Саня

Батя, конечно, прав, и надумывать лишнего действительно не стоит, вот только скажите это моей упрямой думалке. Я уже и кофейку ебнул, и на кровати повалялся, пытаясь отвлечься от назойливых размышлений, но мыслительный процесс оказался безудержен и бесконтролен. Лучше бы у меня такая мозговая активность включалась во время подготовки к экзаменам, серьезно. Я бы уже и высшее образование получил, и магистратуру закончил, и диссертацию защитил.

Надо отвлечься, а то я крышей поеду еще до приезда Дитриха, который, между прочим, ни хера не торопится. Звонил он мне без пятнадцати десять. Сверлю взглядом циферблат потрепанных наручных часов. Одна минута одиннадцатого. Неужели действительно прошло так мало времени? А кажется, будто целая вечность. Ожидание становится невыносимым. Вскакиваю со своего места, открываю плейлист и навожу мышку на кнопку рандома. Этому меня батя научил. Когда ты расстроен, в смятении или просто скучаешь, нажми на рандом, и пусть песня, которая заиграет первой — станет для тебя подсказкой, чего ожидать или что делать. Нет, мы с папкой не особые фанаты гаданий и иже с ними. Тут дело не в том, какая песня выпадет, а в том, как ты ее интерпретируешь. Услышишь ты то, что захочешь услышать. Вытянешь знак, в котором нуждаешься, из собственного подсознания.

Жму на кнопку и жадно ловлю первые аккорды. Спокойная знакомая мелодия разливается по комнате, подстегивая меня нервничать лишь сильнее. Ну спасибо, Вселенная, удружила! Нет бы врубить мне репертуар Little Big. Я бы со спокойной душой наебенил себе в стакан вместо чая коньячку и носился бы по квартире, напевая «I’m not alcoholic» (Кстати, отличная идея, стоит в ближайшее время ее реализовать!). Хрен там…

…Lost on the way, no one to blame, no one to say

…Сбившийся с пути, некого упрекать, некому сказать,

…Nothing to do with the way everything's changed

…Ничего не поделать с тем, как все изменилось.

Спокойный голос в спокойном ритме спокойно напевает красивую песню, которая всегда ассоциировалась у меня с всепоглощающей безнадегой. Оттого я слушаю ее не очень часто. Это песня-настроение, песня-атмосфера. Песня, которую не включишь просто так, без сознательного желания окунуться в нее с головой. По крайней мере, таковой она является для меня.

Вот тебе и знак, Саня. Знак того, что батя прав, и стоит поскорее вытаскивать из закромов губозакаточную машинку. И воспользоваться ей следует еще до приезда старосты, чтобы разочароваться не по полной программе, а только наполовину.

…Lost confused

…Потерянный, обескураженный,

…A lot of it is hard to take

…Многое из этого трудно принять.

Только вот есть вероятность, что песня обращена не ко мне. О чем я думал, нажимая на рандом? Точнее, о ком. Я думал о Дитрихе. Мучился от непонимания, где он, что с ним и по какой причине он не может переночевать дома. Что-то случилось. Что-то плохое.

…I thought I'd make it through the pain

…Я думал, что пройду это испытание болью

…Everything's changed

…Все изменилось

Слова складываются во фразы, ноты переплетаются в мелодию, а легкое беспокойство выливается в полномасштабную панику. Что еще за испытание болью? Мне все это нихера не нравится! Я против! Я протестую!

Снова смотрю на часы. Одна минута одиннадцатого. Да ты издеваешься! Начинаю наматывать круги по комнате. Даром, что в ней двенадцать метров, так что круги малюсенькие.

…Nothing is plain

…Ничего не ясно,

…Nothing can be explained

…Нет ничему объяснений.

Как в воду глядишь, Майк! Действительно, не ясно ничего вообще! Сразу вспоминается популярный момент из сериала про современного Шерлока Холмса, в котором гениальный детектив говорит: «Все в порядке», а Джон Ватсон в ответ вопит: «НИЧЕГО НЕ В ПОРЯДКЕ! Ничего Не В Порядке!». Очень хочется кричать в подобной манере. Но я продолжаю наматывать круги, усиленно нажевывая нижнюю губу.

Смотрю на часы в третий раз. Одна минута одиннадцатого. Все еще. Погодите-ка… Всматриваюсь в секундную стрелку и понимаю, что часы встали. Шесть лет они работали, прошу прощения за каламбур, как швейцарские часы, а тут взяли и встали?

— Папа! — воплю я, не в силах оторвать взгляда от циферблата. — Папа, беда!

Батя врывается в мою комнату с таким видом, будто готов прыгнуть за мной в жерло вулкана. Оглядывает комнату. Хмурится.

— И в чем же заключается беда? — спрашивает он со скепсисом в голосе.

— Часы встали, — почти шепчу я.

— Давно пора, — пожимает батя плечами. — Слышишь? — спрашивает он, оглядываясь по сторонам.

— Слышу что? — усиленно вслушиваюсь. Может, Дитрих пришел, а я не расслышал стука? Звонок-то у нас уже полгода как умер.

— Слышишь плач? — продолжает батя напряженно. У меня сердце ухает в район желудка и начинает там пульсировать. Староста еще и плачет?! — Плач помойки по этим вот твоим часикам, — продолжает родитель невозмутимо.

Ебись оно все конем, батя! Нахера так пугать?!

— Да ну тебя! — психую я. — Неужели ты не понимаешь? Вставшие часы — это же плохая примета! — восклицаю я.

— И с каких же это пор ты, Саня, в приметы веришь? — уточняет батя.

— С этих самых!

— Сын, прекращай себя накручивать, — отмахивается батя со вздохом.

— Я не накручиваю, — качаю я головой, смотря на часы на мониторе. — Дитрих звонил мне пятьдесят три минуты назад! Пятьдесят три, понимаешь? Да ему от дома до меня ехать максимум минут двадцать!

— Так снег сыплет весь день. Пробки, — пытается успокоить меня отец.

— В десять вечера?!

— Если какая-нибудь крупная авария, затор может появиться и в это время, — продолжает играть батя роль моего гласа разума.

— Авария? — вздрагиваю я. — А вдруг он попал в аварию?!

— Да господи… Не попал он ни в какую аварию, Саня. К тому же, ты ведь не знаешь, откуда он едет. Может и не из дома.

— ДУМАЕШЬ, ОН МНЕ ИЗМЕНЯЕТ?!

— Блядские потроха, — выдает родитель, закатывая глаза. — Саня, может, тебе успокоительного налить? Ты явно…

Я не слушаю отца. Беру телефон. Нажимаю на номер Дитриха. Жду протяжные гудки, но вместо этого слышу: «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети».

— У НЕГО ТЕЛЕФОН ВЫКЛЮЧЕН!

— Саня…

— ТОЧНО ЧТО-ТО СЛУЧИЛОСЬ!

— Прекрати психовать. Тебя это не красит.

— Всё. Иду на улицу, — заявляю я, вытаскивая из шкафа мятую толстовку и напяливая ее на себя.

— Это еще зачем? Там же морозильник, — напоминает батя.

— Встретить Дитриха! — оповещаю я с жаром.

— А сам он, по-твоему, дойти до квартиры не сможет? — спрашивает батя, но, столкнувшись с моим непоколебимым взглядом, предпочитает, не дождавшись моего ответа, вернуться в свою комнату. Понимает, что спорить сейчас со мной бесполезно.

Надеваю ботинки, не зашнуровывая, накидываю куртку, даже не подумав ее застегнуть, и выбегаю в подъезд, прихватив с собой ключи, телефон, сигареты и зажигалку. Пока спускаюсь на первый этаж, звоню Дитриху еще пару раз. Бесполезно. Телефон выключен. Блядство! Какое же, сука, блядство! Слов нет, одни нечленораздельные вопли!

Александр

Если бы можно было в буквальном смысле сгореть со стыда, я бы уже полыхал. Мало того, что из-за снегопада мне пришлось ждать такси почти полчаса, так еще и водитель оказался сильно общительный да любопытный.

— С девкой, небось, поссорился? — пытается он догадаться о причине моего внешнего вида. — Выгнала взашей прямо на мороз?

Моя «девка» пока еще никуда меня не выгоняла. Но вероятность подобного исхода имеет место быть.

— Что натворил-то? О годовщине забыл? Или она тебя с другой девкой застала? — продолжает допытываться таксист. Я же жалею, что мама не положила мне в рюкзак наушники. Они бы меня сейчас спасли. Зато догадалась кинуть паспорт, медицинский полис и зачетку. Очередное подтверждение тому, что домой я больше не ходок.

— …Придерживайся правила никогда не тащить «лево» домой, тогда проблем не будет, — делится со мной таксист опытом, который мне не по нутру.

— Есть и д-другой способ-б, — впервые за время поездки подаю я голос, заметив, что навигатор указывает на скорое прибытие.

— Например? — смеется таксист, при этом не скрывая любопытства.

— Не из-зменять, — говорю я в момент, когда машина останавливается у нужного подъезда. — Оп-плата к-картой. Спасиб-бо, — кидаю я и поспешно выбираюсь из побитого жизнью автомобиля. Лишь захлопываю дверь, как машина срывается с места. Водителю мой способ избежания проблем пришелся не по вкусу. К счастью, сейчас меня меньше всего волнует мнение незнакомого мужика на полуразвалившейся колымаге. Куда важнее другое: если я в такси от стыда сгорал, что же будет, когда в таком виде я предстану перед Майским? Что скажу? Чем собираюсь оправдывать свою трусость? Как опишу произошедшее, не возложив ответственность на плечи Сани? Голова абсолютно не варит. Думать больно.

И внезапно вариант ночевки зимой на улице кажется не таким уж и плохим. Все лучше, чем пользоваться добротой, которую не заслужил.

Во дворе Майского темно, хоть глаз выколи. Единственными источниками света являются окна дома. Ни одного работающего фонаря. Детская площадка больше походит на черную дыру. А следующие за ней гаражи — сгусток всех ужасов, которыми родители пугают детей. Потому, лишь подойдя к нужному подъезду почти впритык, я замечаю, что там кто-то стоит.

— Привет, — выдает Саня, пожевывая фильтр незажжённой сигареты. Судя по всему, вышел на улицу он совсем недавно, раз еще не успел прикурить. — Опаздываем, батенька. И хер ли телефон вырубил? — слышится в его голосе раздражение. Неужели беспокоился обо мне?

Из-за темени Майский не может оценить всего колорита моего нынешнего внешнего вида. К счастью.

— Т-телефон разряд-дился, — объясняю я, еле сдерживаясь, чтобы не улыбнуться. Наезд с налетом заботы — что может быть прекраснее? — А ехал д-долго, потому что ник-как не наход-дилась машина. Из-за с-снега сегод-дня ажиот-таж на такс-си, — вздыхаю я, желая поскорее уже зайти в тепло, но в то же время продолжая бояться момента, когда Майский увидит, в каком я состоянии. — А т-ты здесь чего? — стучу я зубами.

— Да, вот, решил выйти, раскатать перед тобой красную дорожку, — смеется парень. В голосе явное облегчение. Видимо, он успел меня потерять.

— Т-тогда ж-жду.

— Чего?

— К-красной д-дорожки, — кидаю я и сам удивляюсь, что у меня еще остались силы на иронию.

— Пф, сучара, — смеется Майский. — Сильно замерз, что ль? Зуб на зуб не попадает. Пойдем, — зовет он меня за собой, начиная рыться в карманах, видимо, в поисках ключей. А незажжёная сигарета все еще в зубах.

— Н-нет. Ты же к-курить собрался. Так к-кури, — я действительно ужасно замерз. Настолько, что уже насрать. К тому же, сознательно оттягиваю момент, при котором Майский разглядит меня во всей красе. Сейчас я выгляжу слишком жалко.

— Так ты же…

— К-кури, говорю, — рычу я, морщась. Парень пожимает плечами, оставляет в покое карманы и прикуривает сигарету. Топчусь рядом, ощущая жуткую неловкость. Пора бы подумать, с чего лучше начать разговор. Как извиниться и дать понять, что приперся сюда с чистосердечным не потому что мне негде переночевать, а что мне негде переночевать именно из-за того, что хотел извиниться и сделать это правильно? Но при этом не сделать его виновником всего произошедшего. Вопрос на миллион. Ебаный замкнутый круг, в который я загнал себя своими собственными руками.

Майский курит молча. Каждая затяжка знаменуется всполохом тлеющего табака на кончике сигареты. Уже по привычке протягиваю к парню руку, но Саня, заметив это, вытаскивает из кармана пачку:

— Хочешь сигарету, возьми свою, — предлагает он ее мне.

— Н-нет, х-хочу т-твою, — игнорируя этот жест, забираю выкуренную до половины сигарету из пальцев остолбеневшего Майского. — В-вот н-нахера к-каждый р-раз ф-фильтр с-слюнявить? — ворчу я чисто для проформы.

— Так я предложил тебе другую, — кидает парень, пряча пачку обратно в карман. Новую сигарету не берет.

— Я ж-же с-сказал, ч-что х-хочу т-твою, — настаиваю я.

— Тогда не выебывайся, — фыркает Майский.

— С-сам н-не в-выебывайся, — не остаюсь я в долгу.

Молчим. Я курю. Майский смотрит в черноту двора. Кажется, будто не дышит. Словно боится меня спугнуть. Я же искоса смотрю на него и думаю, что все это время был к нему несправедлив. Считал, что он глуповат, а я семь пядей во лбу. На самом деле, единственный идиот здесь я.

Саня

Не лыбься-не лыбься-не лыбься!

Еле сдерживаюсь, чтобы не начать улыбаться просто от того, что он рядом. Очень тупо с моей стороны. Мне бы кинуть в него обидулькой. Типа, блять! В жопу выебал, в душу насрал, иди на хуй! Так нет же! Стою и ощущаю себя таким счастливым просто от наличия его персоны рядом, что еще чуть-чуть — и начну прыгать на месте. Сука, выключите меня, пока херни не наворотил. Выключите, а то точно сейчас начну бегать по двору, радостно размахивая руками.

Дитрих, как обычно, само воплощение спокойствия. Дрожит только, но курит медленно, будто издевается надо мной. Что-то в его виде мне не нравится, но что именно, не могу понять. Или разглядеть. Во дворе темень тьмущая. К тому же, разум застилает бесконтрольное счастье, парализовавшее последнюю рабочую извилину у меня в голове. Так что я слышу тревожные звоночки подсознания, но не способен правильно их обработать. Эмоциональная эйфория сильнее волнения.

Музыки нет. А момент есть. Этакая картина русской романтики, когда вроде убого, а дух захватывает. Две фигуры на фоне обшарпанного подъезда. Блеск потрескавшейся краски подъездного козырька. Уродливое граффити на облупившейся стене дома по правую от нас сторону в виде бюста Ленина в матроске СейлорМун. Ромбовидные тюремные решетки на окнах первых этажей с вплетенными в них металлическими цветами. Дым сигареты, вырывающийся изо рта одного человека, и горячий пар изо рта другого. Полуоборванные объявления на заднем фоне. И хлопья снега, все никак не желающего заканчиваться, на переднем. Возможно, этот вечер станет для нас с Дитрихом переломным, потому запомнить его надо обязательно. Чем бы все ни закончилось. Именно таким. Со снегом. Щекочущим нос морозом. Бюстом Ленина. И звенящей тишиной, от которой вот-вот полопаются перепонки.

Лишь Дитрих отправляет окурок в урну, я распахиваю перед ним дверь в подъезд и жестом предлагаю зайти первым.

— Ид-ди вперед-д, я же не з-знаю, на как-ком этаже т-твоя кварт-тира, — кидает он, будто специально оставаясь в тени двери. Пожимаю плечами. Как хочешь, бро. Нечаянно наступаю на кучку окурков, которые по-свински оставил после себя у подъезда, перед которым топтался добрых двадцать минут. Вдавливаю их в снег, надеясь, что Дитрих не заметил палева. Захожу в подъезд первым и веду старосту за собой. Лифт у нас уже второй месяц не работает, так что позволяю милому гостю познать всю прелесть исконно русского подъезда, засратого от пола и до самого потолка. Бегу вперед, желая поскорее завести Дитриха домой и запереть дверь за его спиной, чтобы стопудово не убежал и не передумал. Настолько зациклен на этой идее, что даже не оглядываюсь на старосту. Достаточно и звука шагов за спиной, подтверждающих, что он смиренно следует за мной.

Зря не оглядываюсь.

Очень зря.

Понимаю это, уже зайдя в коридор и протянув руку, чтобы забрать у старосты рюкзак.

— Давай подер… — не договариваю. Давлюсь на полуслове и замираю, словно впадаю в ступор. Такого ужаса, мне кажется, я за всю свою жизнь ни разу не испытывал. Меня аж потряхивать начинает, а сказать ничего не могу. Даже слова вымолвить. Глаза будто застилает красная пелена.

Левая скула Дитриха чуть припухла. По ней растекается добротный синяк. Волосы всклокочены. Шапки нет. Шарфа тоже. Зато лицо и шея старосты побелели от холода. Из-под куртки же выглядывают бриджи. И абсолютно голые, такие же белые, как лицо и шея парня, икры. Белые, но покрытые пятнами пыли.

— Какого хуя? — после долгих усилий это — единственное, что я способен проговорить вслух.

Дитрих, проигнорировав мой вопрос, плотно закрывает за собой дверь и разувается. Роль носков у него сегодня играет грязь.

— Алё, блядь, я с тобой разговариваю. Что за вид? — я в ебаной панике. Не знаю, почему, но я до жути испуган. Староста, продолжая хранить молчание, стягивает с себя куртку, под которой оказывается только футболка. Но это лишь полбеды. От вида рук мне совсем плохеет. Толстенные синяки вьются по предплечьям, будто змеи, украшенные жутковатыми кровоподтёками. Никогда не отличался впечатлительностью, но прямо сейчас на меня увиденное производит неизгладимое впечатление. Это же руки не левого чувака, а мои! Точнее, руки-то Дитриха, но… ЭТО МОИ РУКИ, КАКОГО ХЕРА ОНИ В ТАКОМ СОСТОЯНИИ?! Смотрю на фиолетовые полосы, и аж в пот бросает. Я чувствую, насколько это больно. Мне плохо от того, насколько, блять, это больно!

— Так-так-так, — выводит меня из предобморочного состояния голос бати. — Кто это у нас в гостях?! — выдает он, выходя из своей комнаты со скрещенными на груди руками. Вид Дитриха его впечатляет не так сильно, как меня. Пока я думаю, какой из ножей на кухне самый острый и как бы половчее применить его к той суке, что покалечила старосту, батя остается абсолютно спокойным. Оценивающе окидывает Дитриха взглядом. Синяки старосты его ничуть не смущают. Он… Даже выглядит довольным. Какого черта, батя?! Я понимаю, что ты за меня горой, но сейчас не время для торжества!

— Как погляжу, ты все же принял решение? — ухмыляется он, сверля Дитриха взглядом. Староста кажется растерянным. Я не лучше. Не представляю, что он имеет в виду. Все мои мысли только о причине состояния Дитриха. И о тяжести его состояния. И о последствиях. Блядь, может, его в больницу потащить? Или скорую вызвать? Что делать-то?!

— Этот подозрительный тип — мой папа, — бормочу я глухо. — Артём Максимович.

— Но ты меня лучше называй Тёмычем. Меня все так зовут. Все, кроме сына, — торопливо объясняет батя, у которого начинаются судороги каждый раз, когда к нему обращаются по имени отчеству вне стен работы.

— А это Александр Дитрих — староста моей группы, — представляю я двух самых дорогих моему сердцу мужиков друг другу. — Но ты его можешь называть просто Александром, — зачем-то добавляю я.

Батя протягивает Дитриху руку. Тот молча пожимает его ладонь, выглядя так, будто вот-вот потеряет сознание.

— Приятно познакомиться, — выдавливает он из себя напряженно.

— Ой, мне-то как приятно! — ехидничает отец. Рукопожатие мне кажется слишком долгим. Бать, прекращай! — Милости просим к очагу.

— Вот чего ты такой веселый, а?! — раздраженно рычу я, силком расцепляя руки отца и старосты. — Разве не видишь, в каком он состоянии? — меня все еще трясет. — Он, блин, полуголый и побитый, а ты тут счастье излучаешь! — возмущенно всплескиваю я руками.

— Так потому и излучаю. Потому что голый и побитый. Пришел бы пьяный и счастливый, разговор был бы совсем другим, — отвечает мне батя. — А тут пацан, наконец-то, поступил по-мужски. Сделал выбор, — объясняет он.

— Какой еще, нахер, выбор?! О чем ты вообще?! — мне кажется, меня сейчас ебнет инфаркт.

— Парень приезжает к тебе среди ночи, побитый и полураздетый с просьбой переночевать, так как дома ему появляться нельзя. Действительно, о чем же я это, — закатывает батя глаза. — Ты никогда быстрой соображалкой не отличался, — отмахивается он. — Ладно, иди реанимируй своего горячо любимого старосту, а то боюсь, если он двинет кони, так ты самоотверженно последуешь за ним, — говорит батя и скрывается за дверью комнаты. Но плотно ее за собой не закрывает. Вот жук.

— Извини, — вспыхиваю я, переводя взгляд на бледного как мел Дитриха. — Понятия не имею, что на него нашло. — Я не знаю, что делать: то ли сгребать старосту в охапку и тащить в комнату закутывать в одеяла, то ли отпаивать его горячим чаем, то ли просто бегать вокруг него и рыдать. Вариант с применением кухонного ножа в отношении обидчика старосты также все еще имеет право на существование.

Дитрих стоит посреди коридора как вкопанный, не сводя взгляда с двери, за которой только что скрылся батя.

— Он… — выдыхает парень сдавленно. — Он знает?

— О чем? — очень медленно до меня начинает доходить, что старосту так напрягло. — То, что я полугей или то, что мы переспали?

— Я ЗНАЮ ВСЕ! — слышится торжествующий ор отца из комнаты.

— НУ, ПАП! — ору я в ответ.

— НЕ ПАПКАЙ МНЕ!

— А ТЫ НЕ ПОДСЛУШИВАЙ!

— ПРЕТЕНЗИЮ КИДАЙ СТРОИТЕЛЯМ ДОМА. Я Ж НЕ ВИНОВАТ, ЧТО СТЕНЫ КАРТОННЫЕ!

Полномасштабный зашквар.

Дитрих обессиленно упирается спиной во входную дверь с таким выражением лица, будто сейчас то ли расплачется, то ли психанет. Возможно, и то, и другое. Ну, а хули. Гулять так гулять. Мне в таком случае надо срочно брать себя в руки, потому что если мы тут оба рыдать начнем, ничего хорошего из этого не получится.

— Да, батя все знает. Я от него ничего не скрываю, — произношу я ровным голосом, следя за старостой не мигая. — Но сейчас это не важно. Пойдем на кухню, а то конструктивного диалога с легкой руки бати у нас точно не получится, — беру я обессиленного парня за ледяную руку и утягиваю за собой. Лишь усадив Дитриха на табуретку и включив чайник, я ставлю второй табурет напротив старосты, размещаюсь перед ним и всматриваюсь в его лицо. Жду, что он сам начнет объяснять причины, по которым оказался полуголый у меня на пороге, но хер там. Будто воды в рот набрал.

— Что случилось? — не выдержав молчания, спрашиваю я. Напускаю на себя серьезный вид, хотя наплывами ощущаю то панику из-за вида старосты, то радость от того, что он рядом.

Дитриху мой вопрос явно не нравится. Он морщится, будто не хочет на него отвечать. Осматривает кухню мутными глазами, избегая моего взгляда.

— Ха, — произносит он вяло, — дерьмовый потолок, — смеется он надсадно. Будто через силу.

— Да побелим мы его, побелим! Когда-нибудь, — наигранно хмурюсь я, на самом деле искренне радуясь тому, что Дитрих улыбнулся. Пусть и настолько вымученно. — Так расскажешь, что произошло? — осторожно прошу его. Так просто не отстану, так и знай. Смена темы тебя не спасет!

Парень тяжело вздыхает, а затем, наконец, переводит усталый взгляд на меня. Походу, промерзнув, а теперь попав в тепло, он начинает потихоньку расслабляться.

— А ты еще не понял? — спрашивает он, нервно облизывая нижнюю обветренную губу.

— Нет, не понял, — честно признаюсь я.

Вы что с батей, сговорились? Я не понял. Не врубился. Не додумался. Не сообразил. Говорите уже, что произошло, черт бы вас побрал!

— Даже твой отец просек, а он видит меня в первый раз в жизни, — замечает Дитрих с укором.

Так может тебе с батей моим замутить, раз он молодец, а я хуйня из-под коня?! Не нервируй меня! Я и так напряжен до предела пределов! Запредельно!

— Не знаю, что он там просек, а я…

— Мне холодно, — внезапно выдает Дитрих, перебивая меня.

— Сейчас принесу тебе одеяло, — срываюсь я с места, но староста ловит меня за запястье, притягивает к себе и усаживает на свои колени.

— Не надо одеяло, — шепчет он, сжимая меня в крепких объятьях. Я бы даже сказал, чересчур крепких. Выглядит так, будто одной ногой в могиле, а дурная силища никуда не делась.

— Ребра переломаешь, — замечаю я, испытывая дискомфорт от крепкой хватки, но не сопротивляясь.

— «...Мне нравятся твои ребра…» — неожиданно напевает Дитрих, не ослабляя объятий. Неплохо напевает. Не идеально, но мотив узнаваем.

— Выучишь песню, сможем спеть дуэтом, — смеюсь я. — Но я серьезно. Мне уже плохеет, не сжимай так сильно.

— Прости, — выдыхает староста, расцепляя руки и ловко просовывая ледянющие ладони мне под футболку. Такое впечатление, что не я его согреваю, а он меня охлаждает.

— Да ну, переживу, — смущенно бормочу я, глядя на Дитриха, упершегося лбом в мое плечо.

— Не за это. Прости за то, что я такой долбоеб, — выговаривает он с усилием.

Молчу. Тяну время. Мне весь этот драматизм не по нутру, но не все же Дитриху нервы мне трепать. Теперь моя очередь! Так что хрен тебе, а не прощение всех грехов! Хрен, я сказал!

Хотя, кого я обманываю.

Ты был прощен в момент, когда я встретил тебя у своего подъезда.

Прощен повторно, когда я увидел твои синяки.

Простил бы и сейчас, в третий раз. Только прощать уже больше некуда.

Не умею я держать зла, хоть ты тресни.

Часы на кухне тикают громче обычного. Отбивают последние секунды натянутого до предела терпения Дитриха. Долго староста моего молчания не выдерживает.

— Ты слышал, что я сказал? — вскидывает он на меня глаза, покрасневшие то ли от линз, то ли от холода.

— Не знаю. Может, слышал, а может, и нет. Ты с кем сейчас разговаривал, уточни: со мной или с моим плечом? — очень трудно вредничать, когда ты тюфяк по жизни и влюбленный по уши придурок последние несколько месяцев. Но я стараюсь.

— С тобой! — злится староста. А чего психовать? Поздно уже демонстрировать расшатанные нервишки. И так обосрался — будь здоров.

— Если извиняешься передо мной, смотри в глаза, — выдаю я, чуть понизив голос и при этом чувствуя себя мафиози из фильма. Так и хочется добавить что-нибудь вроде: «Где мои деньги, Джонни?». Но сдерживаюсь. Нельзя, чтобы Дитрих просек, что я отношусь ко всей этой ситуации не так серьезно, как ему кажется.

— Прости меня, — выдыхает Дитрих повторно, на этот раз выполняя мое условие. А рожа-то какая серьезная. Жуть!

— Не знаю, — протягиваю я, наигранно морщась. — Мне надо подумать.

— Чего тут думать? — тут же рычит староста. Провоцировать его — как смысл жизни. Но прямо сейчас я, кажется, перегибаю палку. — Либо «да» и я остаюсь, либо «нет» и я ухожу.

— Это шантаж! — возмущаюсь я, вцепившись Дитриху в шею и силком прижав его к себе. Уходит он, ага. Сейчас, блять! Так и отпустил.

— Почему шантаж? — сопит мне староста в район ключицы. — Если «нет», полагаю, рожу мою ты видеть не хочешь.

— Может, «нет», но рожу видеть хочу, — парирую я.

— Так не пойдет, — заявляет Дитрих, мягко отстраняя меня от себя.

— Это уже мне решать, — не могу сдержаться от улыбки. — А мое решение напрямую зависит от того, что с тобой случилось, — возвращаюсь я к нашим баранам, слегка касаясь пальцами припухшей скулы старосты.

— Не уходи от ответа, — настаивает Дитрих, вытягивая одну руку из-под моей футболки, чтобы поправить очки, которых на нем нет. Нервничает. Психует в себя. Но держится из последних сил.

— Это ты не уходи от ответа. Я первый спросил, — замечаю я. — Ответишь ты, отвечу я, договорились?

Старосту явно не устраивают мои правила, но деваться некуда с подводной лодки.

— Не знаю, с чего начать, — выдыхает он устало. Выглядит замученным и продрогшим. Но откладывать разговор на потом я не собираюсь. Вот поговорим, и отправлю его в ванну отогреваться. Чаю наебеню. Бутеров накромсаю. Господи, да хоть спинку потру, мне не влом. Только скажи уже, блядина, что случилось! 

— ...Наверное, с того, почему я в субботу повел себя как скотина.

Правильное решение.

— Значит, все взаимосвязано? — и почему я не удивлен. — Карма — та еще сучка, — невесело усмехаюсь я. Дитрих, вопреки моим ожиданиям, начинает улыбаться.

— Еще какая, — кивает он, вновь обнимая меня обеими руками. — В то утро родители сообщили, что хотят отправить меня на учебу в Варшаву, — говорит он, и я замираю.

Так.

Так, блядь.

Какое, нахуй?

— Погоди-ка, — все мое счастье от пребывания Дитриха на моей кухне улетучивается. — Выходит, ты скоро уедешь? — к горлу подкатывает ком. Хуже всего, когда тебе кажется, что вот наконец-то желаемое в твоих руках, а потом у тебя это без зазрения совести отнимают. Глаза начинает щипать, но я держусь, сжав зубы.

— Не уеду, — качает староста головой, и я выдыхаю с облегчением. Мне уже и объяснения никакие не нужны. Нахуй их. Просто оставайся здесь. Со мной. Ненадолго — всего лишь на веки вечные. Обещаю, больше никогда и ни о чем просить не буду! Только останься!

Все это время я сидел боком к Дитриху, но сейчас разворачиваюсь к нему и, ничего не говоря, обнимаю его.

— Тебе, наверное, интересно, какого хуя я не сказал правду, — бормочет староста смущенно.

— Да похуй, — качаю я головой.

— Нет, я должен объясниться, — настаивает Дитрих. Видать, несколько часов потратил на выполнение домашнего задания под названием «Баллада о том, почему я долбоящер», и теперь аж невтерпеж со мною им поделиться. — Я… Мне… Мне было очень стыдно признавать тот факт, что я полностью завишу от родителей и не могу сказать им «нет».

Тоже мне, Америку открыл.

— А теперь, выходит, не стыдно? — смеюсь я.

— А теперь я сказал им «нет», — хмурится Дитрих, явно недовольный моей тормознутостью, из-за которой приходится всю информацию разжевывать мне как маленькому.

— Так вот в чем дело, — вздрагиваю я. — Это родители наградили тебя синяками? — ужасаюсь я. — И выгнали из дома, да? Потому что ты не захотел ехать учиться в другую страну? Пиздец, нахуй!

— Нет, дело не только в этом, — качает Дитрих головой.

— Чем еще ты им не угодил? — удивляюсь я, отстраняясь от старосты и смотря на него в упор.

— А ты догадайся, — врывается на кухню отец. Я было подскакиваю с колен Дитриха, но его руки, так и покоящиеся у меня под футболкой, возвращают меня на место. С каких пор ты у нас такой дерзкий, а?

— Пап! — возмущаюсь я.

— Чего? — разводит батя руками. — Кухня — общая территория. Хотите обжиматься, идите в твою комнату, — заявляет он, открывая верхний ящик и вытаскивая оттуда коньяк. Тот самый, который мы распивали, когда признавались друг другу в полугействе. — И твой мужик сейчас богу душу отдаст. Сколько можно его мурыжить? Неужели не очевидно то, что произошло? — вздыхает он, ставя на стол три стопки и все наполняя напитком цвета ржавчины. — Выпей, разгони кровь по телу, — пододвигает отец стопку к Дитриху. Вторую мне. Третью берет сам. — Итак, тост, — провозглашает батя. — За понимающих родителей!

Дитрих дрожащей рукой берет свою порцию жуткого пойла, сглатывает и выпивает залпом. Тут же начинает кашлять. Белое лицо мгновенно краснеет. На глазах выступают слезы.

— Господи, — выдыхает он сипло. — Какая дрянь!

— Все для гостей, — смеется батя. — А теперь вон из кухни. Нет сил смотреть на вас. Аппетит мне портите.

— Не надо завидовать, — бросаю я, поднимаясь с Дитриха.

— Легко сказать, — кидает батя.

Беру старосту за руку и веду за собой в комнату. И только на полдороги от цели ко мне приходит озарение.

— Погоди-ка, — останавливаюсь я посреди коридора и разворачиваюсь к старосте. — Ты что… ты… Ты сказал родителям, что гей? — говорю я зачем-то шепотом.

— Ну да, — пожимает Дитрих плечами. Само воплощение блядской невозмутимости.

— З… Зачем?

— Иначе мне бы совесть не позволила просить у тебя второго шанса, — отвечает он сухо.

— Разве я стою целой похеренной жизни? — выдыхаю я нервно.

— А разве нет?