Брок старается дышать через раз, тщательно дозируя воздух и стараясь не растревожить сломанные в нескольких местах рёбра. В лёгких подозрительно хлюпает, искрит от боли, но Брок дышит медленно, размеренно, будто в зале во время тренировок, будто приник сейчас к сложному окуляру снайперского прицела и считает собственный пульс. Брок дышит, и это единственное, что не даёт ему сойти с ума. Он не знает, кто выжил, выжил ли вообще хоть кто-то кроме него. Брок беззвучно смеётся, страшно, отчаянно, над самим собой, над этим своим «выжил».
Он похоронен. Заживо погребённые в могиле стоимостью… хотя какая разница сколько стоит его смерть.
Сослуживцы отца, когда пришли в их дом, протягивая завёрнутые в носовой платок медали, скупо улыбаясь на кухне плачущей матери Брока, рассказывали, как он умирал, что вспоминал семью, её, Жаннет, и детей, что сожалел о том, что он именно так, непонятно в какой дыре с простреленным брюхом и вывернутыми наружу потрохами подыхает, а не рядом со своими любимыми мальчиками.
Брок снова смеётся.
Любимые мальчики боялись его до дрожи тощих коленок. Брок научился прятать Артура в четыре года, когда пьяный отец ввалился в дом, желая научить любимых мальчиков жизни. Он затыкал брату уши, кусал губы, прислушиваясь к страшным крикам матери, проклятиям, срывающимся с её губ.
— Чтоб ты сдох, ублюдок, — повторял он одними губами и гладил уснувшего Артура по спутанным волосам.
— Чтоб ты сдох, ублюдок! — хрипел он, вжавшись спиной в угол своей комнаты, кривил разбитые в кровь губы, закрывая брата собой.
— Чтоб ты сдох, ублюдок, — шептал, глядя прямо в глаза сквозь немытое окно автобуса, провожая отца в очередную командировку.
— Ублюдок сдох! — готов был кричать, слушая о любимых мальчиках и красавице Жаннет. Как же она без него?
Армейские приятели пили, кидая тяжёлые взгляды на худую как щепка Жаннет, и в один голос кляли злодейку судьбу, вражескую пулю, ведь «как она без него?»
— Я не сдохну, ублюдок! — снова губы разбиты в кровь, выбитая челюсть навсегда превращает улыбку в оскал, но пара сотен в кармане греет сильнее обещанного Патриком кофе, ведь теперь он заботится о Жаннет и Артуре. Его встречают у дверей, глядя безразлично мимо, и спрашивают, как дела, не замечая ссаженных костяшек и чёрных пятен-синяков, не сходящих неделями. Зато дома тепло, уютно пахнет едой, Артур в новой беленькой рубашке, как ангел, и никаких «милая Жаннет».
Брок улыбается одними губами.
А ему и вспомнить нечего.
Артур давно уже не его ангел. Хороший мальчик, хороший мужчина, супруг, офицер, хороший коп, мать вашу. Хороший человек с постоянным «надо что-то менять, Брок, так нельзя, так неправильно, брат».
Видимо, поэтому Брок сразу невзлюбил Роджерса, с первого взгляда, гневно поджатых губ. Брок ждал чего угодно, плевка, удара в лицо, хлесткого слова, но только не «это неправильно, Брок».
Видимо, поэтому Брок сразу привязался к Барнсу, Солдату, легенде. Потому что тот не говорил, а делал все, что было неправильно, и хорошо делал. Поэтому Брок делал всё, чтобы быть ближе, и стал, но тут возникло это самое приторное кэповское «неправильно», сломав до конца все установки.
Теперь он шептал, повторяясь, сбиваясь с ритма отсчета пульса, шептал и волок на себе бессознательное тело Агента, потому что это неправильно, нельзя так с живым человеком.
— Смотри не сдохни, ублюдок!
Видимо, поэтому Брок редко ошибался в людях, но всё же ошибался, харкая кровью, уворачиваясь от тяжелых сапог Капитана Америки, молча выбивающего говно из агента Гидры. Видимо, поэтому Брок так и не смог нажать на курок выхваченного из-за пояса Зауэра, не захотел, ведь он понимает наконец — «это неправильно», скатываясь в темноту, и ему, кажется, слышался хриплый голос:
— Смотри не сдохни…
Артур не приходит навестить Брока в больнице ни в первый день, ни в один из последующих, лишь присылает дурно пахнущий розами веник и официальную записку с просьбой выздоравливать, вставать поскорее на ноги, ведь его так ждут «с любовью, Артур и Жаннет». И Брок кривит в улыбке-оскале губы, потому что умеет читать между строк, потому что знает — его ангел, его Артур слишком правильный, чтобы написать наболевшее «чтоб ты сдох, ублюдок».
Зато приходит Барнс, выкидывает цветочный веник и просит сестру проследить, «чтобы этой дряни я больше не видел, развелось уродов, командиру выздоравливать нужно». Приходит молчаливый Кэп, смотрит виновато и хочет что-то сказать пафосное, высокопарное, но Барнс шипит, бьёт локтем под рёбра и напоминает, по чьей вине они сейчас здесь. И Роджерс сдаётся.
Брок вспоминает с благодарностью, почему привязался к Барнсу — с ним хорошо молчать! Правильно. И можно не морщиться от этого слова, потому что с Барнсом оно нужное, необходимое и… правильное.
С Барнсом хорошо не только молчать, с ним вообще всё хорошо, особенно работать, прикрывать его спину, чутко улавливая ситуацию по изменившемуся дыханию, плавно жать на курок и слышать глухое «спасибо». С Барнсом хорошо курить на крыше, чувствуя спиной обеспокоенные взгляды правильного Роджерса, пить пиво. С Барнсом просто хорошо.
Брок сбивается на третьей сотне, кашляет, сплевывая в сторону, чувствуя на губах медный привкус, начинает с начала.
С Барнсом хорошо целоваться, урывками, зажимая смеющегося в голос и совершенно неправильного. Хорошо пить его дыхание, его запах, гореть под руками. Барнсу хорошо, правильно верить.
Видимо, поэтому Брок с готовностью отвечает на поцелуи правильного Стива, поэтому его ведёт и плавит свечным воском в сильных незнакомых руках. Потому что Барнсу хорошо со Стивом.
Глаза закрываются. Брок снова сбивается и смеётся. Всё же и ему есть что рассказать сослуживцам, потому что у него есть любимые мальчики. Потому что он был для них, только для них, впервые за свою жалкую, долгую жизнь правильным, таким, как надо. И он хочет оставить эти воспоминания только себе. Чтобы никто не пил, не чокаясь, не глотал горькие слова, не рвал душу его мальчикам.
Брок не считает, не смеётся, не пытается дышать ровно. Брок не чувствует осторожных прикосновений, ударов в грудь. Только неправильно звенящий слезами голос:
— Ты не подохнешь, ублюдок.