Дежурный

Дежурство подходило к концу. Хорошая смена выпала, ничего сложного. Пара влюбленных едва не задохнулись в гараже, да ещё несколько мальчишек полезли исследовать заброшенный лет десять назад недострой.

Как ни странно, с юными идиотами проблем оказалось меньше, чем со взрослыми. Видно, в пацанах был ещё достаточно силен инстинкт самосохранения.

***

Я хорошо помню свой последний день. Свое последнее дежурство. То есть это на той работе последнее. Напряжённые выдались сутки, ничего не скажешь. Днём ещё более-менее, а ночью из операционной мы выходили только в приёмное, посмотреть, чем нас очередная «Скорая» осчастливила. Ну, ещё покурить да кофе выпить. Помню, читал я ещё в молодости — кофе должен быть черным, как ночь, горячим, как огонь, и крепким, как поцелуй. Только у нас он ещё и сладкий до приторности, потому как нужно мозгам глюкозы подкинуть. Потом сердце колотится от этих «поцелуев», а что поделать? Три аппендицита, панкреонекроз, прободная язва да ножевое ранение. Один из аппендицитов вконец запущенный, с перитонитом — девчонка четыре дня сидела дома, корчась от боли и глотая анальгин. Почему? Ответ достойной претендентки на премию Дарвина: «Я не хотела, чтобы мне живот резали, со шрамом я буду некрасивая!» Черный юмор ситуации заключается в том, что четыре дня назад она отделалась бы крохотным шовчиком, а теперь у нее действительно будет шрам во весь живот…

Шесть операций — шесть чашек кофе, двенадцать сигарет. Напарник мой некурящий, чтобы не дымить в ординаторской, я открывал окно, высовывался по пояс. Внизу темнел больничный парк, дальше, за забором, шумел проспект, а ещё дальше светился огнями город.

От сигареты к сигарете проспект становился все тише, город все темнее, и под конец горели только уличные фонари. Вот проехала пожарная машина — тоже кому-то неспокойное дежурство…

И, не знаю почему, мне вдруг пришло в голову, что никто ведь и не задумывается, как много дежурных поддерживают спокойствие нашего мира — каждый час, каждый миг. Мы вот дежурим в больнице, и «Скорая», и приёмное… Дежурит милиция и пожарные, и тоже не спят ночей, и спешат на вызовы, и в перерывах, наверное, так же курят и пьют кофе. Но эти, как и мы — более-менее на виду, их поздравляют с профессиональным праздником, про них снимают фильмы. А есть ещё дежурные на Водоканале, и в лифтовом хозяйстве, и дежурный электрик, и ещё, наверное, множество служб, о которых я даже не знаю.

А ещё где-то дежурят пограничники и ракетчики, и тому подобное…

И может даже, где-то за пределами нашего мира есть какие-то дежурные, которые каждый день следят, чтобы Земля не перестала вращаться, и подкидывают дров в солнечную топку…

Не знаю, до чего я бы ещё додумался, если бы не зазвонил местный телефон — очередная «Скорая»…

Наутро я сдал смену, отчитался, вышел… и почувствовал, как сердце сдавило жгучей болью.

Не было никакого тоннеля со светом, и своего тела я не видел. Было какое-то серое марево, сквозь которое пробивался свет то ли солнца, то ли бестеневых ламп. Невнятные голоса звучали рядом — то ли обсуждали параметры гемодинамики, то ли взвешивали мои грехи. Я куда-то двигался, легко и плавно — то ли везли на каталке мое тело, то ли улетала прочь душа…

Мне казалось, что это продолжалось очень долго. Несколько часов, а может, дней. Наверное, это реаниматологи пытались удержать меня…

А может, дело было не в этом. Если правда, что каждому даётся по вере его… Я никогда не задумывался всерьез о том, что ждёт меня после смерти. Может, это время было нужно, чтобы из моих неопределенных, размытых представлений вылепилось что-то четкое?

А потом марево развеялось, и мне стало легко и спокойно. Грудь не болела, сердцебиение не беспокоило, одышки не было. И незнакомый молодой человек улыбнулся мне открытой, светлой улыбкой и сказал:

— Ну, здравствуй, товарищ! Добро пожаловать в команду! Меня Саней звать, а тебя?

***

Не дать пацанам войти в обветшавший, разваливающийся дом было совсем несложно. Всего только осторожно коснуться их разумов, понять, кто из них чего боится, и чуть-чуть усилить этот страх. И тогда тому, кто боится собак, завывание ветра в пустых окнах покажется собачьим воем, а тот, кто боится призраков — в тех же звуках услышит совсем другое. У третьего пацана страх оказался очень смешной — он боялся запачкаться. Интересно, что на самом деле стоит за этим страхом? Не хочет огорчить мать видом грязной одежды? Боится ее рассердить? Или, может, опасается вместе с грязью подцепить какую-то болезнь? В любом случае с ним было проще всего, достаточно обратить его внимание на грязь и вонь. А вот четвертый… Он боялся, что над ним будут смеяться остальные. О, на какие только глупости не толкает этот страх людей — и детей, и взрослых! Ну, всё-таки мне удалось донести до него мысль, что в заброшке нет ничего интересного, и над ним будут смеяться, что он туда поперся, как дурак…

***

Скоро смена закончится, и мы всей командой соберёмся вместе. Где именно это место, я не знаю. Может, пойму со временем. Мне кажется, Саня знает больше моего, но не говорит. Наверное, каждый должен понять это сам.

Я называю место, где мы находимся между сменами, дежуркой. Там хорошо и уютно. Там приглушённый свет настольной лампы и удобные кресла. Там мы обсуждаем, как прошла смена, делимся опытом, смеемся, пьем кофе и чай. В пище мы теперь не нуждаемся. В питье, вероятно, тоже, но как же это после дежурства не выпить кофе, крепкого, как поцелуй?

Нас пятеро. Весёлый энергичный Саня — «первый среди равных», у нас нет никакой иерархии, но все равно он — явный лидер. Мы с Саней одногодки, но мне под шестьдесят, а ему чуть за двадцать. Столько, сколько ему было, когда в Афгане он вызвал огонь на себя. Милочка — ветеринар. Ее сбила машина, когда она возвращалась домой после дежурства.

— Наверное, я сама была виновата, — мягко улыбается Милочка. — Наверное, я была невнимательна, неосторожна…

В этих словах она вся. Добрая, она никого ни в чем не упрекает — кроме себя самой. Милочке за сорок, она полненькая, круглолицая, улыбчивая. У нее остались два сына-школьника. Мы не спрашиваем, пользуется ли она своими нынешними возможностями, чтобы присматривать за ними.

Геннадий чуть моложе меня. Водитель «Скорой». Серьезный, рассудительный, дотошный. В Гене очень много того, что принято называть житейской мудростью. Гена умер от расслаивающей аневризмы аорты прямо за рулём, на работе. Он очень гордится тем, что успел свернуть к обочине и затормозить, что ни врач, ни больной не пострадали.

Последняя из нас — Зоя. Она сурова и молчалива, ничего не рассказывает о себе и вообще не любит разговоров не по делу. Мы даже не знаем, сколько ей лет — порой она выглядит моложе Сани, а порой горькие складки вокруг глаз старят ее лет на двадцать.

***

С парочкой в гараже я долго бился, пытаясь сквозь захлестывающую обоих эйфорию внушить им тревогу, пробудить осторожность, достучаться до здравого смысла. Все было безрезультатно. Влюбленность, как известно, сродни безумию.

А потом меня осенило — раз они глухи к логическим доводам, значит, подойдут нелогичные! Нет, не буду врать, что это я такой умный и так разбираюсь в женской психологии. Откуда мне? Я и женат никогда не был. Но я вспомнил, что Милочка на посиделках в дежурке порой вздыхала — не очень ли ее изуродовало при наезде, хорошо ли она смотрелась в гробу? Как и я, она не видела себя мертвой — ни сразу после смерти, ни потом.

А вот Гена, кстати, видел. Именно потому он и знает достоверно, что его пассажиры не пострадали.

Так вот — я оставил попытки донести до этих двоих понимание опасности для жизни. И вместо этого послал девушке совсем мимолетную мысль о том, в каком неприглядном виде находят жертв «гаражных отравлений» — в рвотных массах, с посиневшими конечностями… Этого оказалось достаточно, чтобы она опомнилась.

Расскажу потом в дежурке, вместе посмеемся. И на будущее полезно, надо запомнить. Хотя и я при жизни не раз сталкивался, что для многих людей смерть кажется не самым страшным. Инвалидность, например, часто пугает больше.

***

Я заранее предвкушаю, как мы совсем скоро соберёмся в нашей дежурке. На низком столике теснятся вперемешку чашки с кофе и чаем. Зоя пьет чай с сахаром вприкуску, Милочка — вовсе без сахара. Мы с Геной курим. Саня развалился в кресле, небрежно раскинув крылья, и насвистывает какой-то залихватский мотив. Что характерно, эта песенка написана значительно позже Саниной гибели.

Я не знаю, где находится наша дежурка, не знаю, будет ли конец нашим сменам. Строго говоря, я даже не знаю, кто мы. Милочка, уютно кутаясь в крылья, словно в пушистую шаль, улыбается мне чуть снисходительно:

— Но это же совсем просто! Мы с крыльями и спасаем, значит, мы ангелы!

— Дежурные ангелы, — уточняет Гена. К его простецкой деревенской физиономии крылья подходят примерно так же, как корове седло.

***

А дежурство-то ещё не закончилось. Чувство тревоги — такое же четкое и ясное, как раньше телефонный звонок.

Пятый этаж. Открытое окно. На подоконнике стоит малыш — года два, не больше. Как?!

Понятно, как. Дура-мамаша, видно, решила полы помыть. И отодвинула диван так, что его спинка оказалась вровень с подоконником. Ну и где она теперь? Курит? По телефону трындит? Почему ребенок остался один в комнате с открытым окном?

Я приблизился к ребенку и дунул ему в лицо. От неожиданности он отступил на шаг — и свалился с подоконника на диван. И заревел, разумеется. В комнату тут же вбежала мать. И увидела — окно, диван, ребенка.

Она побледнела, как полотно. Схватила малыша, прижала к себе так, как будто его кто-то отнимал. Глаза были полны ужаса.

Я запомнил квартиру. Надо будет сюда ещё раз заглянуть, когда выпадет ночное дежурство. Я устрою этой дуре ночные кошмары, во всех деталях покажу, что могло случиться, что случилось бы, если бы я не оказался рядом. Она и сама на всю жизнь урок запомнит, и всем знакомым расскажет. Профилактика — наше все!

***

Я не знаю, кто мы. Ангелы? Красивая версия, конечно, да только какой нафиг ангел из немолодого лысого мужика, циника и мизантропа, агностика с сильным креном в атеизм?

Я просто дежурный. Дежурный по этому миру.