Покрывшееся какой-то туманной, полупрозрачной вуалью лицо отдавало серебристым оттенком, словно сами звезды поделились с ним своим цветом, своим сиянием, между тем тело как будто бы было осыпано золотистой россыпью — крошками солнечных лучей или по крайней мере чем-то, имеющим свечение столь же величественное, как у цветущего солнца, разливающего по всему небу крупицы своего желто-оранжевого дневного тепла, — солнца в самый пик его щедрости, когда оно настолько радостное, что хочет одарить своей яркостью и свежестью каждое существо и каждое создание — даже самую темную тень: в эти мгновения все те, кто послушен природе, все те, кто жаждет гармонии, приобретают нечто, которого ему не доставало, чтобы наконец почувствовать единение со всем окружающим и услышать что-то запредельное, не понятное остальным, понять и все переосмыслить — и оттого стать таким же счастливым, как солнце. Но тех, кто слышать и слушать не хочет, солнце не видит; его лучи проходят таких насквозь, точно что-то неосязаемое и невидимое, и надолго внутри не задерживаются, освещая оболочку лишь на миг. Так и ее: что-то блестящее почти невесомо коснулось кожи, защекотало — рябь пробежала по телу, но в ту же секунду порыв ветра затрепетал в каштановых волосах, и весь их лоск будто бы пропал, все сверкание, плясавшее по ее рукам, ногам, пробиравшееся сквозь ткани платья, исчезло, словно ветер сдул из нее всю ту хрупкую, чистую, жемчужную красоту солнца. Игравшее живостью лицо как будто бы приосунулось, стало более худым; в легкости всех ее движений теперь сквозила тоска, тревожность, в ее силуэте просвечивалась грусть; во все, что она делала, просачивались нетерпимость, раздражение — они словно переполняли ее насквозь, потому каждый ее поворот, каждый кивок головой, каждый взмах рукой происходил непременно с выбросом в атмосферу ее собственной наэлектризованности, вследствие чего это настроение не только передавалось ее собеседнику, но и будто сотрясало воздух, рождало в спокойствии, в порядке, выстроенными природой, маленький хаос: все это место начинало излучать волнение, суетность — неопределенность, взращивающая в находящихся там сомнения и даже панику, и прямо-таки злящая вопросительность. Таким образом, ее, на первый взгляд, желание показать себя, а, на самом деле, усталость от всего, что происходит, выражащаяся в агрессии и грубости даже во взгляде, вселяло холодность и непонятливость в чужие сердца; ее настрой имел свойство передаваться всем остальным.
Солнце, уже почти совсем растворившееся в закате и приближающейся ночи, покинуло ее у каменной беседки с колоннами в стиле Древней Греции, возвышавшейся посреди поля — глоток свежего воздуха в этой серости зданий и асфальтированных дорог — и выглядевшей действительно как наполовину развалившаяся часть чего-то древнего, которая после всех веков, что она стояла здесь, все еще была почти целой, однако это была постройка наших времен, просто немного обломавшаяся и ободранная, с облупившейся краской.
Надо отметить, что двигалась наша героиня несколько нелепо и неуклюже: дело в том, что она — фея (но лучше ей не напоминать об этом), и, наверное, она еще не привыкла к телу, которое заняла, или в которое превратилась, или, если уж говорить на чистоту, вряд ли феи умеют менять свою внешность — они только заставляют других видеть их так, как феям надо, чтобы их видели. Мы даже не думаем, что феи имеют определенную оболочку, скорее, они просто безликие души без цветов, форм и звуков. Они — бестелесные создания, соединяющие природу и людей и таким образом помогающие им обрести гармонию. Ее звали Колокольчик, а настоящего имени она не знала — или не помнила. Поддавшись, как обычно, первому зову еще не утратившего своего света — хотя светящему тускло и утухающе — сердца, не обдумывая ни секунды своего внезапного порыва и безрассудно бросаясь в мир людей, надеясь на то, что она не так уж и бесполезна, каковой сама себя считает, что еще стоит чего-то и что может сделать хоть что-то хорошее — такие, даже, можно сказать, благородные мысли посещали фею, укрепляя ее решение, но, к сожалению, не развивая ее почти полностью утерянную веру в себя, эти мысли не давали покоя и из глубины души, из самых потайных уголков вырывались наружу, завлекая страдающую идти вперед, — в общем, надеясь на это и не слушая тех, кто был против (она давно стала чужой среди себеподобных, уединилась и стала самостоятельно принимать решения и действовать), отправилась в путь. То не было воодушевление или вдохновение, те думы родились от безысходности и непонимания, что делать и как жить, если то, для чего она была рождена, непригодно для нее: все, что Колокольчик делала днями и ночами, было целое ничего, а, обладая большой энергией, что, словно птица в клетке, металась где-то внутри нее в ожидании того момента, когда ее наконец-то выпустят наружу, и, к тому же, импульсивностью, упрямостью — в общем, теми чертами характера, которые в основном любое существо не слишком красят, если их не направить в правильное русло и растрачивать попусту, ей это надоело — более того, ей в принципе надоела жизнь, все те буйствующие эмоции, которым она не могла найти применение, или их полное отсутствие, и она сама не слишком верила, что что-то можно исправить, но из-за всего вышеперечисленного фея больше не могла сидеть на одном месте, и единственном вариантом оставалось попробовать — даже не слишком этого хотя — делать то, что должна, вновь. Поэтому она оказалась здесь, оплетенная нитями уходящего дня, обнятая ветром, вслушивающаяся в мерное колыхание крыльев ночи где-то за лесами, ощущающая на своей девственной, молодой коже все плавности, изгибы и шебуршания своего белоснежного платья. Возможно, такая картина — прекрасная юная девушка, стоящая на пороге темноты и на пороге новых открытий, новых берегов — тронула бы кого-то, пока этот кто-то не заметил бы пустоты в глазах этого «милого» создания, впалых щек, гордо вздернутого носа — в общем, ее рассерженного и отчаянного выражения лица.
Впоследствии это место станет для Колокольчик точкой начал и концов, но пока это было просто раскинувшееся поле, своей широкостью вселявшее страх, и такая же одинокая, как и сама фея, и невзрачная беседка.
Утро встретило гомоном спешащих людей, шумом проносящихся автомобилей, — новомодное транспортное средство! — запахом свежей выпечки и, конечно, серостью, отдававшейся неприятной терпкостью во рту, словно ты выпил горький-горький кофе. Все здесь Колокольчик не нравилось до раздражения, постоянно вспыхивавшего у нее в груди, она даже хотела сбежать, отказаться от своей идеи, к тому же, к хождениям на большие расстояния она не привыкла, так что сейчас все ее мышцы болели, что только удваивало — если не утраивало — ее злость: злость на весь окружающий мир и, главное, на саму себя (мысли о побеге тоже ее очень злили, фея стискивала зубы и сжимала кулаки, выражая таким образом недовольство самой собой). Ступая по серым дорогам, видя перед собой серые дома, ты сам словно весь пронизываешься серым, чувствуешь, как серый заполняет все внутренности, словно ты пьешь дешевую краску, которой бедный художник рисует мостовые, залитые дождем: если Ван Гог ел желтую краску, чтобы почувствовать себя счастливым, то, употребляя в пищу серую, ты ощущаешь себя так, будто тебя бросили в самую грязную, самую серую лужу. Ты и сам становишься центром этой безрадостности — царством серого цвета. Город словно высосал из Колокольчик все веселое, что оставалось.
Сама Колокольчик, хоть и считала свою жизнь и себя безнадежными, хоть была грубой и чувствовала себя пустой, этому городу не подходила — по крайней мере, внешностью она точно не вписывалась: волосы, даже несмотря на то, что не блестели так, как у тех, кто слушает солнце, казались слишком яркими для этого бесцветия, кожа — слишком загорелой для этой пасмурной погоды, платье — ситцевое, белого цвета с зелеными повязками, которые, словно растения, обвивали шею феи — смотрелось слишком торжественно, как-то неестественно; прохожим в основном нет дела ни до кого — и до Колокольчик тоже не было, но некоторые рассматривали фею в обличии прекрасной девушки, словно диковинку, как будто она — божество, спустившееся на землю (может, в каком-то смысле так и было, если брать в расчет, кто она на самом деле), и неясно, то ли этим людям не было, куда спешить, так что они впивались глазами в каждого встречного и мысленно осуждали — или, в редких случаях, одобряли — то, как он выглядит, то ли их взгляды случайно останавливались на идущих рядом, тогда как в их голове были совершенно другие мысли, прохожих никак не касающиеся. У этих людей были худые, непритязательные лица, как будто бы сдутые, — точно такие же, как у Колокольчик: все эти лица выражали одно и то же — и, как казалось фее, это были те же опустошенность и отчаяние, что и у нее. Может, хотя бы мыслит она так же, как они.
Где-то на повороте вдруг показалось лицо новое, непривычное, казавшееся даже странным во всей этой кутерьме пустости, бесцветности: робкая пунцовость проглядывалась на щеках, глаза сначала блестели потерянностью, но через секунду загорелись решительностью — этот огонек не только сжигал всю оставшуюся неясность во взгляде незнакомки, но и словно освещал своей звездностью путь другим; если б не торопливость людей вокруг, если б не их невнимательность, непрозорливость, тогда бы, взглянув на нее, они бы наверняка улыбнулись. Колокольчик остановилась, почувствовав, как что-то теплое наполняет все ее существо, — лицо прямо перед ней, своими чертами чем-то похожее на лицо самой феи, приветливо улыбалось. Что-то в этом стройном силуэте, в этих вспыхнувших глазах не понравилось Колокольчик, что-то — она сама даже не знает, что — подсказало, что лучше держаться от этой девушки подальше. Однако встреч непременно не избежать: этот город был маленьким, улицы — узкими, повороты — все донельзя похожими друг на друга.
***
В глазах феи иногда появлялось нечто необъяснимое, но прекрасное: давно прокисшие моря оживали, содрогались — аметистовые волны раскачивали оживавшие корабли, некогда пошедшие ко дну, ситцевая рябь игриво плясала на водах, издавая некоторый визг, шелест, хруст; целое небо, синея, простиралось в этом взгляде — казалось, что это небо глубоко — или и вовсе не имеет дна; в этом взгляде бегали искорки-звезды — пинаяясь, прыгая, то ускоряя, то замедляя свой шаг. В такие моменты Колокольчик задумывалась: смотрела на тихие облака, пока самые разные, самые необыкновенные мысли — часто просто картинки, ни с того ни с сего появляющиеся в голове, или воспоминания, или же яркие образы, затухающие в следующее мгновение — бесшумно, невидимо перевоплощались в воздушных змеев и плыли, плыли прямо до солнца, пока наконец совсем не исчезали в сознании феи — эти мысли часто выветривались из памяти, вытеснялись другими, более важными, так и не доходя до своего пика и не вызывая в ней никакого прозрения, так что она, растерянная, так и не могла сыскать улетевших грез, вспомнить их цвета, формы, немых звучаний и, в итоге, забывала навсегда.
Сейчас Колокольчик тоже была в раздумьях. Ее впечатлило зрелище, на которое она случайно, ленивым образом бросила свой взгляд, отдыхая в тени деревьев: та самая необычная девушка, повстречавшаяся фее ранее, несла в руках горстку монет, постоянно нервно оглядываясь и ускоряя шаг. Фея тогда удивилась — хотя, она давно уже перестала удивляться, и то, что произошло в ней тогда, вряд ли можно назвать бурей эмоций: первой мыслью Колокольчик было, что на ее глазах произошла кража, и, впрочем, на этой мысли фея и остановила свой умственный процесс, решив, что дело это не ее и что разбираться дальше она не будет. Однако, вспомнив, кто она и зачем сюда явилась, в ее сознании появилась новая цепочка идей. Так как Колокольчик — фея и должна направлять людей на истинный путь, то это — ее шанс показать, на что она способна.
Наверное, выводом из всей этой ситуации у обычного существа стало бы, что надо последовать за виновницей всей этой суеты, поднявшей рой вопросов в голове, однако Колокольчик, по своей сути являвшаяся довольно ленивой — возможно, это следствие ее затворничества в своем доме, когда она во всем и всех разочаровалась и перестала пытаться что-либо делать, отчего просто сидеть и наблюдать вошло в привычку, однако сейчас не об этом — и неторопливой, медлительной и неуклюжей, решила немного подождать, оправдывая себя тем, что сегодня много ходила и нужно отдохнуть. Вследствие всего этого ту девушку она упустила, но мысли о ней не покинули фею, терзаемую своей совестью.
К счастью или к сожалению, мысли имеют свойство материализоваться, потому через некоторое время Колокольчик заметила взвившуся в воздух копну черных волос и румяное личико с видом полной сосредоточенности, чьей обладательницей была никто иная, как та самая виновница происшедшего злоключения, а потому — преступница. Нет, фея не выбежала вперед, не заговорила с девушкой — как мы уже успели выяснить, Колокольчик предпочитала оставаться в стороне, быть той, кто просто созерцает, по крайней мере, на первых порах, в начале своего дела.
Как фея смогла узнать, девушку звали Уна. Что-то как будто бы знакомое вызывало у Колокольчик это имя в воспоминаниях, словно возрождая что-то утерянное, какой-то отголосок прошлой жизни, чего-то напрочь забытого, долгого и далекого, но досягаемого — казалось даже, что она может почувствовать слабый вкус, которым отдается это имя, которым растекается по губам. Но больше ничего, кроме смутных очертаний, кроме непонятных картинок и шелестящих голосов, Колокольчик вспомнить была не способна. С тех самых пор, разузнав, где живет Уна и в какие места обычно ходит, Колокольчик начала следить за ней, принимая во внимания мельчайшие детали, например, то, что девушка всегда ходит засунув руки в карманы (определенно признак того, что что-то скрывает...), но частенько упуская главное и не вдаваясь в подробности, в глубину вещей. Фея вообще была рассеянна и не могла сконцентрироваться на одном деле — оно начинало ее раздражать; ее внимание постоянно переключалось с одной вещи, или явления, или движения на другое, так что у Колокольчик, в конечном итоге, никак не получалось соединить все крупицы информации, что она умудрялась насобирать, в один целый пазл: истина постоянно убегала от нее, уползала, точно змея, и даже из всех тех фактов, что имелись на руках, она не могла воссоздать целостную картину происходящего, вечно то ли чего-то недоставало, то ли что-то не подходило, не вписывалось в остальное полотно. Поэтому Колокольчик снова пробирала злость, и дело она заканчивала, не приходя ни к каким особенно важным выводам, но, питая к Уне какую-то необоснованную неприязнь (скорее всего, фея считала ее виновной в своих неудачах), не переставала считать ее преступницей и бездельницей, хотя определенных доказательств все еще не существовало. Все мысли о ней были пропитаны особым раздражением и отчаянием.
Мы пока не знаем, как Уна относилась к Колокольчик, не знаем даже, догадывалась ли девушка о том, что за ней следили — и кто за ней следил, если, конечно, то, что происходило, можно назвать слежкой, однако можем рассказать о том, какое обычно впечатление производила фея на других. Кроме того, что ее плохое настроение, в котором она пребывала чаще всего, передавалось и всем остальным, особенно существам неустойчивым к внешним давлениям и имеющим переменчивое настроение и особенно если ее состояние было взрывным — до несдержания печальным, до претенциозности грубым, до неуемности вспыльчивым, Колокольчик в принципе представляла из себя нечто подозрительное, скрытное, мрачное. В ее глазах сидела целая армия из теней, в любой миг словно готовая вырваться наружу и сразить несколько тысяч новых жертв, чтобы обратить их в таких же бесформенных, безликих теней, как и они сами; все ее движения были несколько оборванными, порывистыми и как будто незавершенными — в ней, во всем ее существе царила суета, которую фея либо не замечала, либо не могла усмирить.
В какой-то момент Колокольчик просто начала вредить Уне, подрывая все ее гнусные дела, пользуясь тем, что знает место ее жительства: сама воровала у нее уже украденные деньги, съедала продукты, которые только могла найти в доме, ломала какие-то вещи — чтоб неповадно было той, кто совершает зло! Сама Колокольчик при этом считала себя хоть немного, но героем, хотя делала все без особого энтузиазма — более того, часто находила саму себя в сомнениях о том, правильно ли она поступает и на самом ли деле Уна плохая, однако после некоторых размышлений решала пустить все на самотек — продолжать делать то, что делала, и посмотреть, что же выйдет, а если что-то пойдет не так, обвинить в этом кого-то другого и выставить себя непричастной. В общем и целом, фея считала такой план хорошим: все запутаются настолько, что забудут об этой несчастной истории и не придумают никакого наказания, подхваченные бешеным ритмом не стоящей на месте жизни — времени анализировать ситуацию совсем не останется, и все просто смирятся.
***
Колокольчик обводила взглядом тесную комнату и повторно воспроизводила в голове схему побега из дома Уны — мысленно чертила круги, представляя себя, с быстротой и ловкостью выпрыгивающей через приоткрытое окно на улицу. Не сказать, чтобы фея нервничала — ей было все равно, но мысль о том, что ее могут раскрыть, хоть она делала и доброе дело, заставляла ее думать о последствиях.
А в этом окне пестрела цветучесть — однако цветучесть во всей ее туманности и загадочности, потому что была объята дождем: своей серостью он словно пытался погасить красоту, проявляющую себя в яркости, заглушить чудесное сияние — то ли из зависти, то ли просто пытаясь возвысить себя среди других явлений, пытаясь доказать свое главенство, свою власть, однако даже он, сильный и неумолимый дождь, не мог затмить своей тьмой всепоглощающего доброго света. Какая-то особенная красность цвела в этом небольшом саду; окруженная успокаивающим зеленым, она впитывала в себя чувства небес, постоянно меняющих свой окрас в течение дня, в зависимости от настроения и, конечно, времени суток, — впитывала рассветы, закаты, звездное сверкание, и ее бутон набухал, становясь еще краснее, ярче, в итоге зрея и наливаясь соком, наставиваясь в торжественный, утонченный бордовый. Таким образом эта роза выражала свой протест против всего этого темного, бесцветного и пустого города; в ее жизни как бы была своя собственная цель — выделяться и не быть как все.
В этом доме на первый взгляд все было по-обычному: приглушенные цвета и оттенки, приближенные к какому-то спокойному кофейному, везде чистота и порядок. Но такой вывод можно сделать только не прикасаясь к сути вещей. На самом деле, в ящиках, в шкафах, на полках было самое разнообразное барахло: старые книги, открытки пяти лет давности, скомканные листы, блокноты с записями, канцелярия, фотографии с подписями на обратной стороне — в общем, Уна была любительницей хранить все, что когда-либо получала и обретала. Возможно, это даже трогательно: в ее с виду простом жилище была целая кладовая из событий и моментов, бережно собранных в коробках, лежащих на полках, отсортированных в зависимости от их значения по разным местам — незабытые, трепетно покоившиеся не только в памяти девушки как нечто давно потерянное и ушедшее, но еще и сохранившееся в форме различных предметов, — эти воспоминания можно даже потрогать! — при взгляде на которые у людей, причастных к этой жизни, оставленной, похоже, навсегда в этих комнатах, возникают уже происходившие сюжеты, прокручиваются в голове, как кадры из кинофильма.
Была и еще одна странность здесь — особый кабинет, после посещения которого в душе Колокольчик оставался некоторый осадок, смятение и даже чувство вины. Стены этой комнаты были завешаны картинами: буйство красок, переплетение зеленых, желтых цветов — пейзажи, на которых будто было запечатлено само свечение солнца, все его величие, сквозившее через мазки, робкие изгибы предметов, проведенные ловкостью кисти, оттенки и звуки, словно бы застывшие в формах, часто неясных и смешанных. Эти полотна, изображавшие разнообразие садов и лесов, покоящихся под лучами дневного светила, тоже вызывали непонятное чувство ностальгии; Колокольчик казалось, что все эти места она где-то видела и даже, возможно, посещала. Но из-за постоянно нараставшего чувства тревоги фея долго не задерживалась в этой части дома и быстро покидала ее.
Итак, мы возвращаемся к нынешнему дню, а день этот знаменателен тем, что Уна, пришедшая домой сегодня слишком рано, застала фею, безобразничавшую и копавшуюся в ее вещах — на этот раз на пол со свистом летела всевозможная посуда из шкафов, посуда даже раритетная, старая, бережно хранившаяся у девушки на полках и достававшаяся только в определенных торжественных случаях.
— Как… — только и могла произнести Уна — сбивчиво и тихо, так что Колокольчик сначала даже и не заметила вошедшую, но, обернувшись, обомлела и без единой мысли, что делать дальше, просто застыла на месте с оставшейся посудой в руках, понимая, что скрыться некуда, бежать — тоже, глупо даже пытаться. В голове проносилось что-то лихорадочное, быстрое, иногда нелепое и совершенно отвлеченное. Надо было набраться сил сказать что-нибудь, но, как на зло, Колокольчик никак не могла подобрать нужные слова — они путались и перемешивались, и выходило что-то нестройное, далекое от истины и вообще от чего-либо внятного и понятного.
В общем, так прошло первое столкновение этих двух девушек, во время которого Колокольчик в неясной вспышке гнева обозвала Уну преступницей, а потом таки случайно призналась в том, что она фея. Наверное, если бы Колокольчик была в сознании, она бы ожидала (сейчас она вообще ничего не ожидала и ожидать не могла) ответа вроде «Ты шутишь?» или «Ты сошла с ума!», однако Уна отреагировала совсем неожиданно, со странным энтузизамом и с мечтательностью во взгляде:
— Неужели правда… Я всегда мечтала стать феей…
Именно тогда, с неожиданным прояснением, но все еще с затуманенными голубыми глазами в голове Колокольчик зародилась одна идея. Хорошая или плохая — она не знала.
***
Феи умеют летать. Поднимаясь в воздух без разбега, порхая маленькими крылышками и издавая при этом тихий трещащий звук, набирая высоту, рассекая ногами небо, хлестая облака руками, делая в воздухе изящные пируэты и совсем не испытывая страха, а, наоборот, ощущая себя так, словно повелевают всем миром, феи летают — ухватившись за хвост прекрасной свободы, преодолев при этом форму, оболочку, плоть и само существование, саму жизнь, ведь свобода так же бестелесна, как они сами.
Колокольчик была откровенно плохим учителем, поэтому (наверное) Уна никак не могла взмыть в воздух. А кажется, словно все так просто: сам ветер подхватит тебя и как бы возьмет твое тело в свои умелые руки, а тебе останется лишь держать равновесие и задавать направление, однако на деле оказывается, что достичь невесомости, как бы досадно это ни звучало, отнюдь нелегко.
За то некоторое время, которое прошло после некоего знакомства Колокольчик и Уны, фея долго раздумывала над тем, что изменилось в ней самой — а в ней что-то определенно поменялось. Итак, во-первых, это постоянно преследующее ее дежавю — явление странное и даже пугающее, во-вторых, надежда на что-то совершенно безумное и невозможное, в-третьих, этот город. Эта серость в городе, в ней самой перестала быть чем-то горьким и в принципе ужасным, Колокольчик даже стала замечать и различать другие цвета: флюгер на том доме оказался розовым, малиновым, а крыша на том — черепично-красной, горчичной. В общем, все начало выстраиваться в какой-то определенный смысл, что-то начинало проясняться: что-то бесцветное и в ней самой стало окрашиваться в цвета и приобретать оттенки. Понимала ли это фея? Да, но пока не знала, что с этим делать и в какое русло свое оярчение направить.
А Уна, как оказалось и подтвердилось ей самой же, никакая не преступница. В тот день она несла деньги беднякам, и однажды Колокольчик сама стала свидетельницей этого действа. Конечно, фее было стыдно за свою мнительность, но виду она не подавала — правда, один раз все-таки перед девушкой извинилась за свою непрозорливость и неумение анализировать.
Уна оказалась приятной молодой девушкой, доброй, несколько стеснительной, но искренной, зарабатывавшей на своих рисунках и безудержно мечтавшей стать феей — Колокольчик, кстати, пыталась ее отговорить, доказывая, что эта жизнь со всех сторон не так прекрасна, как может показаться вначале. Однако, между прочим, Уна подходила на роль феи по всем параметрам — и точно справлялась бы с этой работой лучше, чем Колокольчик. Эта мысль иногда терзала нашу героиню, даже возрождая былую неприязнь к девушке, но, правда, ненадолго: все-таки компания художницы доставляла фее некоторое удовольствие и удовлетворение — и не было между ними никакого смущения, никакой скованности, словно они были знакомы еще до этого.
***
Колокольчик ощущала на себе звуки, чувствовала, как ее пронизывают ветра, как с ней заговаривают, вступают в диалог леса — что-то шепчат сначала на одно, а потом на другое ухо; она была не просто наблюдателем, но сама оказывалась вовлеченная во всю эту жизнь, во всю эту страстность, во все неукротимое буйство природы. Вокруг нее деревья возвышались на несколько километров вверх, в недосягаемое и невероятно высокое небо, пропадая и растворяясь в нем, — у него не было ни лица, ни эмоций, оно было велико в своей независимости и сильно в своем самодовлении, не нуждающееся ни в чем и ни в ком, само себе являющееся господином, грозным и неумолимым, но, тем не менее, к жизни на земле совсем не причастным, словно бы ее не замечающим, упускающим из виду, не обращающим на нее внимания — не удостаивающего ее и взглядом. На деревьях цвели самые разнообразные и самые удивительные цветы, улыбающиеся одним только цветом и не издающие совсем никаких звуков — они и в немости прекрасны настолько, что только своей красотой могут передать тысячи песен, тысячи слов, даже не говоря. Здешние озера не просто отражали — они впитали в себя весь солнечный свет и теперь сами светили, раскалывая свои неспешные золотистые волны о берега. Трава обращалась переливающимся хрусталем, стоило только наступить на нее, однако она не калечила, а лишь приятно покалывала, как всякая обычная трава на обычных полях. Но это место точно не было обычным: все здесь говорило, пело, сверкало, чувствовалось так явственно, словно происходило и не во сне… Но то был, конечно, всего лишь сон маленькой феи, однако, проснувшись, та обнаружила Уну, рисовавшую точно такой же пейзаж на холсте, что и был во сне Колокольчик.
***
Наша героиня долго думала о случившемся совпадении, расходясь в разнообразии самых нелепых и странных мыслей: от того, что Уна на самом деле являлась феей и просто врала о том, что это не так (вот почему на ее картинах были изображены эти волшебные пейзажи, все словно сошедшие из мира фей на ее полотна), до того, что вообще все, что происходит сейчас с Колокольчик, — это длинный и запутанный сон, в который она погрузилась от безделья. Конечно, все это было не так. Кстати говоря, Колокольчик совершенно не представляла, сколько времени провела в этом городе, здесь, с новой подругой (неужели?); секунда, минута, час — это настолько неточные, зависящие лишь от обстоятельств и места, единицы, а время само — настолько неподвластное рассчету, гибкое и имеющее свойство постоянно меняться, то бежать со скоростью света, то ни с того ни с сего останавливаться, так что феи никогда даже и не пытались сосчитать его, в отличие от людей, прекрасно понимая, что совладать с его всемогуществом — невозможно.
Однажды Колокольчик заговорила с Уной о своем наблюдении, и Уна, смотря куда-то в сторону, на пляшущие огоньки где-то между деревьями, облокотившись на скошенный заборчик той самой беседки в древнегреческом стиле, задумчиво ответила: «Знаешь, часто мне кажется, что мы с тобой уже встречались когда-то, возможно, тоже во сне»
***
Наверное, их обеих просто настолько сильно не устраивала жизнь их собственная, что они стремились к жизни чужой, к другим берегам, обе страстно мечтали о чем-то несбыточном. Все различие лишь в том, что Колокольчик выражала свой протест яростно, а Уна реагировала на все спокойно и с присущим ей смирением, но все-таки не скрывая своего недовольства. Однако общение двух девушек сказалось на обеих: Колокольчик стала чаще улыбаться и перестала постоянно раздражаться, что-то в манерах, в сущности подруги успокаивало ее, умиротворяло, тогда как Уна стала в некотором роде смелее, смелее не только в своих действиях и поступках, но в выражениях и желаниях — хотя бы с самим собой нужно оставаться честным. Таким образом, обе получили новый опыт и поняли что-то совершенно новое, ранее не подвластное их умам.
Разочарование часто настигало их: после того, как Уне так и не удавалось взлететь, после неудачного рисунка Колокольчик. Что-то гложило их и не давало сосредоточиться на действительно важных делах — что-то, сбивавшее с толку даже всегда порядочную и ответственную художницу, что-то, вновь не дававшее фее верить в себя, хотя, казалось бы, мечта и гениальная идея, подсказанная обстоятельствами, зажигали в ней новый огонь и двигали вперед на пути самосознания и самоуверенности.
На самом деле, Колокольчик долго думала, что правильнее для нее самой и для всей этой непонятной, бушующей жизни. Две подруги хотели обменяться жизнями друг с другом; рассказав о своих потайных страхах и желаниях, они как бы приняли обет помогать друг другу. Колокольчик пришла к выводу, что так будет правильнее — они обе к жизням нынешним не годились.
***
У Колокольчик в сердце крепчала любовь к подруге, любовь к этому небольшому, но уютному городу — ведь он лишь представлялся серьезным и занятым господином, одевавшимся всегда в классическом стиле и носившим пенсне и дорогие часы, он, как сама фея, хотел казаться холодным, отстраненным и высокомерным, однако в сердце его теплела любовь ко всем живым существам, тревога за них и желание помочь. На самом деле, именно эти качества начали вырисовываться в Колокольчик тогда, когда она покинула мир фей, как сейчас на ее холсте вырисовывались немного кривые, но изящные силуэты; именно эти черты характера приобретали в ней форму и цвет, выстраивались во что-то определеное и вполне себе ясное, точно так же на мольберте сейчас загорались, словно связующие нити и путеводные маяки, чьи-то лица, проявлялись доброта, страх, печаль — в общем, приобретали отчетливость некоторые детали, оживали. Раньше у феи не получались рисунки, но, чем больше росла ее благодарность всем событиям, произошедшим с ней в последнее время, тем более получалось у нее что-то по-настоящему красивое.
Их связь с Уной была невидимой и совсем не ощущаемой, но зато сами девушки с точностью слышали ритм некой песни, песни общей, звучавшей всеми неповторимыми взлетами, консонансами, всеми фольцетами, — и отдававшейся в ушах обеих мерным постукиванием, изливавшейся в общих мыслях, общих словах, общих понятиях. Эта песня с каждым неслучайным совпадением, с каждым столкновением схожестей, одинаковостей становилась только сложнее и вирутознее и звучала все громче, все слышнее — не только для двух девушек, но и для всех остальных, кто только видел их вместе. Именно так выстраивалась их связь — по одной ноте, по отрывочной мелодии, объединяясь и становясь единым целым. Вот почему им было так хорошо: что-то давным-давно предопределило их встречу, может, когда-то, давным-давно, в прошлых жизнях они уже знали друг друга, вот почему картины навевали Колокольчик воспоминания, вот почему первая цветучесть в жизни Колокольчик, цветок, из которого она появилась, был запечатлен Уной, а Уна, рожденная серостью города и взлелеянная его оставшимся светом, знала все наперед и в порывы вдохновения воспроизводила пейзажи, которые фея уже видела в своих снах. Вот истина, наконец восторжествовавшая, наконец проясненная, ставшая ясной и понятной и ничуть не вызывающей вопросов, словно души, связанные родственно, знали об этом всегда.
В этот пыльный вечер было не надышаться. Продувавшие все поле холодные ветра рыскали по окрестностям, явно намереваясь отнять чью-то душу и присвоить себе, однако Колокольчик это было нипочем — защищенная своей собственной любовью ко всему вокруг, она была в безопасности. Она знала, что должна вернуться в мир фей, чтобы начать все сначала, — это было единственно правильное решение. Она поняла это только сейчас, захваченная воображениями и мыслями о своей жизни; и Уна тоже начинала понимать — догадалась, как бы услышав то, о чем пела душа Колокольчик. Девушка тоже должна была вернуться к своим обязанностям и забыть все, словно то был сон. Забывать, конечно, не хотелось; она знала и то, что будет думать слишком часто обо всем, что произошло, и когда-нибудь это будет отдаваться лишь досадой на уровне сердца, слабыми, почти затухающими звуками, исходящими от Колокольчик, и размазанными картинками, смявшимися и исказившимися в памяти, — это дойдет до такой абсурдности, что перестанет казаться реальным, но Уна никогда не сможет отпустить.
На самом деле, все, для чего нужно было это испытание, пришедшееся на долю подруг, — это одна-единственная цель, которая наконец завершилась, которая была достигнута в последние часы невозврата и тайного понимания, цель — научиться ценить то, что имеешь. Потому что этот город, в котором Уна жила, совсем не был таким уж серым: преисполненный радостных воспоминаний о детстве, о юности, он больше не мог оставаться бездушным — и то, что девушка забыла обо всем этом, только показало ее слабость; она стыдилась, но не жалела. Потому что мир фей на самом деле являлся таким же домом для Колокольчик, а работа феи — не такой уж неблагодарной, стоило всего лишь поверить в себя и в то, что даже такое создание, как она, на деле может оказаться добрым и светлым.
— Я люблю свою жизнь! — восклицала теперь Колокольчик.
— Я ценю все то, что у меня есть! — вторила Уна.
В такие волнительные моменты весь мир останавливается и вслушивается в твою торжественную речь, в то, как быстро стучит твое сердце. И тогда луна тоже наклонилась, встала на колени перед ними обеими и одарила их своим даром — таким же бесценным, как и у солнца; луна одарила их своей серебристостью, своей кристаллической магией, теперь насквозь пронизывавшей тела.
Сегодня, в этот лунный вечер, в этот праздник в честь двух подруг, у одной из них — у Уны — выросли крылья, а у другой — Колокольчик — крылья опали к ногам и распались на тысячи прекрасных цветов, опали лишь потому, что более ей были не нужны. В их морях зажглись новые звезды, и две девушки (одна из них только ставшая действительно девушкой, обретшая свою собственную оболочку, а другая — только переставшая быть человеком, потерявшая свое тело, но зато представшая перед луной такой, какая она есть, в своем истинном обличии) пустились в объятия и пляс. Их мечты были исполнены благодаря им самим же — они смогли полюбить.
Блеклые тела подруг были подернуты туманностью, они веселились на небесах, предвосхищая рассвет, с наступлением которого все должно было закончиться — и начаться заново.
Эти двое — единственные, кто сумел побывать и человеком, и феей в одну судьбу. Про Уну говорили, как про выбравшую безграничный свет, а про Колокольчик — как про избравшую смелость и гордость, рассказывали даже, что она сорвала с себя оковы другого мира и сменила имя, обозначив таким образом начало ее истинной, совсем не чуждой ей жизни, которую она сама для себя же отвоевала. Вот такие они божества — поклонялись людским бурным порокам и тайным страстям и всегда стремились к лучшему для себя — и для всех остальных, соответственно, тоже.