежал маленький жестяной ящик, честно найденный когда-то на помойке. На крышке идиллическая волчья семейка играла в прятки, мать-волчица величаво лежала в стороне. Время слизало краску с металла, но на деревьях и траве еще видны были следы зеленого, а на небесах – голубого; я открыла ящичек, порылась в нем, достала старую вырезку из газеты, сделанную еще неуверенными детскими руками. Некролог. Никаких лишних слов, никаких соболезнований: дата, время, место. Фотография. Ее фотография.

До чего чудной сон, надо сказать!

Дверь открылась; мой дурацкий старый кот лениво проскользнул в спальню, запрыгнул на кровать, как к себе домой, свернулся улиточкой. Заглянула мать:

— Ты что, в школу опоздать надумала? Чеши давай! Завтрак на столе.

Часы лениво тянулись к восьми утра, как будто нехотя переставляя стрелки. Я убрала вырезку обратно, прикрыла другими бумажками, фантиками, листочками, спрятала ящик обратно в секретер, побежала одеваться. Меня впереди ждали еще надежды, желания, события, ей же не приходилось ждать ничего.

Но, с другой стороны, чем в сущности она отличалась от бессмертной?