Цуна не выглядит великой наследницей Вонголы. Она слишком тонкая и хрупкая; такую сломать — раз плюнуть. Смотрит так невинно и наивно, что сразу становится понятно, что розовые очки она не собирается снимать. Короткие волосы, едва прикрывающие подбородок, убраны с лица детской заколкой-цветочком.
Ни на что негодная Цуна даже не удивляется, только спрашивает тихим голосом:
— Как вас зовут, мистер?
Она не задает вопросы вроде: «Что вы делаете в моем доме?» и «Как вы сюда попали?», лишь мягко улыбается и делает вид, что мужчина иностранной внешности с пистолетом в виде гостя — это вполне естественно и нормально.
— Реборн, — он усмехается. — А ты Никчемная Цуна.
Она наклоняет по-птичьи голову к плечу, дергает щекой и приветливо улыбается ему уголками губ, словно не услышала его слов.
— Проходите, — говорит Цуна, — Я поставлю чайник.
В доме уютно, тихо, спокойно: мерно тикают часы в зале, негромко играет музыка из радио, изредка меняясь на сводку новостей, бьется в дверь осенний ветер.
Цуна ходит по дому совсем неслышно, неспешно, заваривает чай по каким-то традициям Японии и совсем не спрашивает ни о чем.
Реборн разглядывает ее, сидя за столом с белой скатертью. Дом как дом, такие есть у многих, тихий, правда, слишком, но ничего странного, ведь тут живут всего двое.
Вот оно что, понимает Реборн, вот в чем вся неправильность, терзавшая его все время, что он провел в этом доме.
Вот что.
— Где твои родители, Никчемная? — он даже не встает; все также сидит, смотрит прямо на нее, обжигает злым взглядом.
Цуна даже не вздрагивает: убирает в сторону заварку, выключает вскипевший чайник, спокойно поворачивается к нему лицом.
— Отец на работе, а мама у подруг, — ее лицо не меняется. — А что-то случилось?
Да, хочется ответить Реборну, что-то случилось, и случилось с тобой.
— Нет, — отвечает вместо этого Реборн.
Чувство неправильности не проходит — наоборот, становится лишь сильнее.
Интуиция тихо звенит, показывая, что что-то здесь не так. Реборн хмурится и закидывает свои подозрения куда подальше.
Он — лучший киллер своего поколения, один из сильнейших, вряд ли найдется что-то, с чем он не сможет справиться.
Реборн берет чашку чая от Цуны и делает глоток.
***
Цуна оказывается такой же, какой он себе и представляет. Симпатичная, тоненькая, не умная, конечно, да и ее репутация лежит где-то около ядра Земли, если не в самом ядре. Ничего, говорит сам себе Реборн, и не из такого создавал шедевры.
Цуна делает все, что он приказывает.
Станцевать в виде мальчика на бальном вечере? Устроить драку с медведем в балетной пачке? Признаться в любви к идолу школы — Сасагаве Киоко? Да, да, да! Тысячу раз да!
Цуна не ноет, когда он тренирует ее, не плачет от боли и унижения, не устраивает скандалы о загубленной жизни. Она спокойна, словно понимает, что не нужно пытаться сделать хоть что-нибудь из этого. Реборна не проймешь этим.
Цуна не идеальная, она простая, как тумбочка, она искренне верит в настоящую дружбу и любовь, всегда готова помочь, протягивает руку всем, кто нуждается в ней.
Цуна — обычный подросток, девочка тринадцати лет, и Реборн смеется про себя, когда видит ее наивность и глупость.
И лишь когда она смотрит на него слишком внимательно, слишком по взрослому, слишком не так, слишком как Шахматноголовый, Реборн понимает, что что-то не так.
Но Цуна переводит взгляд куда-то в сторону, и Реборн сразу же забывает обо всех своих подозрениях.
Следующим же вечером Цуна ломает руку какой-то девчонке в школьном туалете и, схватив ее за волосы, бьет лицом о белую раковину. Кровь повсюду: на полу, на зеркалах, на стенах, на раковинах, на дверях, на самой Цуне. Девчонка кричит и молит, захлебывается собственными слезами и словами, просит отпустить ее, шепчет, что никто не узнает, что она ничего не скажет. Цуна приподнимает ее за волосы, ласково гладит по щеке, а потом дает пощечину.
Реборн закрывает глаза шляпой и уходит домой.
Дома он смотрит на Цуну в чистой одежде, с аккуратно заплетенными волосами в длинные косы, и недоумевает: где же кровь?
Цуна оставляет ранец в коридоре, моет руки и идет на кухню. Реборн за ней по пятам. Разглядывает ее, словно впервые видит, а потом садится за стол с белой скатертью и ждет.
Она заваривает чай по каким-то традициям Японии, ставит на стол печенья и конфеты, режет хлеб. Ничего в ней не выдает ту сумасшедшую, что была в том туалете.
Реборн начинает без предисловий.
— Я видел сегодня, как ты избила какую-то девчонку в школьном туалете, — он даже не встает; все также сидит, смотрит прямо на нее, обжигает злым взглядом.
Цуна даже не вздрагивает: убирает в сторону заварку, выключает вскипевший чайник, спокойно поворачивается к нему лицом.
— Что? — ее лицо не меняется.
Реборн не повторяет свои слова, лишь смотрит так, что легче самому утопиться, чем это сделает он. Цуна не пугается, и Реборн некстати вспоминает про тренировки — никакого страха и отчаяния. Одно желание выжить и победить.
Цуна отворачивается от него, словно ничего не случилось (в голове что-то звенит на этой мысли, но быстро затихает), заваривает чай, качая глупой своей головой в такт какой-то песенке, а потом протягивает ему горячий напиток.
Реборн берет чашку чая от Цуны и делает глоток.
***
Никчемная Цуна встречает его яростным взглядом, полукриком-полувизгом.
— Я не стану Боссом Вонголы!
Никчемная Цуна ничего не умеет и не хочет уметь. Она громко ругается, режет волосы, да настолько, что кажется мальчиком, а не девчонкой, прогуливает половину уроков и заваривает просто отличный чай.
Реборн терпеть не мог эту пародию на человека.
— Да чего тебе надо от меня? — Цуна смотрит на него обжигающе-злыми золотистыми глазами, сжимая руки в кулаки. Не дай бог отпустит себя.
Реборн сломает ей руку. Или ногу. Или шею.
— Ты станешь Дечимо Вонгола, и, — Реборн позволяет себе улыбнуться, — это не обсуждается.
— Идите со своей Вонголой знаете куда!.. — она кривится так некрасиво, превращается из смазливого мальчишки в какого-то загнанного зверя.
Крыса.
Крыса, готовая переубивать всех, впиться в шею, загрызть, слизывая кровь и съедая мягкое и нежное мясо. Настоящая крыса, загнанная в угол. Как скоро она попытается выбраться оттуда?
— Вонгола твоя, а не моя.
Цуна кидает на пол чашку; чашка разбивается на мелкие острые осколки, а чай проливается на пол некрасивым пятном.
— Налей мне чай. И не так, как этот.
Цуна щерится, и в ее чертах лица ясно видится крысиная злость.
Но молчит и наливает чай, даже без яда. Даже вкусно.
Реборн берет чашку чая от Цуны и делает глоток.
***
Савада Цунаеши, тринадцать лет, пламя Неба, будущая Вонгола Дечимо.
Реборн смотрит на эту малявку перед ним и заново читает текст. Малявка смотрит на него в ответ золотыми глазами настойчиво и как-то то ли нервничая, то ли смеясь. Непонятно, в общем.
— Цуна, верно? — Реборн мнет бумагу и выкидывает ее.
— Верно, — она улыбается. — Чаю?
Реборн берет чашку чая от Цуны и делает глоток.
***
Цуне на вид лет восемь-девять, но слова Емицу «Тринадцать лет» не дают обмануться. Цуна учит какой-то странный стих, совсем не рифму, не обращая на него никакого внимания. Будто бы присутствие странного мужчины с пистолетом это совершенно нормально.
— Эй, ты, — невежливо зовет ее Реборн.
Она молниеносно убирает книжку со стихами, поворачивается к нему лицом; глаза ее — золотые шарики. Смотрит спокойно, без волнения. Почти что без чувств.
Маленькая куколка, игрушка, марионетка.
— Меня зовут Реборн и я буду здесь всю твою жизнь.
— Приятно познакомиться, — она улыбается и делает низкий поклон. — Я — Савада Цунаеши.
В доме ненавязчиво играет какая-то мелодия, и Цуна, качая ей головой в такт, заваривает на кухне чай. Реборн, сидя за столом с белой скатертью, рассматривает ее, словно в первый раз видит.
Длинные волосы с глупой заколкой, розовое платьице, белые носочки. Ну точно дорогая куколка, красиво улыбающаяся и умеющая говорить лишь несколько фраз.
Реборн хмурится и осматривает ее еще раз.
Почему кукла? Длинные волосы?
Цуна поворачивается к нему лицом, на губах — красивая улыбочка, в руках поднос с чаем и сладостями. Мелодия, играющая в доме, становится тише, но никто же не убирал громкость?..
Реборн берет чашку чая от Цуны и делает глоток.
***
Цунаеши болтает ногами и громко смеется.
— Тебе это нравится? — Кавахира приподнимает брови, смотря на свою ученицу настойчивым взглядом золотых глаз.
— Это весело! — Цунаеши подается к нему лицом, задевает чашку чая; чай проливается на пол некрасивым пятном. Кавахира щелкает пальцами — пятно пропадает, чашка восстанавливается. — Он ничего, совсем ничего, не понимает!
— Он, как и многие, всего лишь человек, — пожимает плечами древний Шаман. — А люди любят обманываться. Не нужно даже пламя.
— Но это делает игру веселее, — она улыбается ярче; волосы ее горят золотистыми искрами. — Не так ли?
— Их предсказуемость уничтожает все веселье, — отвечает ей он. — Но ты пока еще молода и можешь играть столько, сколько захочешь. Люди тебе еще не приелись.
— Они что, угощение, чтобы приедаться? — Цунаеши подсаживается поближе к учителю, словно примерная ученица, готовая запоминать новую информацию.
— А ты думала каннибалы просто так появились? — говорит он, и она удивленно распахивает золотые глаза. — На вкус они были так себе, поверь мне.
— Вот это да! — восхищенно восклицает Цунаеши, а потом лукаво щурится. — Как думаешь, он сгодится еще на игру?
Кавахира вспоминает гордого Аркобалено Солнца и усмехается.
— Иногда даже сломанные игрушки могут доставить удовольствие.
Цунаеши смотрит на него, не мигая, минуты две-три, а потом громко хохочет, болтая босыми ногами. Шаман улыбается ей, тая и растворяясь, словно радуга после дождя, и она знает, что он ушел поиграться тоже. Добро на игру ей дали.
Она еще молодая Шаманка, а потому играть с людьми будет еще очень долго.