Юго сидит, привычно прислонившись к стене. Стена привычно отдаёт холодом, покрыта привычными надписями привычно сумасшедшего мужчины. Он слушает привычную тишину, пялится в привычную пустоту. Где-то там, впереди, коридор. Привычный коридор, по которому он привычно пойдёт в сторону выхода из убежища. Привычно его покинет, привычно пойдёт в лес, привычно зарубит какое-нибудь животное и, возможно, привычно сразится с очередным монстром. Палец правой руки нервно постукивает по сжатому этой самой рукой прикладу привычного оружия, по запястью левой руки привычно стекает красный ручеёк крови, а рядом привычно валяется нож. Как он ещё не подхватил инфекцию? Почему он ещё не подхватил инфекцию?
Юго переводит мутный взгляд на лезвие, испачканное в его крови, и отталкивает в дальний конец его личной комнаты грусти и отчаяния. Отпускает пушку и плетётся на кухню, опираясь на все стены, что встречает на своём пути, потому что ноги не держат. Его вообще ничто не держит, уже давно. Включает воду, чтобы смыть кровь, и не затрудняется продезинфицировать рану. Как обычно. Потом опирается руками о столешницу и глухо стонет. Будь здесь кто из человеческих существ, он мог бы принять этот звук за хныч раненого животного, но здесь есть только он на пару со своим одиночеством. Тринадцать лет.
Тринадцать лет, из которых уже около трёх он режет руки, каждый вечер ударяется в истерики, рвёт на себе волосы. Уже три года он не может нормально спать, ест исключительно в той самой комнате, мучается от ночных кошмаров и иногда выблёвывает съеденный ужин в унитаз. Губы Юго уже давно изодраны в кровь и не заживают, дёргающиеся руки стали привычным делом, а кричать ни с того ни с сего средь бела дня — и вовсе святое для него. Он удивляется, почему ещё помнит своё имя. Почему помнит их имена. Он предпочёл бы всё забыть, но он знает, что это невозможно: биться головой о стены — не самый надёжный способ, как показала практика.
Мужчина то ли от злости, то ли от боли стучит по столу кулаком так, что дерево трещит, — когда-нибудь он точно сломается — и отправляется обратно, туда, где бросил своё оружие.
Привычно.
По дороге цепляет пальто.
Обычно.
Хватает с пола увесистую пушку и с самым враждебным выражением лица отправляется к выходу из убежища. По дороге, как обычно, съедает печенье, лежащее в управлении, а у лестницы стоит добрые пять минут, собираясь с мыслями.
Юго бы хотел умереть. Очень сильно хотел бы, на самом деле. Но он также злится на себя и на жизнь, и на то, что не может взять себя в руки вот уже сколько времени. Эта злость — единственное, что заставляет его жить, заставляет раз за разом убивать дичь, убивать проклятых диких демонов. Она же убивает в нём последние остатки разума. Уже полгода он надеется, что встретит какую-нибудь тварь сильнее чем обычно, что с непривычки он-таки проиграет ей, потому что просто так сдаться не позволяет назойливый голос в голове.
Строго говоря, он слышит голоса их всех, но этот звучит особенно громко. Голос...
Юго останавливает себя, чтобы не удариться в очередной эмоциональный срыв, — к его сожалению, у него ещё остались эмоции — и привычно взлетает по лестнице, привычно открывает люк, привычно осматривается и привычно вылезает на поверхность, чтобы затем привычно закрыть люк и замаскировать вход в убежище. Привычно бежит в ставший родным и таким ненавистным лес, привычно выслеживает добычу, привычно её подстреливает. И — о чудо! — привычно слышит топот приближающегося монстра. Слышит, но как будто слишком медленно реагирует, потому что чудо случается во второй раз за день: Юго чувствует боль. Голень что-то разрезает, нога грозится отказать, а Юго смотрит на надвигающегося на него демона и смеётся, громко, со слезами на глазах, истерично и, о боги, непривычно.