Госпожа Сато прекрасно знала своего сына и без труда читала по его лицу даже те мысли и чувства, что он пытался скрыть. Она не подавала виду, что знает его тайны. Пусть думает, что обхитрил ее. Он еще так молод! У него будет достаточно времени и опыта, чтобы повзрослеть. Его друг, Гакт, едва ли его старше. По городу ходят слухи, соседи шепчутся у нее за спиной, и сама она прекрасно видит, что за этой дружбой скрывается нечто такое, что она не могла бы назвать вслух. Наверное, ей следовало бы пристыдить сына, запретить ему общаться этим человеком, — она понимала это, но не хотела вмешаться в дела сына. Молодость, буйство крови — все пройдет. 

Она пригласила Гакта приходить чаще, запросто. Он вежливо ответил — ни «да» ни «нет», как и следует воспитанному молодому человеку. Он ничего не рассказывал о своей семье, но по манерам было видно, что он хорошо воспитан.

После ужина Мана вышел проводить Гакта. На прощанье он, убедившись, что их не видно ни с улицы, ни из дома, дал себя поцеловать. 

— Ждать тебя сегодня в кафе? — спросил Гакт.

— Нет. Я еще несколько вечеров побуду дома.

— Я так скучаю по тебе… — прошептал Гакт одними губами.

Мана не удостоил его вторым поцелуем, выскользнув из его рук. Гакт поплелся обратно в свою каморку. Как он ненавидел себя в такие моменты! Непростительная слабость перед другим! Он не смел ни возражать Мане, ни пытаться его удержать хоть на минуту… А Мана… О чем он думает, что чувствует? Сам подставил рот для поцелуя — и уже минуту спустя холоден и равнодушен. 

Гакт шел по темной улице. Газовые фонари были только на набережной и у кафе, а огни в окнах света почти не давали. Откуда-то из-за поворота доносились голоса — веселые, молодые, пьяные. Гакт отступил в сторону, когда компания поравнялась с ним. Он вдруг почувствовал жгучую зависть к ним: они живут здесь, с младых ногтей знают друг друга, вместе веселятся, вместе горюют, а он — один, один на всем свете… Едва он подумал об этом, от компании отделился человек и подошел к нему.

— Э, да я тебя знаю! Любитель Бодлера! 

Гакт вгляделся в его лицо и узнал одного из актеров, с кем сидел во время местного праздника.

— Я Тора, — сказал актер. — А ты Гакт, верно? Что ты скучаешь тут один? Пойдем с нами. Ты же умеешь плавать?

— Я рюкю, — ответил Гакт, слегка задетый нелепым предположением. — Конечно, я умею плавать. 

— Ну и славно. Пойдем!

У Торы была приятная, располагающая к себе улыбка, говорил он дружелюбно, и Гакт невольно проникся к нему симпатией. Он кивнул и вместе с компанией двинулся по дороге к океану.

Они прошли по набережной, спустились ниже, к самому океану, и через некоторое время вышли к дикому пляжу. Гакт здесь еще никогда не был, он даже не знал о существовании дикого пляжа.

— Парадокс, — сказал Тора, — у нас не принято купаться. Только дети плещутся иногда у берега. Ну, а мы, мы актеры, с нас и спроса нет. — Он подмигнул Гакту. — Мы что дети.

Все были пьяны. Гакту сунули в руку бутылку, и он сделал несколько глотков. В бутылке оказалось местное саке, с которым Гакт уже успел познакомиться и до этого: это было на редкость крепкое пойло, выдержать которое могли, наверное, только местные глотки. Гакт невольно закашлялся, чем вызвал хохот спутников. Тора похлопал его по плечу и сказал:

— Ничего, привыкнешь. Пойдем поплаваем.

Вода была теплая. Дно тут устилали камни. Днем они нагревались на солнце, и теперь вода казалась одной температуры с воздухом. Гакт плыл вперед. Он давно уже не плавал и с удовольствием отмечал, как приятно тянутся мышцы. Плавал он довольно долго. Вернулся на берег, когда его позвали.

— Ну ты горазд плавать! — сказал ему кто-то.

Гакт рассмеялся. Ему было хорошо и весело. От саке мысли в голове улетучились, спину приятно тянуло после плавания. Они много смеялись, разговаривали обо всем на свете, еще больше пили. Разошлись, когда уже начинало светать. Тора и несколько человек остались на берегу — «догуливать», как сказал Тора. Гакт тоже думал остаться с ними, но решил, что надо все-таки поспать. Он вернулся в каморку и сразу уснул.

Разбудил его непривычный шум: на улице голосила толпа. В Коками шумно на памяти Гакта было только во время праздника, но тогда шум был веселый, а в этих звуках слышалось что-то зловещее. Он быстро оделся и вышел на улицу. Среди толпы Гакт увидел Танаку и подошел к нему.

— Утопленника выловили, — опередил Танака его вопрос.

Гакта прошиб холодный пот. Толпа расступилась, по улице несли тело. Гакт увидел, что за толпой идет Мана. Он был страшно бледен, волосы растрепались. Рядом с ним, опираясь на его плечо, шла женщина. Одного взгляда на ее застывшее лицо Гакту хватило, чтобы понять: это мать Торы. Печальная процессия скрылась из виду, люди стали расходиться. Гакта тронул за рукав один из вчерашних собутыльников.

— Тора утонул, — шепнул он.

— Не надо было нам их оставлять, — глухо отозвался Гакт.

— Удержишь его… Он как напьется…

Гакт его больше не слушал. Он увидел Ману. Тот шел к своему дому, опустив голову и медленно передвигая ноги. Гакт подошел к нему. Он не знал, что сказать, и просто позвал его по имени. Мана поднял на него глаза и ничего не ответил. Он мотнул головой и скрылся за воротами.

Мана поднялся к себе в комнату. Ему хотелось сделать что-то, хоть что-нибудь, что угодно — лишь бы сделать, лишь бы не было этого саднящего чувства бессилия и пустоты внутри. Он перекладывал какие-то вещи на столе, расправил покрывало на кровати, причесался, собрал волосы. Ему все казалось, что, если он сделает что-то, то случившееся как-то само собой исправится, Тора вернется. Тора…

Он сел на пол и заплакал. Ему не от кого было тут прятаться, никто не мог увидеть его. Он позволил себе выплакать свое горе. Он не услышал, как мать вошла в комнату и села на кровать. Он замер, почувствовав прикосновение к волосам.

— Все пройдет, — сказала она.

Она хотела сказать что-то еще, но осеклась. Слова не могут помочь. Ей ли не знать, что такие раны затягиваются только со временем.

Снизу доносился голос Огавы, которая кому-то объясняла, что «молодой господин никого не хочет видеть». Мана поднялся на ноги, вытер слезы. Мельком взглянул на себя в зеркало и спустился вниз.

— Кто там, Огава?

На пороге появился Гакт.

— Я понимаю, что тебе не до меня, — без обиняков начал он, — но…

— Я знаю, что ты там был. Знаю, что вы ушли, а они остались. — Он смерил взглядом Огаву, и та поспешно удалилась. — Тебя заботит это, я правильно понимаю? — Гакт прикусил губу и ничего не сказал. — Ты думаешь, что… что виноват, раз ушел вчера, да? — «Да что это со мной? — подумал Мана. — За что я так злюсь на него?» Но унять себя он уже не мог: — Ты здесь для очистки совести. Ну так, твоя совесть чиста! Ты ничего бы не смог исправить. Доволен? Убирайся!

— Я пришел сказать, что если тебе что-то нужно, если я могу что-нибудь сделать… Я уже терял друзей… Но тебе же выпало сыграть такую трагедию! Я тут лишний.

— Как ты смеешь… Пошел к черту!

Едва Гакт скрылся, Мана пожалел о своих словах. Он злился, злился на весь мир, на Тору, на океан, на местных богов — Гакт просто попался под руку. Он отыскал в кухне бутылку саке.

— Не пей с горя, — сказала мать, входя в кухню. — Давай лучше позавтракаем?

— Отец еще не вернулся? — глухо спросил Мана, вдруг вспомнив, что отец вчера — целую вечность назад — уехал по делам.

— Нет. — Она не смогла сдержать вдох. — Наверное, не успел на поезд и приедет завтра.

Мана отвернулся и ничего не сказал. Он догадывался, какие важные дела могли задержать отца, но не хотел говорить об этом матери.

В кафе Мана вернулся через три дня после похорон. Он долго думал, стоит ли возвращаться к старым привычкам, но сидеть вечерами дома было скучно, да и от мыслей в кафе было спрятаться проще. С Гактом он за все это время ни разу не говорил. Несколько раз он принимался писать ему письмо с извинениями, но ничего не выходило. Посетителей было мало, и они смогли перекинуться несколькими словами. Едва ли это можно было считать примирением, но Мана рад был и этому. Толстяк пришел тоже и все так же косился на Ману. Былого веселья Мана уже не чувствовал, но постепенно жизнь возвращалась в привычное русло. Оставалось только примириться с Гактом, и Мана ждал подходящего случая.