вне зоны доступа

Кажется, их встреча в тот день происходит не то чтобы совсем специально. Полуслучайно. Они кидают друг на друга короткие цепкие взгляды, присматриваются, чтобы тут же пойти навстречу. Настроение располагает.

– Погуляем сегодня?

– Сейчас?

– Да, думаю.

– Давай.

Солнце сейчас светит пусть и ярко, но все же не греет. Сейчас – это где-то три часа дня. Или чуть больше. Или чуть меньше.

Отключает телефон. 

– Не боишься, что мама позвонит? – как будто немного испуганно.

– Да нет.

Тогда отключает вслед.

– А ты не боишься?

В ответ улыбаются так, словно было сказано что-то смешное. На деле, не было. Разве что грустное.

Настроение, кстати, почему-то откровенно сомнительное.

Бывают дни, когда все по какой-то причине хочется видеть в лучшем свете, чем оно есть. Бывают дни, когда людям хочется жалеть себя и преувеличивать свои проблемы, – конечно, ровно настолько, насколько вообще любую человеческую проблему можно преувеличить. А бывают дни, когда все отчего-то безразлично. То ли апатия завладевает сознанием, то ли выгорание наконец догоняет.

Иногда это называют реализмом. Но, на самом деле, куда больше это похоже на потерю ощущения реальности, когда все какое-то ватное-ватное, бессмысленное.

Наверное, это о чем-то из этого, кроме, разумеется, реализма. Его проявлением было бы отдаться во власть инстинкта самосохранения (которого, похоже, нет, или который благоразумно отключился, устав бороться) и бежать. Не столь важно, куда, важнее – от кого.

Автобус наконец подъезжает. Он торопливо съезжает к остановке, подпрыгивая на ямах и ухабах, которыми вдоль и поперек усыпана дорога, словно язвами. Её вечно пытаются выровнять, а дожди вечно размывают, будто в насмешку. Иногда никто даже не пытается ничего ровнять, такое тоже бывает. И все в пределах одного маленького города.

Люди медленно выползают на улицу из автобуса с запотевшими стеклами. Многие из выходящих выглядят так, будто утонули в кромешном равнодушии сотню лет назад. Встречаются правда и те, что улыбаются так, будто у них свело лицо. Девушки безмолвно причисляют себя к первым.

Внутри оказывается ещё более мерзко, чем было снаружи. Пахнет какой-то дрянью (похоже, это чьи-то духи), и лицо невольно кривится.

– Может, в другой пересядем?

– Но ведь его ждать ещё тысячу лет.

– Ну, да…

Молчат не оттого, что нечего говорить, а оттого, что прижимают со всех сторон. Только и остается, что глупо-безнадежно улыбаться, ластясь друг к другу. Не положено, кстати.

За окном мелькают многоэтажные дома. Серые и высокие, они обезличивают. Одно место делают похожим на всё сразу, одного человека – на всех сразу. В окружающем остается только искать что-то отличное, не такое пустое. И, будучи человеком, полное потребительски опустошать.

– Я устала молчать.

– О чем хочешь поговорить?

– Не знаю. Кажется, у меня экзистенциальный кризис скоро начнется от разговоров с тобой.

– Можем это обсудить.

– О Боже. – смеется. Смех звучит отчего-то странно уместным, будто, не будь его здесь, было бы легче выпрыгнуть из автобуса на полном ходу, не дожидаясь остановки. Лишь бы не продолжать молчаливо хмуриться.

Вспоминаются дни, когда они впервые на пробу говорили на серьезные темы. Кажется, это было через три дня после их знакомства, а тема была о домашнем насилии. Тогда всего за пару фраз они узнали друг друга больше, чем могли бы когда-либо узнать, не начиная этого разговора.

Наверное, с подобного все и начинается. С чего-нибудь, объединяющего двух людей крепче, чем родственников объединяют кровные узы, которые, в конце концов, лишь гены и бумажки. 

Ведь, конечно, было бы странно, если бы их разговоры не касались их мыслей.

Проезжают первую остановку. За спиной остается целый школьный день, полный шума и чувства одиночества. Удаляются в общей сумме три родителя, отключенные от связи. Об этом думать, кстати, не хочется, но думается волей-неволей. Немного страшно. Игра в том, чтобы показывать это как можно меньше. Кто покажется равнодушнее, тот и победил. Награды пока нет, но, думается, её вполне можно заменить задушенными истериками по ночам.

– День-пиздень.

– Согласна. Ужасно устала. 

– А проведенное со мной время считается отдыхом или мне стоило отпустить тебя?

– Ну, любое время, проведенное вне дома и вне школы считается отдыхом. – ловит изобличающий взгляд, означающий что-то вроде: "ты увиливаешь". Приходится отвечать. – Да, коть.

Какая-то искаженная радость сквозит в подавленной улыбке. Рука находит руку и крепко сжимает в безмолвном жесте то ли поддержки, то ли сочувствия, то ли всего сразу, лишь бы в итоге ничего не говорить.

Отовсюду словно слышится рокот неодобрения. Скорее всего, это вовсе не так, лишь чудится, и на самом деле это обыкновенные обсуждения нормальных людей о том, как прошел их день. Или о чем-то вроде того. О чем-то, вообще не касающемся их. Но ощущается почему-то тревожно.

– Наверное, это какая-то паранойя, но мне кажется, что все смотрят на наши руки.

– Некомфортно?

– Ну не то чтобы. Просто странно. Как будто всем есть дело именно до нас, а не до той мерзко целующейся парочки на остановке. Ты видела?

– Нет, не видела, но думаю, что это даже к лучшему.

– Однозначно, коть.

Ещё одна остановка проносится мимо, а автобус не планирует останавливаться, да и никто вроде не собирается вытянуть их за шкирку, как беспризорных слепых котят, и швырнуть обратно в воду, из которой они каким-то чудом выбрались. И хочется то ли плакать, то ли визжать от радости и кратковременной безнаказанности. Наверное, в каком-то таком состоянии совершаются все самые страшные преступления.

Они тоже совершают одно, если подумать.

– Беспокоишься?

– Ты о том, что с нами сделают, когда увидят, что я отключила телефон?

Короткий кивок.

– У тебя по лицу видно, что ты думаешь именно об этом.

– Ну, прости.

– Тебе не за что извиняться.

В уши врезается чье-то: “постыдились бы”. И это, конечно, не о них и не для них. Просто хорошо описывает ситуацию.

Разумеется, стыдиться нечего. Просто общество, вся жизнь которого построена на том, чтобы вписываться, это признать не готово. Признать собственную ошибку значит разорвать шаблон. А жить шаблонами – это привычно, это правильно.

Люди любят считать себя совершенными, а свои мысли – абсолютными. Даже если в результате их измышлений кто-то страдает. История прекрасно показывает, насколько им всем плевать. Одна часть людей никогда не сможет понять другую. Не сможет откинуть все свои прошлые мысли. Не захочет.

Злость здесь бессильна. Она только выматывает.

– В чем смысл бороться, если все как обычно? 

– Ты имеешь в виду, ничего не меняется?

– Да, это, но вообще не только. Меняется, наверное. Просто очень медленно и не для нас. 

– Ну, наверное, смысл в том, чтобы чувствовать, что делаешь хоть что-то. – пожимает плечами. – Было бы довольно скучно, если бы все люди сдавались при первой же неудаче. Какая разница, в чем смысл? Есть и есть.

– Я очень люблю искать смысл. – смеется.

– Да, коть, буквально твоя страсть.

Молчание на этот раз длится недолго, да и оно почти необходимое. Просто нужно подумать. О всяком. В основном о том, что есть общественные стандарты и об их некорректности в первую очередь. Ещё немного о том, что было бы замечательно, если бы борьба была действительно не нужна.

– В каком-то смысле, ты права, думаю. Глупо искать смысл в том, что нам надо есть. Наверное, это примерно то же самое.

– Ну, не совсем, но вроде того. – улыбается своей нежнейшей улыбкой, все такой же красивой, как тысячи и миллиарды раз до этого.

За стеклом проносятся тоскливые виды. Серые многоэтажки с открытыми и закрытыми окнами, светлыми и темными, занавешенные шторами и оставленные на обозрения людям из дома по другую сторону дороги. Все разные и все одинаковые.

Ещё мимо стремительно несутся общежития, такие, ну, где еще окна иногда перекрыты решеткой со стороны улицы, будто это тюрьма. В какой-то степени, наверное, так и есть, только тюрьма в этом случае это не о душных комнатах и даже не о странах, это, скорее, о мнениях, что опоясывают цепями и воздвигаются клетками. И уж из этой тюрьмы осуждения не выбраться, если ты, конечно, не покаешься и не признаешь свои грехи, в которые даже не веришь.

Автобус слегка подпрыгивает на кочках, и они обе качаются из стороны в сторону, будто не способны удержаться в своих телах.

Вскоре безжизненный голос из динамика озвучивает нужную им остановку. Они выходят с равнодушными, пустыми лицами, но крепко сцепленными в замок руками. И это – показатель.

– Мы всегда тут гуляем?

– Ну, вообще-то, в прошлый раз мы гуляли рядом с речкой.

– А, ну да, точно. Значит, почти всегда. – наконец тоже улыбается.

Шагают под мерное побрякивание мелочи в кармане и брелков на портфелях. Хватаются за руки, будто нет ничего более важного. И то ли страшно, что заметят, то ли хочется всем и каждому в лицо крикнуть, чтобы смотрели.

– У меня, похоже, есть немного мелочи. Хочешь, зайдем в магазин?

– Блин. Я сегодня потратила в буфете последние деньги, скинуться на то офигенное пироженое не получится. И у тебя такой вид, будто ты меня осуждаешь.

– О Боже. – усмехается, на секунду выпуская чужую руку и тут же вновь хватая. – Мне кажется, у меня такой вид, как будто я хочу накормить тебя за свой счет.

– Ну нет, на такое я не согласна.

– Даже если отдашь половину в следующий раз?

– Ну... Коть, нет, мне же неуютно будет.

– Как скажешь. – вполне серьезно кивает, сворачивая за угол и проходя мимо того самого магазина, в который предлагала зайти.

Непонятно, то ли они разговорами внимание пытаются от важного отвести, то ли что-то вроде того, но ни одной из вроде как заготовленных тем почему-то не касаются. Обходят по стороне. Будто не хотят ещё больше портить вечер, пусть и заведомо испорченный.

– Как у тебя с мамой, коть? - наконец задает вопрос.

– Да вот недавно опять сказала, что ей всё равно, где я и с кем, но своего подонка я потом буду выращивать сама.

– Недавно – это?...

– Когда я сегодня звонила ей, пытаясь попасть домой. Она закрыла дом и забрала ключ. – пожимает плечами, будто всё равно, не имеет значения. Вовсе не болит и не колется это злое безразличие

– Ну, коть… Не расстраивайся слишком сильно. – прижимается плечом к плечу, такая сильная и вроде как непоколебимая, хотя и ниже на полголовы и худее почти в полтора раза.

– Да я ведь привыкла. Не переживай, всё лучше, чем тебе кажется.

Ложь – штука в целом неясная.

Можно лгать искусно и оказаться на самом дне своих собственных чувств, соврав человеку, чьё сердце и воля достаточно сильны, чтобы не терпеть. Можно лгать ужасно и всё равно плескаться на поверхности жизни, возводясь в ранг святых теми, кто тебя окружает. Можно в своем вранье быть где-то посреди двух точек. То отклоняться в одну сторону, когда надо, то уходить в другую по неосторожности. И неизвестно, поможет тебе в итоге это или не очень.

Иногда же в лжи заходишь так глубоко, что она перерастает в самовнушение. Говоришь себе: “всё хорошо” – и всё как будто становится. И рушить такие бумажные укрепления, выстроенные психикой, просто страшно.

– А ты как?

– Ну, как обычно.

– Я переживаю, что твоя мама будет ругаться на то, что ты выключила телефон.

– Давай не об этом? – ловит полный печали взгляд и снова улыбается. – Ну, это ведь не сейчас будет.

– Не боишься?

– Не слишком. – качает головой.

Можно недоговаривать, и это всё ещё будет одной из форм обмана. Даже, возможно, ещё более жестокой – “я скажу тебе всё, но не скажу самого важного".

Больше всего ложь – это о самоспасении. О том, как сказать то, что человек хочет услышать. Не попасть под раздачу за неугодные действия или людей, быть удобной.

Ложь – это, в первую очередь, для людей в той или иной степени сломанных. И это что-то вроде аксиомы.

Переглядываются, не злые и не расстроенные, но неудовлетворенные.

В попытках убежать от страхов, себя и самой Правды, они наконец доходят.

Старая ржавая лестница не слишком добродушно раскидывается перед ними, готовая провести к покосившимся домикам. Им, правда, нужно не это. Это – островок деревенской глуши посреди города, живущего в вечной спешке, в которой нет места для медленных. Лестница выступает мостом между “здесь” и “там”. И, наверное, как постоянно спешащий город,  "там" они вдвоем вечно лишние.

Близко-близко присаживаются вместе на верхнюю ступеньку, оставляя слева место людям, которые могут захотеть пройти мимо.

– Холодает. Скоро придется искать другое место, где можно будет посидеть.

В самом деле. Опавшие, кажется, недавно, листья уже успели потемнеть. Солнце все реже выходит из-за туч, а некоторые готовятся сменять пальто на зимние куртки. 

– Ну, скоро ведь зима. – неосознанно крутит чужую руку, худыми пальцами выводит неясные фигуры. Немного даже щекочет легкими поглаживаниями. – А пока можно просто потеплее одеться. – говорит так, словно просто не желает расставаться с этим местом на долгие месяца. Кивают в ответ.

Несмотря на проходящих изредка людей, казалось, кроме них двоих там нет совсем никого. Как будто бы боясь нарушить хрупкое уединение двух неизвестных им девушек, другие лишь мелькали на фоне и тут же вновь исчезали.

Закончив пальцами выводить преждевременные морозные узоры, целует в раскрытую ладонь мягкими губами. Больше чувствует, чем видит чужую улыбку. Ощущает поцелуй чужих обветренных губ в висок и понимает, что улыбается тоже. Совсем по-идиотски, как один из тех немногих людей, выходивших когда-то как будто совсем-совсем давно из автобуса. 

– Как-то ты разнежничалась. Так нравятся мои руки?

– Конечно, коть. Я ведь говорила, твои руки очень красивые.

Смеется и отвечает что-то смущенное невпопад. Прижимаются на секунду друг к другу еще ближе, а потом отстраняются и вновь говорят не вполне о том, что стоило бы обсудить на самом деле.

Разговор то спокойно, то бурно течет между ними. Руки прячут в карманы, чтобы согреть, а потом вновь цепляются друг за друга, словно за самое ценное, что есть в этом мире.

Попав в свою личную вселенную без зоны доступа, иногда молча, а иногда обсуждая что-либо, сидят там до самого вечера, когда зажигаются фонари, почти не достающие своим светом до них самих.

Кажется, выключить телефоны было лучшей идеей из всех когда-либо промелькнувших в их головах. Словно отсечь себя от всего остального мира.

– Пойдем?

– Ага.

– Все точно будет в порядке?

– Не переживай, коть. 

И все равно будет переживать. Без этого никак. Не могут проблемы настолько важных людей не откликаться в сердце, сколько бы не было своих личных проблем. 

– Ты главное напиши потом, как доехала.

– Конечно.

Но, наверное, когда-нибудь, пусть даже и спустя года, все обязательно будет хорошо. Надо только пройти через это. Главное – вместе. Без этого тоже никак.