У Гакта было достаточно времени, чтобы подумать и разобраться в себе. Трясясь в поезде, который уносил его прочь от Коками, он нервно кусал губы и удивлялся своему неожиданному решению. Еще больше он удивился на обратном пути: в узле, засунутом под скамейку, тряслось вместе с ним старательно, но неумело сложенное белое утикакэ — обещанный подарок. Гакту было стыдно даже самому себе признаться, как именно оно попало к нему в руки, и он пообещал самому себе, что Мана уж точно никогда об этом не узнает. «Пасть ниже уже невозможно, — говорил себе Гакт, мутным взором окидывая проплывающий мимо пейзаж. — Околдовал он меня, что ли? И что теперь будет?»

Не без неловкости Гакт вынужден был признаться самому себе: он влюбился в Ману и ничего не мог с этим поделать. В каком-то странном оцепенении вывел он на подкладке трехстишие. Стихи были слабые, и Гакту они не нравились, но он должен был высказать свое чувство хотя бы в такой форме. Что Мана поймет смысл послания, сомнений не было. Но что он ответит на это?..

Он думал, что Мана только посмеется над ним и его подарком. Он с ужасом представлял себе, какой это будет стыд и позор — принести обещанный дар и услышать в ответ хохот. Мана редко смеялся, и смех у него был легкий и приятный, но Гакту трудно было себе представить, чтобы кто-то хотел быть предметом его насмешки. На деле оказалось, однако, что Мана смутился будто бы не меньше своего незадачливого поклонника.

Несколько дней они почти не разговаривали. Вечера проходили так же, как и до отъезда Гакта, но почему-то неуютно было смотреть друг другу в глаза и говорить напрямую. Оба, конечно, не подавали виду: не хотелось бы, чтобы кто-нибудь заметил их смущение, но друг друга они видели насквозь. Дня три или четыре спустя Гакт проснулся очень рано и вышел на улицу.

Время было раннее. Город еще спал. В дрожащем от жары воздухе еще чувствовалась рассветная прохлада. Гакт двинулся в сторону набережной и увидел впереди знакомую фигуру. Гакт ускорил шаг. Заслышав его шаги, Мана остановился и обернулся. Он был одет, по обыкновению, в женское кимоно, но не в то, в котором появлялся в кафе, а в простое, но с модным рисунком.

— Куда ты так рано? — спросил Гакт.

— Прогуливаюсь, — ответил Мана. — А ты?

— Не спится, — признался Гакт. — Можно составить тебе компанию?

Мана дернул плечом, выражая согласие. Они медленно пошли по дороге.

— Почему ты ходишь в женском? — спросил Гакт. — В кафе так появляться, я могу понять, но утром на улице? Зачем?

— Когда ты учился играть на фортепьяно, — отозвался Мана, — сколько часов в день ты проводил за игрой? Или ты играл только при учителе?

— Понимаю…

— Ты не был еще там? — спросил Мана, указывая на склон холма. — Я хожу туда иногда. Оттуда хороший вид.

— Еще не был. Мне больше нравится на набережной.

— Слишком много народу. Предпочитаю одиночество.

Несколько минут они шли молча.

— Сегодня четвертое июля, — сказал вдруг Гакт. — Мне исполнилось восемнадцать лет.

Мана бросил на него любопытный взгляд.

— Поздравляю, — сказал он. — Я, правда, думал, что ты старше…

— Все так думают. Это потому, что я высокий, — не без гордости ответил Гакт.

— Что ж, — улыбнулся Мана, — я должен тебе что-то подарить?

— Если хочешь, — пожал плечами Гакт.

Они свернули на тропинку, ведущую к старому храму. Мана оперся на предложенную руку, даже не заметив этого. Разговор не клеился, они заговаривали то об одном, то о другом, но каждый раз диалог обрывался. То и дело возникало молчание, и обоим казалось, что нужно что-то сказать, и выходило неуклюже. Вдруг разговор перескочил на иностранную литературу. Гакт вспомнил, что видел в доме Маны русские книги.

— Мне и матушке нравится Чехов, — сказал Мана. — Она, правда, больше любит повести и рассказы, а я — пьесы.

— Ты бы хотел играть Чехова?

— Да. Но отец убьет меня, если я заикнусь об этом. А я был бы рад сыграть… Ну, например, Заречную.

Гакт не удержался от усмешки.

— И даже в русской пьесе ты бы играл женщину.

— Почему нет? В средневековой Европе все роли в театре исполняли мужчины. Вообще, это не имеет никакого значения. Весь вопрос в том, чтобы суметь передать образ, заставить зрителя поверить… Если у тебя хватит на это мастерства и таланта, то никто даже не задумается: а почему это у юной девушки пробивается сквозь грим щетина?

— Никогда не задумывался об этом, — признался Гакт. — Честно говоря, до нашего знакомства я не интересовался театром.

— «Я чайка, я чайка», — проговорил Мана, подражая русскому акценту. — Ты знаешь сюжет «Чайки»?

— Читал когда-то.

— Я всегда думал, что финал «Чайки» — это то же самоубийство влюбленных. Я как-то пытался объяснить это отцу, но он не стал меня слушать.

— Я успел подзабыть, в чем там было дело, но мне кажется, что любовь не была взаимной.

— Это ничего не меняет. Суть в том, что все лучшие пьесы о любви заканчиваются смертью. Заречная едет черт знает куда, карьера ее кончена — чем ее конец счастливее? Это одна из лучших иностранных пьес, которые я знаю.

— Значит, все истории любви заканчиваются трагедией?

— Назови хоть одну счастливую и знаменитую на весь мир.

— Хм…

— Именно об этом и говорю. — Мана помолчал немного и сказал: — Твоя очередь откровенничать. Откуда у тебя белое утикакэ? Вряд ли ты мог купить его… Не сам же ты его сшил!

Гакт вздохнул и остановился. Посмотрел Мане в глаза и самым искренним тоном сказал:

— Это подарок дочери морского дракона. Услышав твои слова, я пришел на берег и горько заплакал. Услышала это прекрасная дева, вышла ко мне и спросила, что случилось…

— Не верю ни единому слову.

— Даже рассказать не дал, — проворчал Гакт.

— Никогда не любил сказки.

Они стали подниматься. Наверху, затаившись между деревьями, прятался храм. Это было старое, почти развалившееся здание, куда уже давно никто не заходил. Никто в городке не помнил уже, почему храм забросили (новый был построен в долине), а болтали разное. Вокруг, как часто бывает возле храмов, особенно старых, царила особая тишина. В воздухе сладко и горько пахло цветами и травами, в ветках деревьев шумел ветер, слышалось пение птиц. Отсюда было видно почти весь город. Гакт разглядел и здание театра, и дом Маны, и кафе, и дансинг, и набережную. Вид, действительно, был прекрасный.

— Дух захватывает, — тихо сказал Гакт. — Почему я раньше сюда не ходил? Спасибо.

— Сюда мало кто ходит, — отозвался Мана. — В городе болтают, что это место проклято.

— Почему?

— Не знаю. Разное говорят. Большинство версий сводится к тому, что в храме водятся призраки.

— Призраки? — переспросил Гакт. — Пойдем посмотрим? — Он взял Ману за рукав и потянул за собой. — Пойдем! Интересно же!

Мана хотел возразить, но не стал. В храме царил полумрак. Полусгнившая статуя Каннон у стены будто бы взглянула на незваных гостей, и оба невольно вздрогнули. Алтарь был почти полностью разрушен.

— Тут здорово! — шепотом сказал Гакт.

— Я никогда тут не был… — тоже шепотом отозвался Мана.

В углу что-то зашуршало и заскрипело. В дверь ворвался порыв ветра. О крышу стукнуло веткой дерева.

— К черту, — пробормотал Гакт. — Пойдем отсюда.

— Испугался мыши? — хихикнул Мана, осторожно пробираясь к выходу.

Они вышли наружу. Небо затянуло тучами, ветер дул сильнее. Несмотря на это, стало душно.

— Ничего я не боюсь, — сказал Гакт.

— Собирается буря. — Мана отряхнул пыль с рукавов. — Пойдем обратно?

— Подожди. — Гакт облизал губы и внимательно посмотрел Мане в глаза. — Давай поговорим. Несколько дней назад я задал тебе вопрос…

— Я не могу тебе ничего ответить. — Мана смотрел в сторону, избегая взгляда Гакта.

Гакт помолчал немного, пытаясь поймать взгляд Маны.

— Это правда, что кто-то пытался добиться от тебя взаимности, но ты отказал ему, и он потом уехал? Танака сказал, что после этого сюда слетелась твоя шайка.

— Сплетни, — отрезал Мана, посмотрев Гакту в глаза. — Танака меня ненавидит, но вынужден терпеть: без меня кафе пустовало бы, вот и бесится. Он еще болтает, что я продал душу за талант.

— Да, он что-то такое говорил… Еще он говорил, что ты выжил бывшего тапера.

Мана рассмеялся.

— А вот это — правда. Мерзкий был тип и по клавишам никогда не попадал. Однажды я не выдержал — у меня абсолютный слух, и я не выношу фальшивой игры — и захлопнул крышку пианино. Кажется, я сломал ему несколько пальцев. Целый год мы ужинали в тишине. — Он помолчал. — Что же до попыток добиться взаимности, как ты говоришь, то я получаю множество знаков внимания, но никогда не придавал этому значения. Я уже говорил тебе: это всего лишь игра.

Где-то далеко послышался гром. Небо стало темнее. Порыв ветра взметнул вверх кимоно, и Мана покачнулся. Гакт схватил его за руку. Послышался новый раскат грома — гораздо громче.

— Гроза начинается, — сказал Мана.

— Для меня это не игра, — перебил его Гакт. — И я знаю, что и для тебя тоже.

Мана хотел ответить, но не успел. Гакт обхватил его плечи и поцеловал в губы. Мана почувствовал, что у него подкосились колени. Он чувствовал, с какой властностью обнимают его сильные руки, и боялся только одного — что эти объятья разомкнуться, и он упадет. По всему телу разлилось что-то незнакомое. Никому другому во всем мире Мана не позволил бы подойти так близко. Гакт еще крепче прижал его к себе, и Мана сжал его плечи. Голова кружилась, не хватало воздуха. Он вдруг понял, что почти висит на руках Гакта, а глаза его закрыты, голова запрокинута. На губах горел след поцелуя. Ему понадобилась целая вечность, чтобы овладеть собой и выпрямиться.

Гакт наблюдал за ним. Он видел, как медленно Мана открыл глаза, и как томный, затуманенный взгляд сменился гневным. Неохотно разомкнув объятья, Гакт хотел что-то сказать, но не успел. Он мог бы ожидать пощечины — но не хорошего удара в челюсть.

Осторожно ступая, Мана стал спускаться по тропинке. Он чувствовал взгляд Гакта на себе, но не оборачивался. Шел он очень медленно: начался дождь, и тропинка стала скользкой. И снова он боялся только одного — упасть. О, какой это был бы стыд!

К ужасу своему, он, действительно, чуть не упал, поскользнувшись. Едва удержав равновесие, он сильно покачнулся, и тут же его подхватили под локоть и помогли устоять: Гакт нагнал его.

— Не сердись на меня, — сказал он.

— Я не сержусь, — ответил Мана равнодушно.

— Из-за тебя я с ума схожу.

— Наверное, это должно мне льстить?

— Разумеется! — Гакт вздохнул. — Не в этом дело. Ты мне ничего так и не ответил.

— Мне нечего тебе сказать.

Дальше они шли молча. Гроза утихла так же быстро, как и началась, только дождь еще шел.

— Молодой господин! — услышал Мана голос своей служанки, когда они оказались в виду его дома. — Молодой господин!

— Что-то случилось? — спросил Мана.

— Нет. — Женщина двинулась к ним навстречу. — Хозяйка вас искала.

— Иди домой и скажи, что я скоро приду, Огава.

Женщина поспешно скрылась в воротах. Гэта вязли в грязи, и Мана не мог идти быстро. Подойдя к воротам дома, она вдруг понял, что промок до нитки. Ему хотелось снять с себя мокрую одежду, принять горячую ванну… Он взглянул на Гакта.

— Послушай, — осторожно начал он. — Пойдем ко мне. Посидишь, пока дождь не кончится.

Гакт стал было отказываться, но в воротах снова показалась Огава и объявила, что «хозяйка ждет обоих господ и приглашает к столу».

— Ты не можешь отказать моей матери, — так, чтобы служанка не услышала, сказал Мана. — Пойдем.

Гакт покорно прошел за ним в ворота.