В этом году Пасха выдалась на редкость теплой и солнечной, не то что в прошлом — тогда нас застал дождь, и мне, бывшей в туфлях на каблуках, пришлось больше всех спешить к машине, потому как я ежеминутно оскальзывалась на глинистой земле сельского погоста, что было чревато отставанием от основной процессии родственников, большинство из которых только здесь иной раз и встречались.
Смешно, конечно. Такая большая семья, а видимся все-то вместе неизбежно или в пасхальное воскресенье (даже не в родительский день) на кладбище, или — здесь же — на чьих-нибудь похоронах. Впрочем, это и символично, я бы сказала.
В этот раз, впрочем, ничего ни капли не изменилось.
Я оправляю недавно купленное пышное серое платье и, взмахнув крыльями дымчатой теплой шали (апрель все-таки ветреный), двигаюсь неспешно к воротам, не горя желанием догонять родителей и молодую бабушку, прихрамывающую на больную коленку. Следовало бы за нее взяться, конечно, но это я собиралась уже только ночью сделать. Солнечный знак на моем запястье горит неистово, будто стремясь прожечь кожу до мяса, но сейчас все же не время. Не зря ведь я после сразу уехала от всех этих сказок подальше, в северную столицу.
Вот только не то чтоб пребывание вдали от своих корней помогло мне. Родилась-то я все равно в провинциальном городишке на юге России да провела все детство в деревеньке с птичьим названьем. Шаталась по дышащей на ладан библиотеке, сбегала от бабушек в лягушатник, прыгала через костер с ребятами да плела венки…
В столице лягушатник совсем другой, и конечно, ничего против я не имею, вот только… каждый год по весне меня домой все равно тянет. Словно это моя обязанность — приехать сюда, солнцем здесь напитаться, напиться ветром, да еще обряд какой провести.
Какой вот только? От бабки я одни лишь молитвы да наговоры знаю, ну умею еще карты раскладывать на судьбу, а вот в остальном… в остальном-то — что? Выросла, конечно, на старых сказках, и все равно — тех мало. Много ли толку от справочников и бестиариев, если вживую ты никогда ничего не видела, и только умеешь, что сны чужие подглядывать да виденья странные накануне поворотных ночей колеса ловить?
Филологический в этом, кстати, помог не очень — даже будучи литератором, особо много знаний из того, что можно применить на практике, не почерпнешь. Кому в наше время в столице надо сплести венок с девяти цветов? Кому снадобье надо сварить из полыни, клевера, ромашек и незабудок?
Колдовство, неспособное на мгновенный эффект, никому не нужно. Мир материалистов суров и нравен.
— Настюшка! — я дергаюсь, сжимая горящую солнцем руку, и встряхиваю головой. Волосы всполохом рассыпаются по плечам, как будто защитным плащом меня закрывая, и спустя миг мне ясно — оно не зря.
На могиле дяди Сережи, которого я лет пятнадцать назад только пару раз и видела — он на мотоцикле пьяный потом разбился — стоит кто-то за оградкой и руками мне живо машет, словно бы подзывая. Родители тут же растерянно на меня оглядываются — и то правда, уж кого я могу тут знать? — но я только плечами жму.
Зато молодая бабушка щурится, ладонь к глазам козырьком приставляет — и тут же за грудь хватается.
— Ой, да там… да там…
Я вздергиваю брови.
Тут пахнет землей и соснами — как на любом погосте. Ну и еще из-за ворот навязчиво-сладко несет черемушными цветами. И еще… как будто бы… пахнет гнилью?..
Но ведь это нормально, да?.. Это же кладбище, ну в конце концов!
Молодая бабушка торопливо ковыляет к дядькиной могиле (на самом деле он нам по тете Лене родственник — не по крови, да и сама тетя Лена — седьмая вода на киселе, если честно); нам ничего не остается, кроме как за ней следовать. И только мы подходим к проржавевшей оградке с облупившейся синей краской (в этом году никто ничего еще не ремонтировал) — мама тоже берется за сердце.
— Дядь Сереж… — лепечет она слабо себе под нос — и вдруг оседает наземь. У нее в последнее время проблемы с этим — слишком она стала впечатлительная. Похоже, возраст — уже за сорок перевалило, а бабка Настасья сказывала когда-то — тот, кто не принял дар, чахнет быстро. Она вообще часто изводила меня не слишком-то нужными на первый взгляд байками в последние месяцы своего пребывания на земле. А мать… именно мать ведь должна была на моем месте быть — наследство от бабушки к внучке передается. А тут — вот как, тут сбой пошел…
— И тебе не хворать, Надюха, — дядька улыбается во все имеющиеся у него зубы — совсем как на выгоревшем под солнцем, почти бесцветном от старости фото — как-никак, его нет уж пятнадцать лет — и как ни в чем не бывало отряхивает свой похоронный костюм от налипшей земли. — Пожрать принесли чего? А то я голоден как собака!
Молодая бабушка хлопает глазами как разбуженная сова. Отец нервно шуршит сигаретной пачкой. Ну, а что я… я молчу.
Не что чтобы я была хоть немного удивлена. Похоже, мне судьбою дано от принятия прабабкиного наследства неприятности получать.
— Настен, — дядя Сережа оборачивается ко мне, — ну хоть ты тут не столбом! Я ж тебе в детстве нравился, ты на плечах сидеть у меня любила! А теперь вон как выросла… А Юляшка моя, — это он про дочку, — небось уже совсем барыня, да? — дядя вздыхает и облокачивается на оградку. — А выпить нету?
— Ты уж допился! — бабушка мотает головой и всплескивает руками. — У Юльки твоей уже сыну шестой годок, а ты — ту-у-т!.. — она прячет лицо в ладони и вдруг начинает рыдать. Мама не лучше — почти без чувств. А папа… папа смолит за моей спиной и забивает мне никотином глотку. Тоже нервничает, видать.
Умерший кучу лет назад дядя Сережа смотрит на них как на юродивых.
Я так и молчу. А что тут еще сказать? Все кажется до боли сюрреалистичным. Пришли, значит, на могилку яиц и куличиков положить, а тут мертвец сидит за оградой да выпить просит. И остальное кладбище ведь пустое — ни единой живой души, хотя обычно тут в это время столпотворение похлеще, чем в субботу на базаре.
Наконец я вздыхаю.
— Дядь Сереж, — зову, — а вы… ну, чего тут делаете?
Я просто надеюсь, что это не из-за того, что я за кладбищенские врата ступила. Ведь всякое может быть.
Дядька опять широко улыбается.
— Вот это уже вопрос! Вот это уже хорошо! — он хлопает себя по коленке и присаживается на скамеечку. — Понимаешь, Настюшка, какое дело — там, наверху, — при этом он указывает пальцем в небо (я скептически поднимаю брови), — решили нас по праздникам отпускать погостить к вам! Ну я вот вас и жду! Все уж давно ушли — еще рано-рано утром, а у меня казус образовался — дверца моя закрыта! И открыть я сам ее не могу, да и никто из нас так не может. Вот и ждал вас сидел, голодный как волчище! — он уставился на меня синющими глазами — совсем как у сестрички-Юльки, которая теперь в Волгограде — и почесал в затылке. — Так что, может, вы меня выпустите, и домой пойдем?
Я пожимаю плечами и дергаю заевший замочек на запертой дверце оградки — и кто эти дверцы с этими обычаями их закрывать или не закрывать придумал? — и дядька тут же вприпрыжку выскакивает наружу, хватая плачущую молодую бабушку в охапку и расцеловывая в обе щеки («Ну чего ты ревешь, Рай! Ну вот он я! А на Красну горку небось и Юляшка с сыном приедет — внучка понянчу!»). Отцу он крепко жмет руку и стреляет у него сигаретку («Я понимаю, Пашок, тут с такого можно заикой сделаться, но ты не бойся! Вишь дочь твоя какая спокойная!»), мать тоже до хрупанья в позвонках обнимает («Да все хорошо, Надюха!»), а потом уж очередь и до меня доходит.
Ну и что тут сказать можно?
Я неловко похлопываю мертвого дядюшку по спине, не позволяя слишком сильно себя сжимать, и незаметно морщу нос от источаемого им запаха гнили.
Если к нам так каждый религиозный праздник будут налетать мертвые родственники, их надо сажать на улице, иначе этой гнильцой провоняют все комнаты в доме. Праздников-то немало все же. Надо узнать, кстати, на какие именно праздники «сверху» отпускают усопших. И кто там вообще — сверху? Вседержитель и ангелы? Высший разум? Языческие боги? Консилиум мудрейших и старейших мертвецов в мире?
Я потираю висок и стараюсь дышать ровнее. Все-таки сложно жить, когда у тебя двойственное отношение к религии. Сложно решить, несмотря на принцип веры во все, все ли существует на самом деле или только то, во что нравится верить тебе самой.
Наверное, для ведуньи скептицизм — это существенный недостаток. С другой стороны — разве в наше время без него можно выжить?
Мы кое-как усаживаемся в машину и едем домой. Автомобиль периодически подбрасывает на старой ямистой дороге, в салоне царит гробовая (какая ирония) тишина, и только радио периодически захлебывается истерической песней очередной однодневной певички… пока не взрывается внезапно «Монстром» Драконов, который стоит у меня на будильнике.
Я вскидываюсь от неожиданности, начинаю зачем-то судорожно копаться в сумке в поисках телефона, хотя звук вроде идет из радио, и… вдруг просыпаюсь.
На прикроватной тумбочке стоит принесенная вчера с прогулки черемуха, вместо вазы поставленная в бокал для игристого вина. Она распространяет по комнате сладкий вяжущий аромат — совсем как во сне на кладбище.
Я сажусь в постели, рассеянно оглядываюсь по сторонам — где-то надрывается на будильнике чертов «Монстр» — и наконец раскапываю телефон в складках тяжелого одеяла.
Двадцать шестое апреля.
В это воскресение будет Пасха. У меня вечерний поезд к родителям, сутки ехать, к празднику аккурат поспею.
…вот только надо ли? И что этот очередной сон означает? Не то чтобы они все сбывались всегда буквально, но в прошлом году я все-таки получила шрам на щиколотке, когда приехала в эту богом забытую деревеньку летом. Во сне меня кто-то тянул в омут (и на кой я туда вообще полезла), а наяву Ванька все-таки притащил меня искупаться в лягушатнике вместе с детьми, и я зацепилась там ногой за корягу.
Шрам так и не утратил сходство по форме со схватившей меня во сне огромной корявой лапой.
Ладно, с этим и на месте можно бы разобраться. Главное, что мой знак всегда меня защитит, так что… как-нибудь.
Я лениво ползу на кухню, перед этим раздернув шторы, и достаю из холодильника очередное снадобье.
Для кого их в этом дурацком материалистическом мирке варить, как не для себя, верно? А мне не помешает защита от отцовского никотина.
В конце концов, если мне там приспичит лечить бабушкину коленку (интересно, она правда теперь хромает? мама не говорила), то самой не следует задыхаться.