Гакт последний раз судорожно сжал Ману в объятиях и неохотно отпустил его. Мана уткнулся в его плечо и поежился. Гакт укрыл их обоих одеялом и осторожно обнял Ману.

— Я должен идти… — томным голосом проговорил Мана, прижимаясь к нему.

— Пять минут, — отозвался Гакт, поглаживая его спину.

— Три, — сказал Мана, подставляя губы.

«Каждый раз одно и то же», — подумал Гакт, целуя его. Их свидания повторялись почти каждую ночь и проходили примерно одинаково. Гакт разбудил в Мане чувственность, о которой тот и сам не подозревал. Мана умел быть нежным и страстным, отдавался безрассудно и полностью, но едва размыкались объятия, все пропадало. Он позволял поцеловать и обнять себя, а мгновение спустя уже деловито и равнодушно одевался, собирал кое-как волосы. Еще один поцелуй на прощание, и он исчезал, как Юки-онна, растворялся в предрассветной тьме. Если Гакт упрашивал его остаться, он только качал головой и говорил, что должен вернуться домой до рассвета. Гакт не мог спорить с этим, и все же ему было тоскливо и обидно оставаться в одиночестве. Ману, казалось, происходящее будто бы не касалось: ночные ласки и шепот скользили мимо него, а он оставался спокойным и почти безучастным. Иногда Гакт не мог понять, какой Мана — настоящий: тот, который сдавленным шепотом выдыхает его имя и запрокидывает голову, подставляя горячим сухим губам шею, или тот, который скользил по нему взглядом, спокойный и до мира вокруг не снисходящий?

Мана отстранился от Гакта и сел. Гакт хотел было увлечь его обратно, но только провел пальцами по белевшей в темноте спине.

— Отец убьет меня, если я не вернусь затемно, — тихо сказал Мана, и Гакту послышалось в его голосе желание остаться. — Хотел бы я, чтобы ночи были длиннее.

Гакт все-таки обхватил его за пояс и притянул к себе.

— Не надо… — прошептал Мана, обвивая шею Гакта руками. — Я должен идти… Не надо…

Его сопротивление, однако, не распространялось дальше слов. Он поймал губы Гакта и прижался к нему всем телом. «Рассвет еще так не скоро…» — подумал он.

Когда он все-таки покинул каморку при кафе, уже светало. Воровато оглянувшись и убедившись, что его никто не видит, он торопливо пробежал к дому — и столкнулся в дверях с отцом. Старик окинул хмурым взглядом его растрепанные волосы и кое-как надетое кимоно с наспех повязанным оби и ничего не сказал.

Ману это молчание смутило больше, чем любое замечание или наказание. Что подумал старик? Понял ли он, где всю ночь был сын? Что теперь будет! Старик всегда вставал с рассветом и первым делом выходил в сад. Мана прекрасно знал его привычки, и весь этот месяц ему удавалось не попадаться. Невероятных усилий стоило не поддаваться на уговоры Гакта и возвращаться вовремя — и вот!

Мана второпях разделся, подобрал выпавшее из-за пазухи письмо и лег в постель. Он развернул сложенное вчетверо послание. После той, первой, записки они завели привычку писать друг другу. Мана одалживал Гакту книги и вкладывал между листами короткие записки, получал таким же образом ответ; иногда они оставляли письма в стене заброшенного храма — в щели между досками, иногда — как и в этот раз — отдавали в руки. Обычно послания были краткими. В этот раз записка содержала одну фразу: «Твое молчание меня убивает. G». Мана улыбнулся, откинулся на подушках, спрятал между ними записку и закрыл глаза. Он хотел спать, и сон смешивался с воспоминаниями и волнением последнего времени. Ему казалось, что он снова слышит над ухом тяжелое и жаркое «люблю тебя». Вместо ответа он тогда только жадно впился в его губы, отчаянно пытаясь выразить в этом поцелуе все, все, все, чем полно его сердце. Гакт не понял его и иной раз спрашивал: «Ты меня любишь?» — и Мана каждый раз чувствовал, как пересыхает горло, и молчал. Он видел, что Гакт не может понять его, но ничего не мог поделать. Из них двоих Гакт был более прямолинеен и — что скрывать — опытен в сердечных делах. Мана смущался собственной неискушенностью, неумением говорить в такие моменты. Он быстро научился поцелуям и ласкам, отдавался с легкостью и готовностью, но — говорить!

Ему снилось все то же: душные объятия, горячие губы на шее… Сон был легкий, но проснулся он с ощущением какой-то липкой мерзости и будто бы предчувствием будущих бед и зол. Проспав до полудня, он позавтракал один. Огава сказала, что мать ушла в гости, а отец уже в театре и ждет сына там. Встречаться с отцом Мане не хотелось, но ослушаться он не мог.

Отец встретил его тем же хмурым взглядом, но ничего не сказал, только пожурил немного за опоздание. Началась репетиция, и Мана забыл обо всем остальном. Только в перерыве он позволил себе вернуться в реальный мир.

— Эй, Мана, — обратился к нему один из актеров. — Мы хотим после премьеры поехать в Вакаяму.

— Из одной дыры в другую? — спросил Мана. — Что там делать?

— Традиция, — пояснил актер.

— Вам не надоело? — улыбнулся Мана. — Что ж, поедем.

Театральная молодежь отмечала каждую премьеру в Вакаяме. Там, в чужом городе, где их никто не знал, они чувствовали себя свободнее. Всей компанией они останавливались в гостинице, ели и пили, звали гейш. Мана, правда, смеялся над бедными девушками, говорил, что он с легкостью мог бы обойти любую из них. Это было почти правдой. Обойти любую вакаямскую гейшу он мог бы с легкостью, но он был слишком горд, чтобы доказывать это на деле, и девушки в ответ на его колкости отвечали ему тем же.

Премьера состоялась через три дня, и на утро Мана уехал, едва успев сообщить Гакту о своем отъезде.