Никто не знает, каково это,
Быть плохим человеком.
Если бы жизнь просто сложилось по-другому. Ведь нет ничего проще, верно? Мы могли бы просто сбежать. Для таких, как мы, пути назад нет — он схлопывается, стоит только пальцу потянуть за спусковой крючок пистолета. Или вставить магазин в автомат перед входом в банк. Или ещё что — есть сотни разных способов загреметь за решётку. Пятно, расплывающееся на теле человека — алое, горячее, оно ведь как приговор, да? Даже если оно появляется не по твоей вине, даже если пуля свистит мимо твоего уха, а твои руки в это время совершенно пусты. Уже тогда понимаешь, что это — конец.
Верно, Винсент?
Мир вокруг медленно сужается до одной единственной точки. Дуло пистолета, грёбанной полицейской пушки, упирается ему в лицо. Что-то внутри Лео обрывается, с треском лопается натянутая струна.
Секунду назад надежда ещё теплилась где-то в глубине души. Секунду назад он думал, что они — как и всегда — что-нибудь придумают, что-нибудь сделают. Схватят этого мерзкого копа, который вытащил
тварь, мразь, положи на место!
из его кармана Чёрный Орлов, приставят пушку к его виску, угонят вертолёт…
— Ты арестован, Лео. Всё кончено.
Никогда не думали, в какой момент ваша жизнь свернула не туда? О, я знаю, наверняка думали. Когда подали документы в колледж. Когда начали встречаться с каким-нибудь Джоном «он точно понравится моей маме» Доу. Когда нассали на соседский газон.
Когда загремели по малолетке в тюрьму…
В моей жизни таких вот «моментов» было предостаточно, хотя на соседский газон я никогда не ссал — возможности не было. Хотя по мне куда интереснее было бы запихать в вентиляцию дохлого енота или налить на крыльцо гудрона. О да, жизнь в приюте меня многому научила. Многому, только жаль, что не выбирать друзей.
— НИКОМУ НЕ ДВИГАТЬСЯ! — Лео кричит, и его голос немного срывается.
Больно до рези в глазах, больно так, что дышать становится трудно. Сиплые вдохи вырываются изо рта и горячими потоками воздуха опаляют лицо Винсента. Предательство — и собственную наивность — вынести настолько тяжело, что пистолет в его руке дрожит.
— Я прикончу его!
Полицейские вокруг не стреляют, не набрасываются на него. Такой прыти от беглого зека никто не ожидал. Поэтому они выжидают. Просто стоят — стоят и смотрят.
— Ты делаешь себе только хуже!
Лео сильнее сжимает предплечьем шею Винсента. Мощную, широкую — ту самую, на которую он с великим стыдом заглядывался каждый раз, стоило напарнику отвести взгляд. Оставить на ней отметины. Провести своей, вымазанной в грязи, покрытой ссадинами и мозолями рукой. Задеть пальцем линию челюсти. Сейчас Лео краем сознания осознаёт, что об его голую кожу на сгибе локтя трётся жесткая щетина. Будь они не здесь, будь они за много миль от развернувшейся — глупой, нелепой и на самом деле такой ожидаемой драмы, — он бы моментально покрылся мурашками от удовольствия.
В голове бьётся лишь бесконечное: «Заткнись, заткнись, заткнись…»
Итак, предательство. Забавная штука, наверное. Можно вынести предательство друга, жены, хрена с горы, который поставлял тебе оружие, а потом вдруг сдал с потрохами. С самим собой уже сложнее. Каждый грёбанный раз я предавал себя. Сначала позволил ему втянуть меня в несомненно самоубийственный план. Второй раз это случилось, когда мы прижались спинами и ползли наверх. Чёрт, как же мне было стрёмно, эта высота, и пол внизу… Но он сжимал мои руки и считал вслух. Раз, два, три… На каждый счёт — шаг наверх, к свободе. Из ада в бесконечные райские прерии. Как бы не так, Лео, держи карман шире. В третий раз — и все последующие, пальцев не хватит, чтобы все сосчитать — я не отводил взгляд. Вот это предательство высшего уровня! У меня есть жена и сын. И Винсент. Был, по крайней мере.
Ещё у меня было это чувство. Не удивительно, что было так просто, как там говорится в ваших мерзких бульварных романах? Ах, да — я упал. Ироничное, сука, выражение, с учётом моей… не боязни, идите к чёрту, нелюбви к высоте. С неба на землю, то есть прямо на Винса, и в прямом и в переносном смысле. Ублюдок поймал меня тогда, когда я думал, что всё, конец. Он был на подхвате, прикрывал спину, всегда, всегда! находил нужные слова. Я так не умею, всё, что вырывалось из моего поганого рта — шутки ниже пояса, полушутливые оскорбления и сарказм. Это тоже можно отнести к предательству — я просто не смог сказать ему, как оно всё было на самом деле. Чёрт, да я даже сейчас не могу!
Я постоянно одинок.
Моя любовь — месть,
Не знающая покоя.
Лео вдавливает педаль газа в пол. Винсент на пассажирском сидении что-то шепчет — или кричит? Что-то успокаивающее, призывающее остановиться и решить всё мирно. Лео не слышит. Он лишь приставляет пушку к виску Винсента и, перекрывая шум вертушек, мигалок и сирен, кричит в ответ:
— Я, блять, доверял тебе, Винсент!
— Тебе нужно успокоиться!
Поправочка — им нужно. Чтобы Лео чинно вышел из машины, упёрся лицом в капот, возможно, получил парочку предупреждающих пинков по почкам и вернулся обратно за осточертевшую решётку своей камеры. Им, не ему.
Лео даже не думал сейчас о своём спасении. Не думал он и о жене с сыном, хотя следовало бы — он только хотел, чтобы Винсент вдруг рассмеялся нервно — а как иначе, когда на хвосте копы — и сказал, что это всё неудачная шутка. Грёбанный розыгрыш. Тогда Лео стукнул бы его рукояткой по голове, не сильно, не до сотрясения, и они, как и раньше, избежали бы страшной участи.
— У тебя всё ещё есть возможность поступить правильно! — умоляет его Винсент.
Лео кидает на него быстрый взгляд. Он не хочет смотреть слишком долго, иначе просто взорвётся и таки пристрелит двуличного ублюдка. Тогда козырей у него не останется.
Тогда и срок ему накрутят в несколько пожизненных.
Лицо Винсента подсвечивается, словно светомузыкой, пролетающими мимо фонарями. Не будь они в такой ситуации, Лео бы снова предал себя — смотреть, как выделяется на фоне жёстких теней хмурое лицо Винсента, было его личным, его тайным удовольствием.
Они борются, когда Винсент бросается на Лео. Секунда, другая… Машину заносит, она перелетает через ограждения, и они оказываются в воде.
Никто не знает, какого это,
Быть втоптанным в грязь.
Кроме высоты, конечно, есть ещё вещи, которые я не люблю. Когда лук плавает в супе, как тролльские сопли. Когда пятеро ребят хреначат твоей головой по тюремной ограде. Когда в уличной драке хрустят под чьими-то ботинками твои рёбра.
Когда вода мощным потоком хлещет в разбитое окно тачки, а внутри — сюрприз! сидишь ты. Особенно, если машина полицейская. Особенно, если твоя (прошу прощения за лиричность) душа разбилась на сотни осколков, и твой дру… один мудила оказался подлым говнюком, копом, предателем.
Я всегда просчитывал всё наперёд. Какая из тёлок в магазине первая потянется за телефоном, стоит лишь произнеси волшебное «Всем лечь на пол!». Куда лучше поставить ногу, когда, удирая от полиции, лезешь через забор. Как вырубить человека с одного удара, чтобы он не вскрикнул и ты спокойно мог оглушить и второго… А вот тут я просчитался. Засмотрелся, погрузился в себя. Думал, как было бы хорошо на секунду забыть о погоне, о Харви, о жизни «до» и «после» и просто, не знаю… Сидеть рядом у костра и покатываться со смеху, когда его лицо кривится от мыльного несолёного вкуса рыбы. Потягивать пиво и смотреть на подёрнутый дымкой закат. Колени соприкасаются, плечи тоже, и взгляд то и дело сползает с алого солнечного диска на лицо рядом с собой. Уставшее, но довольное, и такое… родное, что ли?
Но мои мечты не так пусты,
Как моя совесть.
Лео стреляет, и стреляет, и стреляет… Всё — мимо, хотя по отдалённому вскрику он догадывается, что бронежилет Винсента выполнил своё предназначение. Он приваливается спиной к холодной стене, рычит, бьётся затылком о стену, а где-то в глубине себя, очень-очень отдалённо, понимает:
«Я не хочу, чтобы он умирал».
Лео затыкает внутренний голос и стреляет ещё раз.
— Тебе хватит? А то у меня ещё полно пуль! — кричит он с напускной бравадой, дерзко и смело, как привык. На деле он молит, чтобы Винсент перестал стрелять, опустил оружие и…
Что «и»? Отпустил его? Сбежал с ним? Они бы могли взяться за ручки и свалить в закат — то есть уже рассвет — под звон гильз от пистолетов коллег Винса.
«Коллег», — с нажимом напоминает себе Лео, и очередь его автомата прочерчивает дорожку по стене, прямо над головой Винсента. Ещё чуть-чуть, всего несколько дюймов, и
предатель грёбанный ублюдок ненавижу!
тот был бы мёртв. Они танцуют друг против друга, и когда взорвавшееся от выстрела стекло, прямо за головой Лео, разлетается прозрачным дождиком, он осознаёт, что и Винсент настроен серьёзнее некуда.
Они тут, вообще-то, больше не в игры играют.
Я так и не понял, что это было. За каким-то хреном, пока я рыскал по дому и пытался влезть в одежду старика, Винс решил, что самое время покидать подковы. И я опять засмотрелся, я опять прослеживал взглядом, как напрягается его рука, когда он выбрасывает эти штуки вперёд и — вот же нашёлся снайпер! — попадает. Я вырос не в хлеву, подков в руках не держал и вообще… Вздутые вены на его руке были куда интереснее.
Примерно в то же время я завис у зеркала. Примерил в шляпу, понял, что похож на деревенского старого пердуна куда больше, чем на Стрелка… Ну который из «Хороший, плохой, злой». Боже, вы вообще фильмы не смотрите? Да мне, впрочем, насрать, главное здесь то, что из зеркала на меня смотрел ободранный, не слишком-то уже молодой, как бы выразиться… отщепенец, да. Бытие зеком ни на ком ещё хорошо не сказывалось. Морщины от питания и отсутствия света, побои, ссадины, засохшая буроватая корка, прочертившая дорожку от моего многострадального носа и до самого подбородка. Не идеал, признаю. Иногда я удивлялся, как Линда вообще могла обратить на меня внимание, я уж не говорю о том, что сказала «да» и родила мне сына. Наверное, это всё моя харизма. Она, и ещё великолепное чувство юмора.
Поэтому я сказал:
— Дикие животные, насекомые, отсутствие цивилизации и… туалетной бумаги! — когда мы барахтались в том пруду, пытаясь поймать хоть одну завалящую рыбёшку.
Я сказал:
— А попробуй попасть в эту бутылку! — лыбясь, как идиот и кидая её так сильно, что она моментально исчезла — и разбилась, судя по звуку — где-то внизу. Винс тогда проводил её взглядом, выражающим бесконечный скепсис — он не успел даже приставить к плечу автомат, а потом…
Ухмыльнулся мне, так что я едва не осел на землю, и жестом попросил кинуть ещё одну. А потом ещё.
Поэтому я сказал:
— Он со мной.
Я сказал:
— Ему можно доверять.
Как же я, блять, облажался.
Никто не усердствует так,
Чтобы сдерживать собственную злость.
Зато ни моя боль, ни мои страдания
Не вырвутся наружу.
От дождя крыша блестит, как намазанная маслом. Гром гремит где-то вдалеке, но молний не видно. Лео стоит на коленях и посмеялся бы сам себе, если б мог — пару часов назад он и не мечтал оказаться в таком положении перед Винсентом. Как в замедленной съёмке, автомат поднимается. Капли дождя зависают в воздухе. Глаза расширены, в боку колет, с разбитого лица капает кровь и моментально исчезает в лужах воды.
«Я сейчас умру», — понимает Лео.
«Я ничего так ему и не сказал», — думает он.
«Я ненавижу его», — проносится в его голове эта очевидная, наглая ложь.
Выстрел.
— Я… не могу… — шепчет Винсент и опускает автомат. — Я не могу тебя убить, Лео.
Лео стоит на коленях, и посмеялся бы сам себе, если б мог — пуля пролетает мимо него и растворяется в ночи. Но он не может.
Тут он понимает, что дрожит. Его колотит, с губ срываются хриплые выдохи, а от осознания, насколько близко была смерть. Он не говорит ничего, не переспрашивает, просто горбится и смотрит снизу, как Винсент медленно встаёт и… ничего. Он просто ничего не делает. В его глазах душераздирающая боль, лицо кривится, а на шее — о, этой мощной, широкой шее — вверх и вниз дёргается кадык в тщетной попытке сдержать слёзы.
«Он плачет», — понимает Лео.
«Я плачу?» — спрашивает себя он.
И правда, теперь к крови примешивается ещё и солёная жидкость. Обычно её именуют слезами, но Лео категорически против такого расклада — он не может плакать, ему не положено. Так что да, из его глаз медленно стекают два потока жидкости, и Винсент — вот же нашёлся снайпер! — это, разумеется, замечает.
— Я не могу, не хочу тебя убивать, боже… Лео… — бормочет он, и Лео медленно опускает вмиг потяжелевшие руки.
— И что ты предлагаешь? — хрипит Лео. — Что, думаешь, мы сейчас понесёмся прочь на крыльях любви и…
Любви.
Он захлопывает рот, и в его глазах на секунду мелькает ужас.
Нет-нет-нет!
Винсент не отвечает. Он делает шаг вперёд, приседает перед Лео. Тот дёргается, как от удара, но не может найти в себе сил ни вскочить, ни отползти, ни даже просто оттолкнуть Винсента от себя — и теперь они почти на одном уровне. Лео мог бы даже подарить ему, как оно там называется? прощальный поцелуй.
Хотя теперь Лео сомневается. Он бы предпочёл, чтобы поцелуй подарили ему — желательно, свинцовый и семимиллиметровый. Прямо промеж глаз.
— Мне жаль. Я знаю!.. — он повышает голос, ожидая, что Лео начнёт спорить и сыпать оскорблениями, но этого не происходит, — что ты мне не веришь, но это так! Мне жаль! Жаль, что я предал тебя, жаль, что привязался, жаль, что испортил всё то, что между нами было — могло бы быть…
Лео жмурится и мысленно умоляет его не продолжать, замолчать. Не говорить того, отчего ему — им обоим — станет больнее, чем от пули.
— Замолчи, — вырывается у него жалкое сипение.
— Я… нет, послушай, — говорит Винсент и протягивает руку.
Медленно, не так, как для удара, он тянется вперёд и кладёт ладонь на лицо Лео. Под ней — километры агонии и тонны страданий. Под ней — шероховатая кожа, кровавые разводы и капли застывших слёз. Винсент гладит большим пальцем скулу, один раз, другой… Потом опускает голову и без страха, что Лео сейчас просто свернёт ему шею, упирается лбом в чужое плечо.
— У тебя будет фора в несколько часов, — бормочет он. — Я не сумею выиграть больше. Лео…
Он не договаривает — Лео повторяет движение, прикладывая руку к его щеке и лёгким нажатием заставляя вжаться мокрыми волосами в свою шею. Притягивает, одним словом. Он чувствует чужое дыхание, оно отдаётся где-то под рёбрами пульсирующей болью и рассеивается на ветру.
— А ты? — шепчет он в чужую макушку и наслаждается ощущением тепла чужого — родного? — тела.
— Придётся очень много врать, — обречённо и слишком бодро для их ситуации отзывается Винсент. — Если кто-то узнает… меня не просто лишат значка. Мне не жить.
Лео невесомо, так, чтобы Винсент не почувствовал этого, касается губами его головы.
— Ты уж постарайся, чтобы никто не узнал.
Как и всегда, в голосе — бравада, но внутри — сплошное месиво из чувств, желаний, страхов и разбитых надежд.
Если бы жизнь просто сложилось по-другому. Ведь нет ничего проще, верно? Мы могли бы просто сбежать. Для таких, как мы, пути назад нет — он схлопывается, стоит только отпустить опасного преступника. Дать ему уйти. Врать, извиваться, молить, чтобы он выбрался живым. Трепещущее сердце — изнывающее, горящее, оно ведь как приговор, да? Даже если в этом нет твоей вины, даже если ты успешно скрываешь свои чувства, а твои руки в это время сжимают фоторобот. Уже тогда понимаешь, что это — конец.
Верно, Винсент?