январь 3, 1972
+36 °F
облачность нижнего яруса
Мы стартуем в одно январское утро после Рождественских каникул, когда школа святой Агнессы мне знакома лишь по рекламному буклету, а папин «Додж» несёт нас мимо чёрных деревьев и проседающих сугробов к Великим озёрам. Только что наступил славный семьдесят второй: брюки уже расклёшились, но топливный кризис пока не разразился. Мы же заняты любимым делом — переездом. Слякотные мили приближают меня к новому месту-пребывания-не-дому, и папа говорит:
— Закрылочек.
Папа носит усы в стиле «вчера закончилась Первая мировая» и дымчатые очки, за которыми его глаза кажутся больше. На ближнем рукаве папиной форменной куртки нашиты пять техник-сержантских макаронин и крылатый факел военно-воздушных сил Национальной гвардии Нью-Йорка. Удерживая руль одной рукой, папа выщёлкивает восьмидорожник из проигрывателя и развивает мысль:
— Закрылочек, я читал, что Ватикан кишит коммунистическими агентами... Ты окончательно решилась на католическую школу? Знаешь, я им больше не доверяю.
Дужка папиных очков вопросительно склоняется вправо. Отвечаю:
— Угум.
В Баффало я везу нехорошие отметки из бруклинской школы плюс свидетельство о крещении; там написано, что дитя Божие Дарерка Имджин Килпатрик побрызгана в католическую веру двенадцатого марта пятьдесят четвёртого. В свою защиту скажу: трёхмесячным кульком я не могла адекватно выразить отношение к происходящему. Также при мне все блокноты, где живут счастливой гейской жизнью мужики из «Звёздного пути», и Чарли Ромео, про которого как-нибудь расскажу отдельно. Тетрадочка с архивами нью-йоркской погоды тоже поблизости.
Папа говорит:
— Не помню даже, когда ты в последний раз посещала церковь?
Белая мгла за папиным профилем наползает со стороны не замёрзшего до конца озера Эри. Эта штука — местная знаменитость. Так и называется — «озёрный эффект». Холодный воздух и относительно тёплая вода. Похожую ситуацию можно наблюдать над чашкой горячего кофе, только масштабы отличаются на миллион порядков.
Религии создавали люди, которые не могли объяснить грозу, засуху и почему торнадо унёс их домик из Канзаса. Я знаю, что такое фронт окклюзии, циркумполярный вихрь и блокирующий антициклон. Церковь я посещаю нечасто. Можно даже подумать, будто я тут богохульство разводить собираюсь, но скажем откровенно: после католической школы ваши с Богом отношения становятся чуточку более сложными, и вы перестаёте обижаться друг на друга за мелкие подколки.
Папуля советует:
— Если приёмная комиссия спросит, веруешь ли ты — соври, что веруешь.
Святая Агнесса — мой второй заход в систему католического образования. Первый пришёлся на четвёртый класс, и, помню, в той школе была милая учительница — сестра Маргарет её звали. Она утверждала, будто дьявол среди нас. Ходит по земле. Маскируется под человека. Однажды я спросила, а как, собственно, эту зловредину распознать, и сестра Маргарет сказала, что надо стащить с него ботинки. Там будут раздвоенные копытца вместо ступней.
И честное скаутское: сестра Маргарет говорила на полном серьёзе.
— Извини, что снова срываюсь, — говорит папа. — Два года в Бруклине — солидный срок. Ты могла привыкнуть.
Два года на одном месте — наш рекорд.
Папа продолжает:
— Наверняка успела обзавестись подругами, освоиться, привыкнуть к школе.
Подруги. Обзавестись подругами. Освоиться. Я смотрю на папу. Папа смотрит на меня.
В промежутке между нашими сиденьями едет кое-кто третий: зачехлённая винтовка Мосина-Нагана, из которой красный китаец пытался убить папу при Чосинском водохранилище двадцать с прицепом лет назад.
Я знаю о папе почти всё. Папа знает меня лишь приблизительно.
Он поднимает ладонь в жесте торжественной клятвы.
— Обещаю: Баффало — это стабильно. Гвардия расширяет присутствие в Ниагара-Фолс, новые самолёты туда переводит. Будет много работы.
Правда, у папиной разговорчивости всё же есть по меньшей мере одно неоспоримое преимущество: время от времени папа пробалтывается насчёт какой-нибудь женщины, с которой познакомился на очередной авиабазе, и благодаря этому я успеваю принять меры для нейтрализации потенциальной мачехи. Летунская компонента Национальной гвардии набрала реально много женщин, так что приходится держать ухо востро.
— Ну, я тебе рассказывал про Ниагара-Фолс, вроде. — Папина ладонь барражирует, пока рот издаёт свистящий гул. — Там эскадрильи на «Вуду» базироваться будут. Эф-сто один. Старенький такой перехватчик, но крепенький. Армия их списала и передала Гвардии. Здорово, ага?
— Угум, — говорю.
Папа крутит ручку настройки радио. Елозит бегунком туда-сюда, вылавливая среди трескучих помех местное утреннее шоу, где ведущие выражают уверенность, что этой зимой больше всего снега достанется Баффало, а Сиракьюз с Рочестером утрутся. Шутят другие понятные аборигенам шутки и сами же над ними смеются.
— Да уж, — усмехается из-под усов папа. — Снега-то здесь побольше будет. Зимы посуровее прибрежных, ага?
В среднюю зиму Баффало получает 87 дюймов снега против 28 в Нью-Йорке. Папе такие подробности неинтересны, поэтому отвечаю коротко:
— Угум.
Хотите — верьте, хотите — нет, но люди считают меня отличной собеседницей, и это лишний раз доказывает: количество желающих быть выслушанными сильно превышает число слушателей. Когда-нибудь я обзаведусь высоким стеклянным офисом на Манхэттене, увешаю стены дипломами и буду получать за вежливое соучастие в чужих житейских проблемах больше, чем папа зарабатывает на ремонте авиационных двигателей... Но это — когда-нибудь.
Туман. Морось. Шур-шур шин по снегодрисне.
Я закрываю глаза.
Папа заканчивает с «Вуду» и начинает монолог про новые «Геркулесы» из Ниагара-Фолс. Не услышав дежурного угумканья, он в конце концов останавливается, потому что говорить долго без «угум» справа не может.
Мимолётный дорожный сон возвращает в босоногую летнюю Виргинию. Я копаю что-то в компании местных пацанов. Кажется, медные пуговицы c конфедератских мундиров. Или мушкетные пули. Может, ржавые обломки сабель. В долине Шенандоа шла жестокая рубка во времена гражданской войны, так что всякого добра можно отыскать немало даже сотню лет спустя.
Однажды я углубилась в заросли для пописать и обнаружила целое ядро от федерального «Наполеона». Чугунное, давно в землю вросло. Частью ландшафта стало. Моим семилетним ручонкам было не под силу его выковырять, поэтому пришлось просить папу, но папа, сколько бы я ни умоляла забрать ядро домой, отвечал: «Закрылочек, что за глупости ты говоришь». Половину следующей ночи я горько плакала, представляя, как прекрасное ядро лежит одно-одинёшенько в лесу, а не под моей кроваткой. Потом мы переехали.
В реальном мире уже сколько-то времени минуло. Нечто тычет меня в плечо: то ли винтовка Мосина-Нагана свалилась на повороте, то ли банально папа.
— Мы почти на месте! — провозглашает он.
Под неопрятными небесами — снова двухэтажная Америка, разогнавшая леса. Асфальт подъездных дорожек плавит снег. Дверные венки справляют поминки по рождественскому настроению.
Издали школа святой Агнессы напоминает гигантский кирпич, оброненный Господом над восточными субурбиями Баффало. Бурый и весь целиком настолько нью-йоркский, будто я не покидала Большое яблоко несколько часов назад. Как ни крути, а в зданиях прошлого века побольше души, чем в школах современной постройки, похожих на груду обувных коробок с кондиционерами.
Над главным входом — палочка раз, палочка два, католическая эстетика чистых линий. Баннер с рекламой дня открытых дверей также несёт надпись побольше: «ПОЧИТАЯ ПРОШЛОЕ — ОБЕРЕГАЕМ БУДУЩЕЕ». Посеревшие от непогоды и подсвеченные лампочками святые мученики заняли отведённые выемки в стенах, словно почётный караул в Ди Си.
Ах. Мой второй заход.
Кузен Фред сказал бы, что я наконец-то стану развратной женщиной. Та-дам. Сезон шуток про девушек из католических школ объявляется открытым.
Подростков на стадионе скопилось необычно много. Между нашим пикапом и толпой — сетчатый забор на дофига футов, защищающий прохожих и проезжих от школьников с их мячами-убийцами. Кроме того, в толпе есть парни, что само по себе странновато для женской школы.
Потягиваясь до хруста в спине и шее, говорю папе:
— Спорим, та футбольная команда называется «Крестоносцы», а капитанит у них квотербек по имени Чед?
Папа вздрагивает, непривычный к содержательным фразам из моих уст.
— А-а. Ну-у... Возможно.
На папином лбу появляется тревожная складка. Если мне просто любопытно, то папе беспокойно. Папа начитался статей в журнале «НАСТОЯЩИЕ МУЖИКИ» и думает, что каждая дочь-старшеклассница стремится принести в подоле. Нишегошеньки папа не знает. Закрылочек больше по девочкам, нежели по мальчикам.
Он берётся за своё:
— Я сгоняю в Ниагара-Фолс, представлюсь начальству. А ты познакомься пока со школой и ребятами, ладненько?
Ладненько.
Оттепельный Баффало — это серый океан хандры, посреди которого неравномерно разбросаны, словно спасательные круги для глаз, отдельные яркие элементы. Жёлтая половинка ватиканского флага. Торчащие из каменных конюшен жопы и морды школьных автобусов. Чей-то красный «Мустанг» на студенческой парковке. Сиреневая повязка на голове у девчонки, отделившейся от толпы и шагнувшей в нашу сторону с пятнистым мячом под мышкой.
Заглядевшись, я опускаю ногу вслепую, и чертовски зря: наступаю прямо в размазанную колёсами снежную кашу. Тем изношенным кроссовком, в котором дыра.
— Привет! — Сиреневая повязка протягивает руку. — Я Пьетра Да Во. Президент школьного совета и капитан святой Агнессы по соккеру.
Пьетра отбивает слова быстро и чётко — что-то среднее между чиханьем и пулемётом. Пальцы у неё длинные, сильные и тёплые. Волейболом занималась небось. Пожимая руку, делаю первый глоток алкоголика, а Пьетра смотрит такими широко распахнутыми и радостными очами, как будто покурила Мэри Джейн. В её карих колодцах притоплена малообъяснимая эмоция — я бы назвала это «счастьем от возвращения», но как может вернуться тот, кого ты впервые увидела?
— ...Как интересно, — папин голос прогоняет морок. — Не встречал блондинок с вьетнамской фамилией.
Пьетра легонько склоняет голову к плечу, не переставая улыбается этой своей двусмысленной улыбкой, которая с равным успехом может означать как «добро пожаловать» так и «свалил бы ты отсюда по-хорошему». Её рука едва заметно подёргивается, словно Пьетре хочется запустить в папу мячом, однако воспитание всякий раз перебарывает рефлекс.
— Не вьетнамская. Итальянская. Леонардо Да Винчи, доводилось о таком слышать, сэр? Только не из Винчи, из Во.
Папа изображает жест «ой, прости», продолжая опираться на крышу и дверцу пикапа. Глядит в направлении стадиона, через меня и Пьетру.
— У вас совместное обучение разве?
Пьетра даже не оглядывается.
— Не. Иезуиты это. Их школа через квартал отсюда. У парней своего стадиона нет, а у нас — церкви, вот и захаживаем друг к другу в гости.
Папа кивает облегчённо. Папа решает, что хватит меня позорить, хлопает дверью и уплывает по океану хандры в Ниагара-Фолс.
— Тебе повезло. — Пьетра резко разворачивается на сто восемьдесят, чтобы двинуться обратно шагом комиксной Чудо-женщины. — А мой отец в Стране. Он подполковник-танкист, военный советник у арвинов. Десятого апреля заканчивается третий срок.
Не в первый раз замечаю, как «Вьетнам» заменяют эвфемизмом «Страна». Какое-то колдунство наудачу, видимо. Пьетра права. Никто из моих немногочисленных близких мужчин в Страну не ездил. Топая рядом, соглашаюсь: повезло.
Мы синхронно задираем глаза на слова «мемориальный стадион имени Джеймса Т. Андерсона». Типичные два-акра-травы-плюс-трибуна-плюс-беговые-дорожки-плюс-радиорубка; стандартизировано-унифицированный атлетический храм, где юная Америка пронизывается командным духом и коллекционирует буковки на свои куртки. Его игровое поле прямо сейчас — натуральные раскопки Помпеи. Остатки древней зелёной цивилизации, погребённой зимней стихией, и вновь обретённой алчущими спорта школярами. Мы ступаем на окаменевшую прошлогоднюю траву и затёртую разметку. Она двойная — для футбола и для соккера, столько цифр и линий, что неподготовленный человек мог бы принять газон за космодром пришельцев.
— Вернулись с каникул и принялись копать, — поясняет Пьетра. — Мы с одной стороны, иезуиты с другой. Встретились на середине и договориться не смогли, посему грядёт битва.
По центру поля нарисована здоровенная контурная «С», которая наверняка красиво смотрится с высоты птичьего полёта. В Нью-Йорке это направление так и прозвали — «птицесральный дизайн».
Пьетра представляет меня публике:
— Это Дарерка Килпатрик. Она из Большого яблока, из государственной школы.
А я ведь не называла своего имени.
На лицах католических девочек и мальчиков отражены интерес и лёгкая настороженность, ибо все они слышали, что государственная школа — греховное место, где можно нахвататься всякой заразы от ЛСД до теории эволюции. Январские люди из Баффало бледные и готичные, словно персонажи сериала «Мрачные тени». Варсити повёрнутого к Пьетре блондина ушлёпано буквами «J». Образцовый спортсмен. Буду звать его Чедом. Чед говорит:
— Хорош болтать. Давай биться.
Пьетра указывает подбородком на его мяч.
— Репу убери. По правилам соккера биться будем. Терпеть не могу ваши футбольные зверства.
— Лады, — соглашается Чед и отстреливает соплю в сугроб.
— Посиди здесь, — просит Пьетра. — Разберусь с этими примитивными существами и провожу тебя к сестре Терезе.
Зрительскую трибуну никто не очищал. Я усаживаюсь, предварительно распяв под задницей худой рюкзак. Проникшая в кроссовок снегодрисня тает, и впитавший говнину мокрый носок освежает пальцы. Кайф. Следующий писательский гонорар Дика Стронга придётся истратить на новую обувь.
Где-то внизу школьники разбредаются по околевшей траве, одетые в тёплые свитера и куртки от лыжных комплектов. Я слежу только за сиреневой повязкой. На табло позади меня — дощечки с цифрами, с их помощью устанавливают актуальный счёт матча. Названия команд не меняются, слов над дощечками только два: «КРЕСТОНОСЦЫ» и «ГОСТИ».
Эти католические школы. Всякий раз гадаешь, как будет называться их футбольная команда: «Крестоносцы», «Крестоносцы» или «Крестоносцы». Ладно, хорошо, иногда попадаются «Кардиналы».
Девчонки из святой Агнессы легко забивают первый гол: Пьетра проходит по центру и пасует на долговязую подружку, а та вонзает мяч в сетку ворот. Там было очевидное положение «вне игры», правда, парни об этом не знают, а девчонки их просвещать не спешат.
Вратарь дёргается, словно одержимый хореей, но действовать руками отчего-то не решается.
— Вот ты олень, Железный человек, — злится Чед. — Вратарь в соккере может играть руками.
Железный человек сокрушённо натягивает шапку-гондонку на глаза и скалится, принимая грудью снежки от партнёров.
Собравшиеся в тесный круг парни обговаривают план. Железный Человек сосредоточенно кивает, пока Чед нашёптывает ему персональную задачу. Девчонки просто ждут, готовые к продолжению.
Ничто не предвещает нелепой развязки, и вдруг кто-то делает пас на Железного человека, а тот забирает мяч в руки и несётся с ним вперёд. Парни хватают девчонок, чтобы те не смогли перехватить Железного человека на его пути к цели.
— Придурки! — орёт вырывающаяся из объятий Чеда Пьетра.
Железный человек несётся к воротам святой Агнессы, и те девчонки, кого не схватили его братаны, шарахаются от него, как от поезда. Железный человек издаёт победный вопль «Та-а-ачдаун!», роняя своё тело на землю за чертой. Парни бросают девчонок и кидаются приплющивать Железного человека, прыгая один за другим и один на другого, образуя запутавшуюся в сетке ворот кучу из одиннадцати тел.
Одна из причин, почему футболисты всегда вдохновляли меня на рассказики про геев.
— Так нельзя, — пытается объяснить маленькая чернокожая девушка в красном худи. — Вратарь может играть руками исключительно в своей штрафной площади!
Пьетра ничего объяснять не стремится, а просто командует:
— Пшли вон. — Её палец подсказывает дорогу.
Иезуиты тянутся обратно к родным стенам, оживлённо обсуждая, кого и за что удалось прихватить. С виду не шибко расстроенные поражением.
— Мы подучим правила и возьмём реванш, — бросает Чед.
— Ага, — провожает его Пьетра. — Можешь в пятницу зайти. У нас окно будет между мессой и лесбийской оргией.
Железный человек уходит замыкающим, прощаясь со всеми встречными девчонками.
— Пока, пока... Простите, если напугал своим проходом... Скоро вернусь... Пока... Да хранит святой Игнатий Лойола вас и ваши оргии...
— А-минь, — отзываются девчонки. — А-минь, а-минь!
Пока её команда кощунственно кокетничает, Пьетра берётся проводить меня в школу мимо красного «Мустанга» и сквозь караул святых. Пьетра перепрыгивает через несколько ступеней, расширяя зев приоткрытой младшими девочками двери. У малышни из-под зимних курток торчат однообразные платьица в синюю клетку, какие носят в начальных классах католических школ.
Для подзабывших главные ценности за время каникул имеется специальное напоминание, большие разноцветные буквы поверх шкафчиков: «С Богом в школе, с Богом в семье, с Богом в сердце».
Я спрашиваю Пьетру:
— А в старшей тоже килты?
— Не, — откликается она. — Уже несколько лет как однотонные чёрные.
Фред сказал бы, что без юбки в клеточку уровень развратности католической школьницы снижается на четверть.
— Монашки по-прежнему бьют детей линейками?
Пьетра стягивает повязку с головы и взмахивает освобождёнными волосами, русыми и волнистыми. Она собирает волосы с правой стороны, но делает это не по-голливудски пошло, а по-милому небрежно. Из-за обилия маленьких девочек впереди мы можем подивиться нашим отражениям лишь на приличном расстоянии и только по грудь.
Пьетра мотает головой.
Карие колодцы смотрят из зеркала чертовски странно, будто телом она здесь и сейчас, а разумом — вот даже не предположу где. Я пялюсь без стеснения на её безупречный нос. Из той категории красивых носов, которые жуть как тянет сломать. Рядом с Пьетрой моя тускло-рыжая персона с безмятежно-зомбячьим выражением лица, глазами невнятного цвета и лыжной шапочкой на макушке вряд ли способна привлечь много внимания.
По другую сторону Атлантики существует поговорка: «Коли повезло тебе родиться ирландцем, значит, счастливый ты человек». В общем, найдёте случайно счастьехранилище — зовите. Я раскатаю шапочку и пойду его грабить. Возвращать недополученное при рождении.
Пьетра эффектно смещается и бьёт костяшками пальцев по двери с матовым стеклом.
— Там сестра Тереза заседает. Так я запишу тебя на соккер?
А я ведь не говорила, что играю в соккер.
Не скрытая волосами часть лица Пьетры улыбается улыбкой Моны Лизы. Какая у неё разнообразная мимика.
— Да-да, — говорят по ту сторону матового стекла, когда я смотрю Пьетре вслед.
В офисе сестры Терезы висят на стенах распятия. Палка-палка-человечек. Стандартизировано-унифицированные иисусы, которые производятся фабрикой в Питтсфилде, Массачусетс, специально для католических школ.
— Проходи. Присаживайся, — приглашает сестра Тереза.
От монашеских одеяний у меня каждый раз флэшбеки из шестьдесят четвёртого начинаются. Разок побываешь в не очень хорошей католической школе — и потом до конца жизни прячешься в ближайшем магазине, завидев монахиню на улице.
Я делюсь с сестрой Терезой всеми нехорошими отметками из бруклинской школы плюс свидетельством о крещении. Бумаг в её канцелярской келье от этого больше не становится. Пока сестра Тереза конспектирует, я ищу, куда пристроить взгляд. За её спиной — затейливый отрывной календарь «Святой на каждый месяц». Нынче январь, и значит, Агнесса Римская лично благословляет пришедших детей.
Сестра Тереза тем временем читает моё первое имя, рассчитывая, что хотя бы второе будет нормальным, но — ха-ха.
— Имджин... Река Имджин. — Она задумчиво барабанит по столу пальцами. На одном есть обручальное кольцо.
Кое-чьи родители полагают, что назвать ребёнка в честь, например, сражения Корейской войны, где отхватил «Пурпурное сердце», — оригинально и остроумно. Эти забавные предки. У некоторых людей чувство юмора льётся весёлым золотистым ручейком, а наше с папой лезет, как требуха из разрубленного пополам покойника.
Сестра Тереза доходит до прочерка в графе «мать» и говорит:
— О.
Даже не спрашивайте, как так вышло. Это единственная засекреченная страница папиной истории. Обычно детей находят среди капусты, а меня, очевидно, обнаружили в двигателе «Сейбра» и отдали папе на воспитание. По крайней мере, такова рабочая версия. А может, мы имеем дело с мужским вариантом непорочного зачатия. Кто знает. Сам папа предпочитает облетать тему за тысячу миль.
— Жаль, что твой отец не заглянул.
— Ну, — говорю, — у него свидание с Эф-сто один и Си-сто тридцать. Но это гораздо лучше, чем с женщинами.
Сестра Тереза посмеивается. Когда она делает так, морщинки устремляются от её рта вверх и в стороны. Немного напоминает бабушку.
— Да-да, ты не маленькая уже... У нас на второй год оставаться не собираешься?
Говорю:
— Нет-нет, у вас — ни за что. В смысле, без обид, вообще не собираюсь. Не потому что у вас.
Сестра Тереза смеётся снова.
— Лёгкая атлетика. И ты туда же. Скоро из-за спорта дети совсем учиться перестанут.
Если честно, я понятия не имею, как получила легкоатлетический грант. Весь мой официальный спорт — эпизодический баскетбол да несколько недель при помпонах, откуда меня изгнали с формулировкой «не умеет бодро радоваться». До сих пор считаю ту характеристику самой удачной. Но коли благотворители согласны платить восемьсот баксов за семестр — отказываться не стану.
— Чем ещё увлекаешься? — спрашивает сестра Тереза.
В моих фанфиках мужики мужиков содомируют.
Вслух произношу, упирая ладони в стул:
— Я... для школьной газеты писала.
Сестра Тереза конспектирует.
— Ты девственна? — строго спрашивает она, нацеливая внимательные серые глаза прямёхонько в мои. Вероятно, такого же цвета были проткнувшие папу осколки китайской мины.
Чувствую, что левый глаз дёргаться начинает, и делаю вид, будто чешу бровь. Стандартизировано-унифицированные иисусы дежурят над дверью и окном, как полицейский конвой в зале суда. Сто процентов: вечером позвонит дедушка и спросит, не познакомилась ли я, случайно, с каким-нибудь мальчиком. Случайно. С каким-нибудь мальчиком. Хорошим ирландским мальчиком.
— Значит, святая Агнесса хранит тебя. Но если вдруг забеременеешь, — сестра Тереза выставляет авторучку, — обязательно скажи. Мы большая и дружная семья, а в семье нет секретов.
Я всё ещё прикрываю глаз. Как бы сестра Тереза про вшей не подумала.
— С Богом в школе, с Богом в семье, с Богом в сердце. Вот, распишись в наших правилах и добро пожаловать, дорогая.
У меня есть раздражающая многих привычка — всё читать перед тем, как одарить автографом. Даже школьные правила. Читаю. Читаю про дресс-код. Читаю про бла-бла-бла распорядок. Про общественно полезный труд. Про ценности тоже читаю. Про посещение церковных служб. Про то, что меня вышвырнут из школы и проклянут, если сделаю аборт.
Я смотрю на сестру Терезу. Сестра Тереза смотрит на меня.
Чуть склонив голову набок, я копирую ту улыбку Пьетры с парковки. И подписываюсь, ничего дальше не читая.