Неизбывно человеческое любопытство, особенно подкрепленное задетой гордостью и хорошей выпивкой, но никогда плоды его не радуют жнеца.
Давно знают местные степняки, что на широких Ее просторах живут причудливые создания, дети мировых Матерей — не люди, не звери, не демоны. Порожденные Бодхо и Суок, возлюбленные их сыновья, заботливо выпестованные с детства по заветам Степи. Говорили, что один из них — Король кобр, властитель над всеми змеями степными, единственный, кто может велеть хладнокровным карать и жалеть. Второй — Пастырь быков, тот, кто направляет дикие стада коровьи, защитник, друг и лекарь рогатому народу. На обоих издревле лежало тяжким грузом проклятье, у каждого свое, и оба долгие сотни сотен лет были одиноки под гнетом Судьбы. А после встречи, что свела невозможных существ на пороге войны, на тонкой травяной полоске перед бранным полем, одинокими потомки Матерей быть перестали. И всегда степняки добавляли: не забывай оставлять подношения щедрые, молоко с несколькими каплями крови, душистый хлеб на тканях расписных, и в заповедные ночи, когда луна лишь робко выглядывает из-за облаков, а в Степи шепчут слышимо травы, не ходи туда. Не ходи, или не вернешься никогда к родному порогу, а кости твои лягут рядом с треснувшими камнями у холмов.
Горожане, поселившиеся в каменных домах у Горхона, над степными легендами смеялись, не верили, все заигрывали с Судьбой: найдется ли славный малый, который в заповедную ночь отыщет в Степи божественных детей и вернется, чтобы об этом рассказать?
Пока ни один из смельчаков не сумел вернуться, но, быть может, повезет когда-нибудь?.. И только этот вопрос заставлял людей снова и снова пускаться по тропам, где они снова и снова пропадали с утренним туманом.
Однажды под звучные слова и стук кружек вновь пошел старый спор о том, кто же окажется смелее всех и рискнет в завтрашнюю ночь уйти под голоса степные в темноту, за неизвестностью. Пока хмель развязывал языки и притуплял рассудки, один доброволец нашелся. Многие в кабаке даже побились об заклад, стоило гуляке выйти за двери, и по славе смельчака и его сноровке многие судили, что уж ему удастся открыть мрачные секреты чужих богов, и сам он верил, что сумеет и увидеть невозможное, и домой вернуться.
Вечером перед заповедной ночью, когда закат уже почти расплылся в темно-синем молоке неба, смельчак добрался до древнего кургана, от которого больше не было дорог в глубину травянистых просторов, и решил брести дальше, куда ноги выберут, по пути примечая ориентиры. Шел по камням, по пологим склонам, от кургана к кургану, пока, уже далеко за полночь, вокруг не начал раздаваться многоголосый шепот нежных трав, зазвучавший совсем не от порывов ветра. Вслед за ним откуда-то издалека понесся по Степи низкий, раскатистый звук, похожий на громкий бычий рев, который стал приближаться, и ему вторили своими слабыми голосами ковыль, твирь и мятлик. Со стучавшим заполошно сердцем городской решил спрятаться среди камней кургана и подождать, что будет дальше — ему не смогут не поверить, даже если расскажет про одного бога, но вернется в кабак невредимым.
Затаился смельчак за камнями, во мраке, ставшем гуще, а сам смотрел туда, где под лучами робкой луны, едва сочившимися сквозь полотно курчавых облаков, на шкуре степной светлело расплывчатым пятном. Из ночного сумрака туда выступил вдруг высокий силуэт — выше любого человека, с разворотом широких плеч, с тяжелыми, крупными кулаками. И можно было б принять его за степняка, если бы не венец рогов на голове — темных, изогнутых остро, как лунный серп, кончиками стремясь друг к другу. И из-под плата ткани, что облегал бедра, виднелся качнувшийся хвост, похожий на бычий, с темной кисточкой. Выдохи шумные, как гулкое дыхание зверя, выдавали нетерпение, как и повороты тяжелой головы — Пастырь быков кого-то высматривал и ждал.
Наклонились травы к Земле поближе на миг, и среди них нарастать стало шелестение, совсем не похожее на твириновые листки. Миг, другой, и к озерцу из лунного света вынырнул второй полузверь, а со Степи повеяло легким холодком. Телом похожий на молодого мужчину, одетый в легкие ткани, Король кобр пробовал воздух раздвоенным языком, мелькавшим то и дело между губ. В ночных переливах тени и света длинный змеиный хвост, составлявший вторую половину его тела, улегся по траве изгибами, отражавшими чернотой и серебром чешуй красоту луны.
Зазвучала тихонько и будто тревожно трещотка змеиная, опустилась увенчанная рогами голова то ли в угрозе, то ли в поклоне, и столкновение в середине пятна из зыбкого света казалось неизбежным. Секунды спрятались в колосках мятлика, и двое богов, не сговариваясь, подались друг другу навстречу — но не для битвы, не для схватки бранной в сердце Степи. Бледные ладони змея прильнули к плитам голой груди Пастыря, погладив с нежностью, скользнув после вверх, чтобы обнять за крепкую шею, пока вся литая гибкость тела жалась к двуногому быку, стоявшему на земле так твердо, как не стоят подчас камни.
Степь скрывала не противников, каждый из которых мог бы убить другого за свой народ, не товарищей и не кровных братьев, возрастом равных, воспитанных заботливыми мировыми Матерями — она заповедными ночами укрывала просторы тучами, чтобы во тьме встречались верные любовники, ставшие друг для друга избавлением от проклятья.
В жилах стыла кровь, а стук сердца растрескивал ребра, но человек, притаившись, словно к земле прирос, не мог даже дернуться, только ловить каждое движение, которое в отдалении очерчивала взглядом луна.
А там две фигуры, далекие от людских, льнули друг к другу под шепот трав. С лаской звериной соприкасались щеками и кончиками носов, дотрагивались губами до губ, осыпая поцелуями крепкими, колкими, как точные удары. Крупные руки, способные переломить Царю змеиному хребет, обнимали, ближе прижимали, ладонями зарывались под тонкие одежды, не давали ускользнуть. И змей не пытался, увивался вокруг Пастыря, как лоза дикого плюща, что-то тихо шипел и между поцелуями пытался игриво поддеть зубами кольцо, пробивавшее носовой хрящ его дикого быка без копыт. Петли длинного хвоста, до того по земле сминавшие осенние растения в цвету, взвились, с шелестом чешуи выкручиваясь восьмерками, и еле видно было, как опустившиеся к шкуре степной ближе Царь и Пастырь утягивали друг друга в разнотравие. Как гладкие по-шелковому ткани легли рядом, сброшенные с бледных плеч, как трещотка с тихим дребезжанием выскользнула из-под накрывшего ее плата тяжелой, шерстяной материи, расписанной, как цветущая Степь. Еле слышалось, как нежное шипение из воркования перетекало в сладкие, несдержанные стоны, как впервые зазвучавший басовитый голос после рыкающих кратких слов обратился горловым, ласковым урчанием. И сплетались боги в узел, такой тесный, что не различить, где кто в бликах прелестницы-луны, в узел живой, согревавший жаром холодное сердце Короля кобр и обласкивающий теплом множество старых ран по телу Пастыря быков.
По горизонту принялись раскрываться, как цветки черной твири, как капли крови пятнышки, предвещавшие рассвет. Перевалившаяся на другой бок неба луна, бросив последний взгляд на любовников, ускользнула, ушла вслед за тяжестью темных туч, чернильной ватой сваленных вдалеке от солнца. Человек думал судорожно, как ему сбежать, как уйти по чистой глади Степи, когда на той стороне кургана нежились в объятиях полузвери, так увлеченные друг другом, что не заметили чужака раньше. Понадеялся смельчак на быстрые ноги, на сильные легкие, на память, говорившую, где Город лежит и плещет черный Горхон. Крался сначала, слыша, как предательски ропщут травы, а после побежал сквозь буро-чернильный мрак.
Подумать о том, что сбежал, человек не успел. По лодыжкам вдруг наотмашь стегнул как будто гибкий канат, сшибший с ног, и под угрожающее шипение загорелись в густоте предрассветных сумерек глаза с узкими зрачками, наполненные жидким золотом. Вскрикнувший беглец дернулся на земле, но не сумел пошевелиться: под коленями крепко сжимались тисками кольца змеиного хвоста с черно-серебристыми чешуйками. Позади раздалась тяжелая поступь, рокочущее дыхание, плечи сжало до жалобного хруста костей широкими мозолистыми ладонями — но ведь не могли звери так быстро догнать, были совсем в другой стороне… Успевший поднять голову человек немногое увидел. Сверкнули в распахнутой пасти длинные змеиные клыки, грязно-алым подсветились кончики возникших рядом рогов, соскользнул свет по двум телам детей своих матерей.
Вместе с первыми лучами солнца навек погасли распахнутые от ужаса глаза.
Но в другую заповедную ночь под звон монет, стук кружек и хмельные похвальбы вновь найдется тот, кто подумает украдкой: не стать ли мне следующим смельчаком?..