«Бродит тут заполночь, понимаешь ли, выродок бадражный! А у самого-то зенки змеиные!»

Баяли, бывало, старики да бабы в запустевших глухоманных деревнях по всем Северным землям о том, как раз в десятилетие на праздник Созревания ударяют небывалые холода: рассядутся в дни оны в круг подле потрескивающего костерка, грея старые болящие кости, да балакают ворчливыми надтреснутыми голосами о былых временах, когда в почин Ламмаса первая изморозь била еще не собранный урожай, а хладные, непривычные для исхода лета ветра вздымали ввысь преждевременно облетевшую поблекшую листву. И охали они иной раз, сокрушенно качая кручинными головами, и причитали, обращаясь с тщетными молитвами к матушке Мелитэле и десяткам других местечковых божеств, да только отвратить неминуемое не могли, ведь за неурочными холодами всегда неумолимо следовала суровая зима, голод да лихолетье. И даже неразумные детишки, собиравшиеся в бывалошное время близехонько от горюющих дедов и слушавшие их пространные, тяжелые для восприятия речи, порою перенимали безотчетно своими дитячьими сердечками стариковские ужасти и тревоги… И трепетал в такие тягостные смутные часы в равной степени и стар и млад, ибо каждый понимал нутром своим, что есть в этом жестоком бесприветном мире поистине неотвратимые вещи, над которыми не властна воля человека…

Вот и Мирко, себемиров сынок, бездольный многострадальный мальчишка, слушал, бывалоча, оные стариковские причитания в своей родной деревне: в те беспечальные беззаветные времена сии предостережения и причеты не находили должного отклика в беззаботной и подбитой ветерком душе мальчишечьей, да только как минули пустопорожние праздные денечки, ощутил и бедный ребятенок своим неприкаянным дитячьим разумом то неминуемое лихо, о чем упреждали лихолесные старики. Достался он по воле отцовской в суровое ученичество жестокосердному мастеру, безродному богопротивному выродку-ведьмаку, что именовался по странной прихоти своей отроческим именем Освальджик и чье ремесло состояло лишь в бездушном хладном кровопролитии. Много холода в нелегком их пути в ведьмачий надел пришлось стерпеть обездоленному мальчишке: не раз, ночуя под открытым небом на гиблой болотистой местности или в непроходимой лесной глуши, он содрогался от пробирающей до костей ночной сырости, вспоминая сии дедовские приметы о неурочных холодах, некогда услышанные вскользь и теперь отдававшиеся болезненным эхом воспоминаний об отчем доме в израненном детском сердечке. И хоть и не должно было ребятенку радеть о таких стариковских вещах, все чаще несчастный себемиров сыночек трепещущей душонкой своей обращался к тем обжигающим крупицам памяти о прежней жизни в родной деревне, ведь гораздо тягостнее холода сущностного была бесчувственность сердца ведьмачьего… Ведь пусть и не учинял очерствелый мастер с бездольным мальчонкой лиха бессмысленного — не творил над ним измывательства, либо иной какой-либо жестокости несусветной, да и злость беспричинно не вымещал — пусть и опекал его по мере сил, относился он к попавшему в его бездушное владение салажонку с таким ледяным безучастием, с таким полнейшим отсутствием хоть какого-либо мало-мальского намека на ласку, что истосковавшееся по родительской благости дитячье сердечко так и рвалось на части. Всего единожды за все время их совместного путешествия проявил ведьмак к настрадавшемуся Мирко определенную нежность, да только затем все вновь вернулось на круги своя, будто бы и не было того минутного благостного порыва. И если понадеялся опрометчиво неразумный себемиров сынок на то, что отныне суровый наставник хоть отчасти смягчит свое ожесточенное отношение к нему, на деле все обернулось лишь прежней непримиримой строгостью, отчего бывал несчастный Мирко порою бит нещадно, яко и дотоле. И к горестям мальчишечьего сирого разума оставался равнодушен ведьмак — горько и обидно бывало мальчонке оттого, что достался он настолько беспощадному и стервозному наставнику, да только как проходило время, вновь оттаивал он, начиная безотчетно тянуться нутром своим отроческим к этому последнему оставшемуся у него радетелю. Ведь не оставалось никого иного рядом, окромя этого пугающего и бездушного мутанта с искореженным хворью страшным лицом. О грядущих же испытаниях несчастный ребятенок старался и не думать вовсе… Так и ехали они, держа свой путь вдоль большака, а иной раз и извилистых заросших троп сквозь непроходимую боровую чащу и вязкие смердящие топи — подальше от недобрых глаз людских: с трудом мирясь с присутствием друг друга и иной раз проводя в натянутой гнетущей тишине долгие томительные часы.

Потерял мальчишка бездольный счет тому времени, что ехали они в ведьмачью крепость: лишь с удивлением отмечал для себя эти первые признаки грядущего увядания на исходе лета. Забрались они вдвоем с Освальдом уже в такие немыслимые дебри, что представлялись некогда несмышленому Мирко подобные места населенными драконами да прочими подобными созданиями. Уже давно не встречались им на пути даже обедневшие трактиры, разоренные хутора и деревеньки, да и сам путь превратился со временем в тонкую петляющую колею сквозь непроходимый темный бор. Казалось, будто бы никто и не знал о существовании сих горных дорожек, окромя мрачного убийцы чудовищ. Да и не пользовался ими никто другой — лишь только редкие лесные звери, стремглав бросающиеся прочь при фырканьи снулой ведьмачьей кобылы да грозном звоне убийственной стали из инвентаря жуткого мастера. Страшно было себемирову сыночку ехать через такую непроглядную чащу, да только что оставалось-то делать?.. Ведь запрещал ему роптать наставник.

— Сколько ехать еще в Каэр Морхен?

Спросил это сирый мальчонка, сидя в протертом старом седле перед строгим мастером, да взгляд испуганных глазок по сторонам в спешке метнул. Сумерки опустились на беспросветное чернющее густолесье по обеим сторонам от извилистой тропки, по которой, еле переставляя худощавые ноги, плелась старая ведьмачья кляча, и только одна лишь пугающая тьма от раскидистых поскрипывающих сухих ветвей порою немилосердно застилала собой дальнейший скорбный путь, стращая и без того настрадавшегося мальчишку. Шел уже бесчетный час его нахождения в седле с момента прошлого привала, и от этого длительного пребывания в неподвижном положении слабая дитячья спинка уже вовсю начинала ныть и гудеть, будто бы некое тягучее пламя разливалось жгучими волнами вдоль мальчишечьего хребта. Размяться бы маленько ребятенку, да только куда уж там… И пусть давно уже стемнело, а чащоба будто бы становилась только чернее и непроглядней с каждой пройденной саженью, пусть ночной горный холод начинал уже яростно сводить тонкие мальчишечьи ножки, никак не останавливался на привал бездушный мастер, продолжая свой мрачный путь и твердой рукой правя поводьями лошадиной сбруи. Не услышав ответ, обернулся сирый ребятенок назад, к наставнику своему, да спинку затекшую выгнул, встретившись взглядом с непримиримыми глазами ведьмачьими. Нахмурился ведьмак, задержав свой строгий взор на смущенном дитячьем личике, и затем по обыкновению скривив и без того обвисший рот, нехотя выдавил сквозь зубы:

— Недолго. Выйдем на перевал, и увидишь его, — а затем и рявкнул: — Спи давай. Этой ночью привала не будет.

Отвернулся бездольный себемиров сынок, выслушав его брюзгливый ответ, да только глазки опечаленные опустил: опять не в духе ведьмак, хотя вроде бы и не случилось за день минувший ничего такого, что могло бы прогневить ожесточенное ведьмачье сердце. Тягостно с ним все ж таки. Тяжелая у него натура: гневливая, отчужденная, бесприветная — иной раз взглянет с таким холодом в гибельном взгляде, что хочется разве что сжаться да исчезнуть на веки вечные… Не раз задумывался своим неокрепшим мальчишечьим разумом обездоленный Мирко над тем, что ведьмак, должно быть, и вовсе не был способен испытывать хоть сколь было светлые чувства: думалось мальчишке сирому, что, пожалуй, отлилось тому немало горюшка горького в его собачьей безрадостной жизни, оттого и стал он в конечном итоге столь обозленным и бесчувственным к терзаниям чужих сердец. Должно быть, так и не довелось ему узнать с рождения, что такое любовь и тепло родительских рук, посему так и не взрастил он зерна сострадания в своей чернющей душе — некому было посеять их. И если и был ведьмак как-то привязан нутром своим к несчастному ребятенку, то делал он это как-то уж очень по-своему, относясь к нему до крайности по-собственнически и непримиримо строго. А вот тятька мальчишкин был совсем другим… Любил он сыновей всей широтой своей безграничной радетельной души, любил беззаветно, отдавая им все, что только могло иметься в скудном владении малоимущего кмета — а более всего он любил своего младшего Мирко. Как наяву помнил горевой мальчонка запах отцовской спутанной ершистой бороды — те сладкие медовые нотки, которые едва различимо доносились до засыпающего ребятенка, когда тятька склонялся к нему над лавкой и целовал перед сном его светлую макушку с непослушными кудрявыми волосенками. Помнил он и крепкие отцовские руки, что без труда вздымали худощавого сыночка ввысь, помнил звонкий заливистый смех, когда в их захолустной обнищавшей деревне было еще над чем смеяться… До боли в стиснутых зубах, до жжения во влажных глазенках сокрушался иной раз несчастный Мирошек, вспоминая все это, ведь тосковал он по этим прикосновениям и родительскому теплу невыразимо. И так хотелось прижать к кому-то бездольную головушку, ощутив хоть малую толику подзабытой ласки и утешения — да только к беспощадному ведьмаку с таким можно было даже и не пробовать соваться. Стервецом бездушным был Освальд. Никого не любил, никого не жалел. Видел бы сейчас своего бедного сыночка его любящий тятька, деревенский староста… Его добрый, заботливый, участливый тятька, который, кажется, и не мыслил жизни грядущей без сыновей. Знал ли он вообще, что делал, когда вверял судьбу своего последнего оставшегося сына такого страшному бессердечному выродку? Жалел ли он в дальнейшем о таком горестном вынужденном решении? И что сказал бы теперь, если б смог увидеть краем измученного отцовского взора, как увозят его многострадального Мирко в непроглядную неизведанную тьму сквозь черноту холодной пугающей ночи? Тятька… Где он был сейчас?

— А ты вспоминаешь свою мамку?

Задал этот вопрос горемычный мальчишка и чуть насупился, содрогнувшись: догадывался ведь, каким будет нещадный ответ.

— Опять суесловишь впустую? — чеканя ледяные слова, изрек в ответ на это восседавший позади сжавшегося ребятенка убийца чудовищ. — Опять сокрушаешься над своей несчастной юдолью? — сжался еще того сильнее бездольный себемиров сынок и только вздрогнул обреченно, понимая, что и ударить его может наставник за такие пустые, лишенные смысла и прока расспросы. Помолчал еще какое-то недолгое время немилосердный страшный мастер — так и ощутил на себе его свербящий недобрый взор притихший надломленный мальчишка, шейку свою тонкую дитячью поглубже в тощие костлявые плечики втянув — а потом и молвил дальше, вновь полоснув страдающее мальчишечье сердечко своим жестоким беспощадным словом: — Не изменишь ты ничего, сопливец. Твоя судьба простирается нынче перед твоим взором: эта дорога в никуда отныне и есть твой извечный удел. Неотвратимость то беспощадная, над которой уже более нет твоей власти, и чем дольше ты продолжишь терзать свою душонку сими напрасными переживаниями и скорбями, чем дольше станешь бередить болящую рану, тем протяжней станут твои мучения. Ты не в силах изменить то, что выше тебя. А стало быть, остается тебе, бездольному, только одно: смириться и принять неизбежность, перестав терзать себя всуе пустопорожними воспоминаниями, что несут с собой сызнова лишь дальнейшие страдания.

Опустил свою головушку кручинную несчастный мальчик еще того ниже: наверное, и не стоило ожидать ничего иного от строгого мастера. Только новые нескончаемые нравоучения да бездушные наказы. Злонравный он. И никого не любит. Замерзнет мальчишечье сердечко рядом с ним. Или так же очерствеет со временем…

И до того холодно вновь стало прибитому сирому мальчонке, что только повел он судорожно своими узкими околевающими плечиками, вновь поелозив в седле в тщетной попытке размять саднящие суставы. До чего же зябко: того гляди пар повалит изо рта… И это на исходе лета! Накинуть бы сейчас на свою замерзшую дитячью спинку холщовый плащ ведьмачий — ведь обыденно всегда отдавал его на ночь своему малахольному воспитаннику суровый ведьмак — да только нынче он сам нацепил его себе на плечи, укрываясь от ночной сырости и промозглого хлада. Выпросить бы этот плащ себе, да только, поди, прогневает этим мастера неразумный мальчишка… Что ж это за ночь такая страшная? Темный лес стелется пугающим нескончаемым частоколом черных стволов по обеим сторонам от узкой тропы, ветер хладный веет посередь них… Куда не бросит взгляд испуганный мальчонка, так и видятся ему пугающие проносящиеся тени. Страшно. До мороза вдоль мальчишечьего хребта страшно. И пусть и не один едет сквозь эту темноту перепуганный себемиров сынок, все равно содрогается нутро его от этой мрачной и гнетущей атмосферы неприветливого леса… Еще и холод этот смертный. Зуб на зуб не попадает у мальчишки, челюсть сводит от ледяного прикосновения небывалой для сего сезона стужи. Околеет он тут посреди этой дороги, если не смилостивится над ним наставник… Обернулся через силу Мирко к ведьмаку, снова содрогнувшись от кусающего хлада, да промолвил едва слышным голоском:

— Мне холодно, Освальджик… — и сразу же вновь дернулся от увиденной дивной картины, ведь вместе с надтреснутыми речами сорвался с дитячьих озябших уст и пар едва различимый — как бывает во время неистовой стужи…

Поглядел на это ведьмак, брови сдвинув еще напряженнее и задержав ненадолго свой цепкий въедчивый взгляд на обмеревшем лице мальчишечьем, чуть придержал кобылу и затем выдохнул через рот и сам, проследив за тем, как вздымаются ввысь клубы белесого пара. Не показалось, стало быть, Мирошку, не показалось… Поворотил убийца чудовищ далее лицо свое нескладное в сторону леса, как будто бы прислушавшись и вглядевшись ужасающими глазами в его непроглядный убийственный мрак, да замер, сосредоточившись и вызверившись до предела. Всмотрелся с гнетущим ожиданием в лик ведьмачий и себемиров сыночек, тщетно пытаясь определить по нему, что видит и чует устрашающий мастер, ведь стало понятно и его несмышленному разуму, что с чем-то непредвиденным столкнулись они на своем тернистом безрадостном пути… Поводил настороженным взглядом ведьмак, а затем, ухватившись покрепче за переднюю луку седла, развернулся в пол-оборота и корпусом, всмотревшись уже во тьму позади себя. Всмотрелся — и сразу же молниеносно поворотился назад, и в этот раз замерший ребятенок увидал на его лице еще и нечто такое, что доселе не имел возможности видеть ни разу. Именовалось это нечто — страх. И прежде чем успел бездольный Мирко хоть что-то отчасти понять, выпалил ему мастер как на духу:

— Держись как можно крепче, — и ударив в лошадиные бока шенкелями и на ходу разобрав поводья на скаковой манер, яростно прокричал: — Пошла!

Испугавшаяся кобыла взоржала, сперва чуть было не поднявшись от такого грубого обращения на дыбы, но затем, повинуясь движениям ведьмачьих ног, поднялась в галоп — сперва неуверенный и натяжный, но далее уже более смелый и разработанный — а засим и в карьер. Ухватился несчастный перепугавшийся себемиров сынок за луку обеими трясущимися ручонками, вперил обезумевшие от ужаса глазки в одну точку перед собой и только судорожно вдохнул обжигающий нутро невыносимый хлад: показалось в этот момент обмеревшему мальчонке, что донесся до его дитячьего слуха откуда-то сзади странный неестественный треск, а еще — топот лошадиных копыт… Множества лошадиных копыт. Да только обдумать все это он уже не успел: до того быстро помчалась вперед обыкновенно ленивая и снулая ведьмачья кляча, что встречный поток воздуха чуть не выбил горемычного салажонка из седла — если бы не сидел позади него ведьмак, закрывая его своим корпусом, так и снес бы этот неистовый шквал мальчишку прямо наземь… Лишь кое-как удержал равновесие перепугавшийся Мирко, с трудом различая перед собой среди проносящихся со стремительной резвостью во тьме древесных стволов петляющую тропу. Одно лишь смутно осознал он своим забитым дитячьим разумом: увидал его наставник позади них что-то такое, что заставило содрогнуться в исступленном страхе даже его, бездушного убийцу чудовищ, что не раз уже обнажал свой клинок на самых безобразных и отвратных тварей, каких только родила земля… И ежели даже ведьмак испугался, без раздумий пустившись прочь на полном ходу, то… то, пожалуй, и не стоило пытаться представить себе тот воплощенный кошмар, что пустился за ними по пятам сквозь непроглядный мрак этой ужаснейшей ночи… Несутся они, не разбирая дороги. Только ветер воет в ушах. Ледяной поток так и норовит снести с седла двух незадачливых всадников. Слышит Мирко сквозь завывания ветра и тяжелое дыхание задыхающейся лошади, как шипит и бранится позади него обеспокоенный мастер, подгоняя начинающую уставать измученную животину очередными тычками в бока да безжалостными словами: «Шевелись, стерво!» Да только пугающий топот озадь них все нарастает и нарастает — будто приближаются неумолимые преследователи… И вот уже доносится до мальчишечьего слуха и лязг бездушного металла — тяжелых кованых лат, — и будто бы видит он в неясном лунном свете, как поблескивает и искрится по сторонам заиндевевшая летняя трава… Видать, целое войско пустилось вслед за ними! Сжимается от ужаса многострадальное трепещущее детское сердечко — того гляди, остановится сейчас, не справившись с кошмаром. Не оторваться им от гонителей, не оторваться… Взглянуть бы хоть краем глазочка, что ж это за лихо такое невиданное, да только боязно шибко.

Улучил момент себемиров сынок, все ж кое-как пересилив сковавший его немыслимый страх, да обернул головку через силу — и то, что он увидел мельком, впечаталось в его настрадавшийся разум, будто след от раскаленного клейма: предстала перед взором мальчишечьим безумная кавалькада несущихся карьером кошмарных всадников в изорванных лохмотьях и разукрашенных инеевым узором лязгающих выщербленных доспехах… Развевались за ними мрачные подраные знамена, а кони, несшие сих чудовищных воителей, закованные в такие же громоздкие скелетоподобные латы, будто бы скакали по воздуху, едва касаясь своими черными копытами замерзающей на глазах земляной поверхности — однако же топот от их тяжелой поступи был слышен крайне отчетливо… Издавала вся эта процессия некий утробный неестественный гул, похожий на звук чудовищного воинского горна… И горели глаза страшных всадников огнем, а веяло от них таким невыносимым жестоким хладом, что кровь буквально застывала в жилах от прикосновений мельчайших частичек кружащегося в воздухе и постепенно оседающего инея. Ужас нечеловеческий пронзил ледяной иглой сердечко бедного мальчишки: так и задохнулся он очередным своим вдохом, как увидел эту жуткую процессию позади уносящейся прочь ведьмачьей кобылы. Ни с чем страшнее этого в своей коротенькой дитячьей жизни и не сталкивался ребятенок, ведь несмотря на сковывающий разум мучительный страх, все ж таки сумел он кое-как осознать, что настигнет их вдвоем с наставником сейчас неминуемая жуткая погибель, если не сумеют они оторваться от преследователей… Зашипел на него в следующее мгновение ведьмак:

— Не вертись же, сволочь! — и ни живой ни мертвый ребятенок, лишь едва не падая, поворотился назад.

Нет, не оторвутся они: вот уже практически на расстояние в несколько десятков саженей подобрались к ним чудовищные гонители! Только загонит впустую свою старую изможденную клячу жестокосердный мастер: уже еле переставляет ноги она, вымученно высунув покрытый пеной язык, да начинает замедлять свой ход, не справляясь с нагрузками… Кажется, что уже обдает их сзади ледяным дыханием самой смерти, а от топота множества копыт, равно как и от завывания безжалостного ветра — начинает нещадно закладывать уши. Даже глазки свои от ужаса не может сомкнуть обмеревший ребятенок: только слышит нутром, как неистово колотится измученное сердечко… Сейчас догонят их преследователи и…

Притормозил вдруг ведьмак свою наполовину загнанную кобылу: руками в лошадиный круп уперся, поводья на кулак намотал — и так и замедлила шаг изнуренная бегом и накрывшим ее ужасом животина. Соскочил буквально на ходу из седла убийца чудовищ, подхватил под руки вконец обмеревшего от жути мальчишку, да так и метнулся вместе с ним вглубь чернющего леса — лишь развившийся за его спиной плащ успел различить в этом стремительном движении застывший и мельком взглянувший назад Мирошек. Ринулся Освальд прямо к поваленному на землю ветролому и стремглав бросился к нему: в колючие надломленные ветви и режущие заросли подлеска — припал он затем к земле и, крепко прижав к своей груди оцепеневшего ребенка, укрыл его краем своего плотного холщового плаща, накрыв мальчишечью головку своей сухощавой дланью. Вжался в его грудь ни живой ни мертвый салажонок всей своей силой, как только вообще был способен: глазки в диком ужасе зажмурил и даже дышать перестал, вцепившись обеими трясущимися ручонками в ворот грубой ведьмачьей куртки. Ни единой мысли не пронеслось в его кручинной головушке — только погибать приготовился мальчонка сирый, давясь от подступающего к горлу и рвущегося наружу надрывного стенания. И в следующее же мгновение почувствовал, как обдало его жестоким холодом от пронесшейся где-то в стороне чудовищной процессии кошмарных всадников… Отвернул лицо свое и ведьмак, также задержав дыхание и еще крепче прижав к себе полумертвого от ужаса мальчонку. Долго еще слышал несчастный Мирко в стороне от себя неистовый гул, перемешанный с оглушительным топотом сотен копыт — казалось, будто не было конца и края этой жуткой кавалькаде, сметавшей все на своем убийственном пути — а потом все вдруг почти так же неожиданно прекратилось, оставив после себя лишь сковывающих холод, да иней на прибитой траве. Когда шум окончательно стих, отпустил мальчишку мастер наконец и, поднявшись на ноги, с прежним исступлением вернулся на тропу, всмотревшись куда-то вдаль — вслед ускакавшей процессии мрачных воителей. Всмотрелся — да и сплюнул затем в их сторону, снова остервенившись на миг и передернув от злобы весь свой отвратительный лик. Только лишь затем, убедившись, что все осталось позади, обернулся он в конечном счете и к перетрухнувшему Мирошку, утомленно выдохнув и ненадолго прикрыв свои уставшие глаза. Выполз кое-как мальчонка на тропу и, боязливо поглядев вдаль, спросил дрогнувшим голоском:

— Что это такое было?..

— Дикая Охота. Или Гон, как их еще называют, — нехотя пояснил убийца чудовищ, и горемычный салажонок еще того сильнее содрогнулся от этой суровой правды, ведь доводилось ему не единожды слышать деревенские дедовские байки об этом лихе невиданном.

Гутарили деды не раз о том, как во времена невыносимой зимней стужи страшными ночами спускается с небес эта безумствующая кавалькада призраков Дикой Охоты да разворачивает свою кровавую жатву, хватая в железную хватку встреченных трепещущих мужиков с бабами да и уволакивая их вслед за собою в жуткое невольничество, где ждали несчастных одни только неописуемые нечеловеческие страдания… Впрочем, никто и никогда в их родном Лихолесье даже на памяти стариков-долгожителей не сталкивался с этим чудовищным кошмаром наяву, а потому и не задумывался толком бедный себемиров сынок о значении всех этих ужаснейших рассказов. Были они для него лишь одной непримечательной крупицей десятков подобных стариковских ужастей. И вот теперь он сам столкнулся с этой невиданной жутью въявь. Одним лишь холодом могильным обдало мальчишку сирого… Померекал он еще немного своим неокрепшим дитячьим разумом над всем произошедшим, вспомнил в пугающих деталях, как едва спаслись они с наставником, в последний момент убравшись с пути необузданной призрачной кавалькады, да и вопросил затем:

— А почему Дикая Охота погналась за тобой?

Посмотрел напоследок вслед умчавшемуся Гону жестоконравный мастер, чуть сбившийся набок плащ поправил и засим снова взъярился по обыкновению своему — склонился над растерянным ребятенком, шею вперед вытянул да и выплюнул желчно, весь искривившись преотвратно:

— А потому как дед твой распроклятый ее на голову мою наслал!

Вздрогнул от услышанного вновь разнесчастный Мирко, даже чуть отшатнувшись в испуге от безмилостного наставника — полоснули его жесточайшие ведьмачьи слова точно в болящее страдающее сердечко: вспомнилось ему в тот миг что наяву, как в пылу жестокой распри, анафемствуя и предавая ведьмака всем мыслимым и немыслимым проклятьям, дед его горячный и в самом деле пожелал, чтобы свалилась как-нибудь на голову ведьмачью с неба Охота эта злая, Дикая… Сгрызлись они тогда вдвоем с ведьмаком, яко два бродячих бешеных пса: Освальд и сам в долгу не остался, расплевавшись с мальчишкиным дедом такими же жестокими проклятиями — еще и угрозами сверху приправил их от всей души своей чернющей. И вот теперь… Неужто, в самом деле, дедова анафема отлилась ведьмаку таким несчастием ужасным? Дед-то у себемирова сыночка и взаправду нрав крутой имел. Да только разве мог он в самом деле одним только словом недобрым такое злое проклятье на ведьмачью юдоль наложить?

— Неправда… — страшась своим собственных слов, протянул перепуганный Мирко и засим тихонечко попятился, — мой дед не колдун… чтобы проклятья насылать…

— А по-твоему, проклятия одними только колдунами насылаются? — выпрямившись, с презрением в голосе бросил ему в ответ жестокосердный мастер. — Тут прежде всего воля злая нужна. Сконцентрированная и целеустремленная. А такая может быть и у последнего рванья. — Склонил тут бездольную головку от слов таких жестоких горемычный ребятенок, и тогда, видать, чуть смилостивилось над ним, сирым мальчишкой, и холодное сердце ведьмачье. — Не страшись, — вымолвил тот через силу, — не за мной они гнались. Я на пути их окаянном всуе подвернулся — и если бы вовремя не убрался, так они и повытрясли бы вон из меня мою душу. А вместе с ней — и твою.

— Ты испугался, — пролепетал салажонок и взгляд свой горький на лицо наставника поднял: странно было видеть Мирошку страх сей непривычный на обычно суровом и беспредельно ожесточенном лице хладнодушного мастера — думалось ему иной раз, что и вовсе не страшится ничего в своей безрадостной собачьей жизни Освальд, да только, видно, попросту не встречалось им доселе на пути их тернистом лихо столь ужасное, что было бы способно страх нагнать на ведьмака.

— Да. Испугался. И не стыжусь того ничуть, — признал Освальджик бесприветно, чеканя слог своим привычным непоколебимым строгим тоном. — Только безрассудный не страшится ничего, а я уже пожил достаточно для того, чтобы избавиться от всех заблуждений, свойственных младости.

Промолвил это убийца чудовищ да и прошелся вновь по тропе, придирчиво высматривая в беспроглядной тьме чернющего ночного леса хоть какую-либо вероятную угрозу для себя и для своего дрожащего воспитанника: понаблюдал за ним мальчишка многострадальный со стороны и все ж таки вновь ощутил, как постепенно успокаивается его замеревшее было на миг горевое сердечко. Все ж было в близком присутствии и странной безмилостной опеке его бесчувственного наставника нечто такое, что вселяло в трепещущую душу мальчишечью некое тихое спокойствие: ведь всегда был неизменно тверд и непоколебим в своих суждениях и действиях ведьмак, и это утешало и дарило некую слабую уверенность в дне грядущем. Хотел и вправду доверять ему мальчонка. Хотел — и неосознанно тянулся, несмотря на весь стервозный нрав жестоконравного мрачного мастера. Тем более тогда, когда одни они теперь остались посреди темного леса.

— Лошадь убежала, — отметил защемившийся мальчонка, и ведьмак только проследовал далее, склонив пониже голову и будто бы высматривая на затоптанной петляющей тропе некие видимые исключительно ему одному следы.

— Сейчас найду, — едва слышимо выдавил сквозь зубы он, и Мирко торопко поспешил за ним, дабы не отстать и не остаться самому в оном полуночном убийственном мраке враждебного леса.

Прошагал убийца чудовищ своим выверенным неслышимым шагом еще на некоторое отдаление вперед, сосредоточенно и дотошно разглядывая перетоптанную подмерзшую почву под сапогами, а затем свернул в сторону леса — прямо к переломанным сухим ветвям по чуть примятой траве, что обрамляла собою едва различимую в кромешной тьме колею кобыльего следа. Пустился вслед за мастером и себемиров сынок, то и дело натыкаясь на торчащие из-под земли извилистые загрубевшие корни многовековых деревьев и всеми силами пытаясь не отстать от мелькающей черной фигуры перед собою. Страшно было идти через лес: недобрый он в этих местах, неприветливый. Сплошная непроходимая чаща растянулась на много сотен верст на все четыре стороны, ни единой души живой не встретить в этом наделе кромешной темноты — редкие пугающие звуки доносятся откуда-то издалека, и взор мальчишечий уставший одни только силуэты да кривые тени повсюду различить способен… Уходить отсюда надобно скорее: потому, должно быть, и страшный мастер не желал останавливаться на привал в подобном месте. Хорошо хоть он тут есть вместе с сыночком себемировым: будет кому защитить ребятенка, ежели встретится им на пути этом нелегком еще какое-нибудь лихо незваное, навроде Гона Дикого… Ведь хоть и строг ведьмак бывал через меру с воспитанником своим — не бросал он мальчишку сирого в беде ни разу. Никого никогда не щадил — и даже кровь за-ради него проливал… Вот и в этот раз спас его ведьмак от верной погибели: не бросил на растерзание страшному лиху, укрыв своим рубищем затертым. И все равно трепещет сердечко мальчишечье, ведь вдруг воротится за ними назад Дикая Охота окаянная… Кто ж вообще может представить, какими чудовищными безумными помыслами могут руководствоваться предводители сей жуткой кавалькады призраков нещадных: носятся они по земле человечьей бездушным вихрем смерти и пролитых слез, и промерзает почва многострадальная под копытами их черных лошадей… Гибнет все живое на глазах от их хладных прикосновений: инеем покрывается и чахнет под жестокой стужей. Кто может знать, что ищут эти воины жуткие в кровавых набегах своих, окромя страдания людского? Зачем спускаются с небес, загоняя трепещущие слабые души подобно стае алчущих обезумевших псов? Непостижима их суть. Поежился бедный мальчишка, вспомнив горящие огнем глаза мчавшихся по пятам за ведьмачьей кобылой чудовищных всадников…

— Что такое Дикая Охота? — пересиливая ужас перед бесприветным пугающим лесом и желая хоть как-то разбавить гнетущее молчание, вопросил он после этого. Помолчал ведьмак еще кое-какое время, лишь продолжая свой упрямый путь вглубь непроглядной чащобы — уже и забеспокоился Мирко, что вновь без ответа оставит он его горемычный вопрос — да затем проговорил надсадным тихим тоном:

— А не знаю.

— А почему ты с мечом супротив них не вышел?

— Голову не желаю напрасно слагать.

— Ты искусный мечник, — застенчиво и неловко отметил салажонок, вперив взгляд своих глазок пугливых в мелькающую спину мастера перед собою: захотелось ему сказать наставнику что-нибудь уветливое и благодушное за его радение о мальчишечьей безрадостной судьбе, тем более что и взаправду восхищался он мастеровитостью ведьмачьей, да только вновь не оценил убийца чудовищ его спонтанный искренний порыв. Отрезал он нещадным грозным тоном:

— Не лебези передо мной, сопливец. Шалишь ты, шельма — не с той ноги плясать пошел, — смутился пуще прежнего многострадальный Мирко: ведь по велению сердечка своего он произнес сии слова — да только вот, видать, опять просчитался, позабыв, насколько бесприветной и несговорчивой бывает подчас суровая натура ведьмачья. Продвинулся еще немного дальше Освальд, придирчиво рассматривая каждую надломленную ветвь на своем тернистом пути и временами бросая въедливый остервененный взгляд и по сторонам, да и изрек затем непреклонно, соображения свои продолжив: — Не знаю я такого средства, каким возможно было бы истребить напасть эту поганую. Да и не родился еще тот, кто положил бы ей конец.

И замолчал опять, ожесточенный. Затих вслед за ним и забитый неприветливым словом мальчишка — лишь быстрее устремился за мастером, страшась прогневить его еще каким-нибудь неосознанным неразумным действом.

Так и бредут они вдвоем сквозь кромешный стелющийся мрак прямо в глубины враждебного леса. Долго бредут, ни слова более не говоря друг другу — уже и ночь полноправно расправила свое вороное крыло над глухой негостеприимной чащобой, и вновь невероятно одиноко, холодно и боязливо делается на многострадальной мальчишечьей душе. Страх невыносимый скользкий с каждым пройденным шагом внутри нее нарастает: кровь стынет в поджилках трясущихся да оторопь леденящая до костей пробирает. И видятся повсюду меж древесных стволов мелькающие вражьи тени — понимает мальчонка, что не настоящие то видения, а всего лишь очертания его дитячьих воплощенных страхов, ведь иначе давно уже углядел бы их цепкий взор убийцы чудовищ, да только все равно от жути волосенки дыбом подымаются… Еле успевает несчастный испуганный Мирко нагонять наставника своего, страшась лишний раз взгляд с его силуэта отвести, ведь не ждет его вовсе ведьмак, сквозь ночную зловещую тьму неустанно продираясь вперед. Оступился тут бездольный себемиров сынок, за выступающую из-под земли корягу мыском зацепившись, да так и рухнул беспомощно наземь, темя себе расшибив и растянувшись на холодной земляной тверди. Засаднило нещадно разбитое чело у мальчишки, а вместе с ним и колени рассеченные, ступня же правая под корягою намертво застряла. Поднялся Мирошек со вздохом жалостливым, лишь кое-как высвободив ножку из плена спутанных кореньев и отряхнув засим свои разодранные портки да жилеточку, огляделся по сторонам — да так и замерло от ужаса сердечко его намучившееся: нет нигде ведьмака! Ушел вперед он, бездушный, хотя и слышал наверняка, как свалился на землю мальчонка! Заметался от ударившей в головушку жути салажонок, шейкой испуганно повертел, пытаясь углядеть во тьме хоть что-то и уже намереваясь звать строгого мастера по имени, да только припомнил затем запоздало, как увяз однажды несколькими неделями ранее в трясине топкой, продираясь сквозь болото вслед за ведьмаком… Тогда тоже взмолился о помощи он отчаянно, но даже не взглянул в его сторону Освальд — лишь только бросил равнодушно, удаляясь ровным шагом: «Сам туда забрался — сам и выбирайся». Лишь кое-как тогда на силу выбрался ребятенок: когда дергаться напрасно перестал и головушкой кручинной думать начал. Еще и лапти там потерял, так и оставшись босым по итогу. Не станет помогать ведьмак мальчишке. Самому выручать себя надобно, ведь кто станет помогать себемирову сынку в далеком грядущем, когда выйдет он сам бродяжничать однажды на большак? Собрался салажонок кое-как, сквозь одолевающий его страх и саднящую боль осмотревшись по сторонам, да и приметил что-то неясное впереди вдалеке… Присмотрелся — точно Освальд, только отошел уже на саженей десять вперед: вон далече плащ его чернющий мелькает да навершие клинка чуть заметно поблескивает в едва пробивающемся сквозь раскидистые кроны деревьев тусклом свете луны. Побежал что было мочи мальчишка нагонять его скорее, а когда наконец-таки догнал, даже не обернулся к нему ни на мгновение ведьмак, не придав нисколечко значения его отсутствию вблизи себя. Хоть не заругал за это, к счастью.

А лес вокруг как будто бы мертвеет с каждым шагом… Скрученными, жухлыми, болезными становятся трепещущие листья: опадают от мельчайших прикосновений да ложатся под ноги, хрустя и рассыпаясь на глазах под всякой поступью. И ветви будто более изогнутыми предстают: виднеются на них то тут то там различные разломы, трещины да застарелые ранения. Недоброе что-то довлеет над лесом этим окаянным… Скорее бы сыскал в проклятой тьме непреклонный мастер клячу свою снулую! Уходить отсюда надо, уходить…

Наконец выступил ведьмак на некое прилесье небольшое, на окраине которого, хрустя скрюченными ветвями, подобно зловещему монументу, стоял огромный старинный раскидистый дуб. Пригляделся охваченный страхом мальчишка да и приметил с облегчением силуэт замершей караковой животины вдалеке: ведьмачья то кобыла, не иначе! Далеко же она убежала, несчастная: испужалась, поди, неописуемо, почуяв позади себя кавалькаду чудовищных гонителей и чуть не издохнув в пути от грубого обращения владетеля своего беспощадного… Все ж хорошо, что нашлась. Хоть уберутся они наконец из места сего недоброго!

— Паскуда такая, — выругался под нос себе ведьмак, устремляясь к своей согбенной старой кляче, и салажонок кинулся скорее за ним, чувствуя, напротив, радость в сердечке своем трепещущем от созерцания оной худощавой полудохлой лошаденки. Привязался ведь он уже к ней за все это время, пусть и смердело от этой паршивой грязной клячи трупниной иной раз столь же невыносимо, как и от самого ведьмака… Да и задумывался уже, поди, не раз себемиров сынок, что надо бы придумать животинке имя какое-нибудь, вот только озвучивать мысль сию не решался: чувствовал, знамо дело, нутром своим дитячьим, как отнесется к такому предложению мастер жестокосердный…

Прошел убийца чудовищ через все перелесье, подступил к своей кобыле да, оглядев придирчиво поклажу на предмет ее сохранности, стиснул поводья в деснице, под узду уводя животину обратно на прежнюю протоптанную колею: фыркнула лошаденка, чуть заупрямившись было в пути, но лишь сильнее натянул повод в свою очередь ведьмак, заставляя ее подчиниться безмилостному велению своему. Засеменил за ним и Мирко, боязливо озираясь по неприветливым сторонам. Так и воротились они назад в гибнущую чащу, прежним же путем и пойдя: ведьмак, воспитанник его малахольный да ведомая под уздцы караковая кляча ведьмачья. Даже не видит практически ничего под ножками своими многострадальный ребятенок. И устал ведь невыразимо он, сирый: намучился, замерз, страху натерпелся в лесу этом зловещем… Так и идет кругом от всех этих переживаний и ужастей головка бедная мальчишечья, лоб саднящий пылает, словно бы от касаний языков пламени, ножки босые изодранные так и подгибаются в коленках… Не выдержит еще одно терзание посреди ночи сей ужасающей мальчишка горемычный. Но посмотрит он мельком на царапающие лицо раскидистые суховатые ветви почерневших деревьев и будто бы не укладывается что-то в разуме его неокрепшем: вроде бы тем же путем они назад возвращаются, да и уверенной поступью шагает вперед сосредоточенный мастер, а чащоба вокруг них двоих словно бы и не становится живее — все те же изувеченные странным явлением голые кривые ветви склоняются к безжизненной земле, все те же смердящие гнилостью лишайники свисают вниз с этих коряг… И как будто давит что-то сверху, в тиски свои невидимые сжимая бедную мальчишечью головушку. Не в такой лес сворачивал ведьмак с тропы вначале… Есть что-то злое да непостижимое в этом всем.

— Почему здесь все такое мертвое? — щемясь и поднимая охваченный тревогой взор на нескладное лицо наставника, вопросил надтреснутым голоском салажонок, и ведьмак, продолжая продираться вперед, лишь односложно процедил сквозь плотно стиснутые зубы:

— Не знаю.

— Но мы же выберемся отсюда, правда ведь, Освальджик? — желая услышать хоть какое-то незначительное слабое утешение и по-прежнему ища успокоения на лике мастера отвратном, прошептал трепещущий себемиров сынок, и тот промолвил через силу:

— Выберемся.

А только конца и края лесу не видно. Но ведь не могут же они остаться в этом чернолесье навечно: и не сыскать, поди, лучшего проводника, нежели чем ведьмак, а потому, стало быть, и страшиться не стоит. Выберутся они, в скором времени обязательно выберутся — ведь именно это ответил мальчишке суровый наставник. Прошли они вперед еще порядком — уж и сбился со счету мальчонка, сколько шагов пришлось сделать через чащу сию беспросветную: уже, пожалуй, и прежняя тропа должна в скорости показаться перед измученным дитячьим взором, а там уже снова сядут в седло они вдвоем с Освальдом, и можно будет и вздремнуть маленько до стоянки полноценной… Да только смотрит Мирошек своими замыленными глазками и поверить в увиденное не может: вновь на прилесок, где до того сыскалась кобыла ведьмачья, вдруг негаданно попали они… Вот и дуб стародавний, весь скрюченный, виднеется впереди. Не может быть сомнений никаких: на былое перелесье вышли они, пройдя по лесу диковинным кругом. Встал ведьмак у края прилеска как вкопанный: глазищами своими страховидными водит, пальцы меж собою потирает — очевидно, все понять пытается, как же вышло так престранно, что, идя по прежним следам, вышел он вновь на то же самое место, откуда и начал свой путь. «Что за…» — только и выбранился он себе под нос и, постояв в замешательстве еще некое время, двинулся затем сызнова к протоптанной кобыльей колее, какой и пришел изначально к прилеску. Ощутил в этот момент ребятенок бедолажный, как в страхе вновь начинает трепетать изнуренное нескончаемыми бедами сердечко: ежели и ведьмак сбился с пути в этом окаянном злосчастном лесу, пропадать им теперь обоим пропадом. И вновь идут они прежней стезей: уже гораздо более медленно, внимательно и предупредительно шагает убийца чудовищ осерженный — только рассматривает дотошно каждую надломленную веточку и каждый след, оставленный на мертвой тверди земляной, да осторожно отодвигает свисающие с деревьев лишайники прочь от лица. Молчит уже и горемычный Мирко, страшась помешать сосредоточенному мастеру: и уже не только оттого, что гнева ведьмачьего боится, а потому, что и взаправду выбраться желает. Не стоило им все же выбираться в этот лес… А только как иначе можно было? Ведь кабы не пустился искать свою сбежавшую кобылу ведьмак, все свое имущество, нажитое непосильным трудом, просадил бы он в одночасье. Вот уже снова просвет замаячил вдали: очень внимательно смотрел под ноги в этот раз грозный мастер — уж наверняка ничего не пропустил, и выйдут они теперь все ж таки на тропу… Но нет. Выступили вперед, склонившиеся к земле ветви раздвинули — и снова давешний дуб искореженный стоит перед ними, как прежде, стволом своим старым прогнившим скрипя и словно бы насмехаясь над потерявшимися путниками… Вдругорядь встал ведьмак на краю перелесья — словно окостенело лицо его неприглядное. Видать, впервые на Пути своем прискорбном столкнулся он с невидалью такой проклятущей…

— Ты потерялся, — наконец заключил робким голоском себемиров сынок, подступив к нему сбоку, и тот остервенился до предела в одночасье, рот безобразный еще того сильнее искорежив.

— Да быть того не может! — прорычал ведьмак в исступлении, обнажив преотвратно ряд своих неровных зубов, но затем все ж насилу собрался, по-видимому, призадумавшись крепко над положением странным таким. Помолчал он недолго в задумчивости напряженной, подбородок кривой свой погладил и вымолвил затем приговор безрадостный и неприветный: — Здесь что-то не так. Заклятие тут какое-то довлеет — навроде замка магического, что не пускает выйти за периметр. Все это неспроста.

— Заклятие?.. — так и поежился бездольный салажонок, бездумно прошептав услышанное слово жуткое, да только не стал ничего отвечать ему ведьмак на этот раз — лишь вперед без колебаний двинулся, прямо наперерез всего прилеска жуткого в сторону противоположную от колеи кобыльей.

Засеменил за ним и Мирошек обомлевший, внутренне содрогаясь от той пугающей решимости, с которой шагнул убийца чудовищ в сосредоточение давящих невидимых для глаза чар — но и мешкать все же не стал, ведь кровь стыла в мальчишечьих жилах от устрашающей гнетущей атмосферы гибнущего леса… В мертвецкую чащу забрели они вдвоем с наставником: куда ни бросал свой холодеющий от леденящего страха взор себемиров сынок — везде одни только искореженные прогнившие стволы неясными искаженными тенями проступали сквозь сгустившуюся тьму да голые скорчившиеся ветви с нависшими на них сырыми преющими лишайниками то и дело преграждали путь дальнейший… Так и норовили увязнуть в переплетении торчащих из-под земли коряг босые мальчишечьи ножки: лишь только вздрагивал салажонок сирый, поводя своими озябшими плечиками, как утопали в отсыревшей хладной земле его окоченевшие от холода пальцы, да все сильнее щемился, уже давно сбив рваное дыханьице от длительной ходьбы среди режущих спутанных веток. И ни единой живой души не было видно в лесу: словно мор какой-то невиданный прошелся по землям этим настрадавшимся, изничтожив и извратив безжалостно все живое в этом некогда прекрасном цветущем лесу. Но как бы ни было жутко на сердечке измученному мальчишке, какие бы пугающие неестественные картины ни рисовал ему взбудораженный разум в кромешном убийственном мраке, начинал он постепенно уставать и отставать от ожесточившегося мастера… «Шевелись. Я тебя тащить не намерен», — не оборачиваясь, только и бросил ему строгим тоном ведьмак, когда замешкался еще того сильнее мальчонка, и Мирко, издав приглушенный стон от отчаяния, вновь поспешил его нагонять через мрак. До чего же все-таки постылым и злонравным бывает ведьмак: хоть бы снизошел он малость до воспитанника своего настрадавшегося в этом гнетущем положении, хоть бы каплю жалости и понимания проявил к ребятенку занемогшему, что и так уже его стараниями в босяка и голоштанника отрепанного превратился… Слова доброго от него не слышал ни разу Мирошек… Да только разве остался у мальчишки разнесчастного хоть кто-либо другой в этом ужаснейшем чернолесье? Разве может он услышать тут хоть чей-либо еще голос, окромя ведьмачьего? Услышать бы хоть слово утешения, хоть что-нибудь махонькое и ничего не значащее, что вселило бы надежду в трепещущую душу ребятенка…

— А ты… знаешь, куда мы идем?

Вопросил это тихонько бездольный Мирко и глазки на мелькающий впереди плащ наставника поднял, чувствуя, как сжимается в груди терзаемое сердечко: ведь почем может знать мальчонка, соизволит ли вообще на этот раз ответить на вопрос его ведьмак — ведь и промолчать он может, а то и заругать за пустословие чрезмерное такое… Помолчал еще кое-какое время Освальд — уже и отчаялся себемиров сынок услышать хоть что-либо из уст его безмилостных, — да только потом и ответил со скрежетом зубовным, хоть успокоив отчасти тем самым горемычного дитенка:

— Знаю, — и головой слегка повел, — заклятия, вне зависимости от природы их сущностной, концентрическими кругами на местность ложатся: если знать, как проявляются эти круги на естестве нерукотворном, пересекая их ортогонально, можно на само средоточие чар выйти.

— А… как они проявляются? — пусть и привычно не уяснил ничего мальчишка из объяснений мудреных ведьмачьих, все равно любопытно на миг ему заделалось, что за очередную невидальщину лихую поведает ему на этот раз наставник. Оно, конечно, возможно, что и ничего не поведает — ведь равнодушен тот нередко бывает к чаяниям воспитанника своего да и натуру на редкость безучастную взрастил в себе с прожитыми годами — но даже так хоть прорезал голоском своим тишину эту окаянную звенящую салажонок. Хоть нарушил ее власть на миг короткий…

— Отражаются на всем насущном следами неброскими в пределах окружности своего воздействия, — ступая выверенным шагом, все ж поведал негромко Освальджик, — кое-где листья опавшие ложатся в одном направлении, в иных местах — подсохшие стебли переплетаются под равновеликим углом… — и снова рот разинул против воли своей пораженный салажонок, принявшись невольно высматривать под ногами обозначенные приметы диковинные, пусть и не способны были глазки его несовершенные разглядеть внизу что-то иное, окромя неясных расплывчатых пятен на месте наполовину истлевшей листвы…

И вот уже вновь забрезжил неясный просвет впереди. Только бы не было это былое перелесье окаянное, с которого никак не можно было выйти им доселе… Да только выступил вперед вороным пятном бесприветный мастер, вышагнув за пределы мрачной лесной кромки, да и замер без движения, остановившись подле представшего перед его взором разительного вида. Высунулся вслед за ним из чернолесья и Мирошек, головку свою задержав осторожно близ согнутого ведьмачьего локтя: предстала перед глазами сраженного мальчишки леденящая душу стращавая картина — прямо на погост заброшенный вышли они из объятого заклятьем леса! Раскинулись то тут то там посреди небольшого прилеска старинные разбитые надгробия: зловещими нестройными рядами протянулись они вдоль чернющей кромки леса, усыпав собою отсыревшую земляную твердь, искрошились множественными острыми осколками, выстлав всю неровную поверхность… Так и сжалось в неистовом ужасе сердечко мальчишечье: ведь, по правде говоря, даже на привычный деревенский погост родного Лихолесья страшился он заглядывать без лишней надобности, за что подвергался беспрестанно нещадным насмешкам со стороны старших братьев, что, напротив, бегали туда наперекор воле родительской. Посмеялась жестокая судьба над беспомощными кметами после всего: один только Мирко по окончанию весны из всех детей себемировых в живых и остался — всех его троих братьев пришлось снести горюющему отцу на тот злополучный погост… Никого из старших сыновей своих не сберег несчастный староста. Окинул взглядом запуганным мальчишка могилы посреди недоброго перелесья да и дальше сей взор перевел — к другому краю черной жуткой кромки: возвысилась зловеще над погостом высокая темная башня, увенчанная острой конической крышей. Протянулись к ней едва заметные тропы среди разбросанных могил, а в самом верху, практически под самой крышей, в тонкой прорези последнего оконца — неясный тусклый огонек светился, будто бы свеча горела там. Накрыл свой роток озябшей ладошкой ни живой ни мертвый себемиров сынок, глазки перепуганные округлил да второй свободной ручкой невольно за край ведьмачьего плаща схватился — до того сковала его от головы до пят жуть непостижимая. Перевел затем он взгляд оробевший на лик наставника суровый, вновь поддержки ища — ведь что он, простой и слабый салажонок, мог поделать один с этим лихом беспримерным… Поворотился тут к нему убийца чудовищ, взором глаз своих недобрых полоснув его беспощадно, да и промолвил засим свой наказ привычным строгим тоном:

— Чтоб здесь стоял и никуда не отходил. И чтоб я звука порожнего от тебя не слышал.

Кивнул ему на это забитый мальчонка через силу, и ведьмак, вручив ему в десницу подобранные лошадиные поводья, сам шагнул вперед — прямиком к погосту кошмарному: с замиранием сердца проследил обмеревший ребятенок за тем, как отдаляется он от него — лишь рубище холщовое мрачным чернющим пятном промелькнуло перед мальчишкой, да навершие ведьмачьего клинка сверкнуло в слабом лунном свете вдалеке, как прочь от него ступил суровый мастер на прилесок. Проследовал вперед он четким, выверенным шагом, ступая меж разбросанными по перелесью надгробиями и водя своим придирчивым цепким взором по их истершейся от времени поверхности — только бы вернулся поскорее, а то уж больно страшится многострадальный салажонок стоять в том ужаснейшем месте один… А зловещая башня так и нависает неумолимой грозной тенью над погостом сим недобрым, так и давит своим присутствием на разум мальчишечий несмышленый… И ведь кто-то же там есть, раз уж горит тусклый огонек в тонком оконце под крышей покатой… Нагнулся ведьмак над одним из надгробий, будто бы всматриваясь вниз сосредоточенно, и Мирко, холодея от жути и напрягая уставшие глазки, присмотрелся сквозь темноту к могилам на погосте: заметил тут он, сирый, что малость сдвинута в сторону была могильная плита окаянная, над которой и склонился убийца чудовищ… Изъяли из склепа сего что ли, покойника? Аль разграбили могилу горемычного? Даже плиту, видать, задвигать на место не стали, совершив оное злодеяние несусветное… Так и вздрогнул с тихим стоном салажонок, как промелькнули в головке его мысли столь ужасные: повел он судорожно своими окоченевшими плечиками, чувствуя, как страх липкими пальцами касается его дитячьей слабой спинки. Холодом вновь потянуло из леса… Как же мог его оставить тут наставник? Так и бросился бы к нему ребятенок перепуганный, чтобы хоть не стоять там одному на окраине чернолесья проклятого, но ведь заругает же его опять ведьмак… Лихо заругает, ведь нарушит в таком случае его наказ мальчонка. Прильнул осторожно заместо этого занемогший Мирко к облезлой груди караковой ведьмачьей клячи, ощутив своей озябшей щекой теплоту лошадиного тела — хоть одна добрая живая душонка рядом с ним, бездольным, сыскалась… Оставил, наконец, оскверненную могилу Освальд и сразу же назад направился, не став и приближаться к устрашающей башне: лишь насилу дождался его себемиров сынок, переминаясь с ножки на ножку в томительном гнетущем ожидании.

— Уходим отсюда, — бросил тот надсадно Мирошку, ничего, по обыкновению своему, не объяснив и лишь отобрав твердой рукою лошадиные поводья из мальчишечьей ладони.

— Почему? — устремляясь за ним обратно в черноту леса и все ж таки чувствуя на мгновение нутром своим изможденным слабое облегчение от присутствия злонравного наставника, тихонько вопросил мальчишка. Не слишком-то и рассчитывал он на полноценный ответ, уже научившись в некоторой мере определять по лику мастера его настрой душевный, но уж больно волнительно становилось душе неокрепшей дитячьей от нахождения вблизи сего кошмарного погоста. Вот и в тот раз не ошибся он, несчастный, потому как даже единым словом кратким не удостоил его Освальд. Помолчал еще кое-какое время мальчик, шагая вслед за ним по очередным неразличимым следам, но затем все ж спросил дрогнувшим осипшим голоском: — А чего ты в башню не постучался?

— Опять трепать языком своим поганым повадился? — только и изрек протяжным угрожающим шепотом ведьмак. — Ежели не постучался, стало быть, причину на то разглядел.

— Но там же кто-то есть… Вдруг он нам помог бы… — пролепетал неразумный мальчишка и сразу же содрогнулся, застыв без движения, потому как развернулся к нему с невиданной прытью наставник и приблизил к личику его обмеревшему свое ужасное искривленное хворью лицо.

— Ты перечить мне надумал? Уясни же себе сейчас и до скончания веков: никто и никогда помогать тебе в этой жизни не станет, — так и потупил взор сынок себемиров, не выдержав давящий взгляд ведьмачьих неестественных глаз. — Нет в людских сердцах никоих помыслов даже о себе подобных, а ты отныне такой же отщепенец отверженный, как и я. Никто твоим бездольем окаянным не обеспокоится, никто руки тебе не подаст, а уж в таком поганом месте — и подавно. — Сжался мальчонка еще того сильнее: поди, ударит его сейчас наставник за глупость такую неистребимую — но тот, помолчав пару томительных мгновений, лишь изрек напоследок безжалостным тоном: — А теперь умолкни же, негодник, иначе отниму тебе язык твой гнусный за суесловие пропащее такое. Отучу я тебя, стервеца такого мелкого, пререкаться со мною.

Ух, какую страшную угрозу произнес жестокий мастер! Так и качнулся от слов его бездушных запуганный салажонок — и ведь серьезен донельзя беспощадный выродок: знает несчастный Мирко, какими жуткими чарами способен он задурить сторонний рассудок… Сейчас осерчает сверх меры и внушит воспитаннику неразумному своему, что разучился говорить тот, бездольный, на веки вечные — так и будет молчать ребятенок, покуда не сжалится над ним ведьмак и не развеет наконец чары свои губительные… И все равно с ним лучше, чем одному. Хоть есть кто-то рядом с мальчишкой. Да и не всегда ведь таким жестокосердным бывает ведьмак: не бросил ведь он до сих пор Мирошка бедного, несмотря на все перипетии судьбы окаянной. И сейчас тоже не бросит — даже если прогневается через меру.

Так и двинулись они дальше через нескончаемый лес: уже и счет времени потерял забитый мальчонка — лишь просто шел, чуть не падая, за наставником своим да и молчал, страшась и слово лишнее вымолвить. А как сил идти дальше почти не осталось, взялся он трясущейся ладонью на свой страх и риск за край ведьмачьего рубища да так и плелся за ним — хоть не отнял у него полотно плаща своего убийца чудовищ… Хоть сжалился самую малость, видать. И когда совсем уже отчаялся вконец обессилевший от длительного блуждания по черному лесу Мирко, показались внезапно перед его истомившимися глазами неясные очертания покосившихся и наполовину сгнивших старых хибар, рассыпавшихся на небольшом утонувшем во мраке перелесье. Сперва и не поверил увиденному ребятенок: решил было, что всего лишь морок очередной возник перед его утомленными и словно бы засыпанными песком глазками — да только потом пригляделся и понял, что не обманывало его зрение. Вышли они вдвоем с мастером к некому разрушенному убогому хутору, состоявшему из пары десятков пустовавших прогнивших от лесной сырости деревянных рубленных хат: рассеялись хижины те почерневшими обломками среди древесных стволов — обвалились местами перекрытия их прогнившей насквозь кровли, а оставленные отпертыми настежь двери повисли недвижимо на проржавевших ветхих петлях… Ни единой живой души не приметил среди этих развалин вмиг встрепенувшийся от страха мальчишка — в одной лишь сырой грязи утонули его босые ножки на пути к кошмарному хутору, будто бы сама воплощенная смерть воцарилась всецело над этим убогим наделом… Так и заспешил он с прежней прытью за убийцей чудовищ, что уверенной поступью направился прямиком к наполовину разрушившимся хаткам — только лишь бросил, страшась, взгляд свой стремительный по обеим сторонам на зловещие обломки старых бревен. Даже звука не донеслось со стороны обвалившихся хибар — видать, и в самом деле не осталось более во всем сгинувшем селении не единого жителя… Прошел ведьмак напрямик к самой середке порушенного хутора — к полусгнившему стойлу с покореженной от времени соломенной крышей — да и, оглядевшись как следует, подвязал, наконец, поводья своей кобылы к оградке под покосившимся навесом. Видать, решил, что место оное вполне сгодиться может для ночлега… Поднял на него Мирко свои запуганные глазки, тем не менее помня о страшном предупреждении и так и не решившись вопросить что-либо — обменялись они с мастером одним лишь коротким и неприветливым взглядом, и ведьмак двинулся дальше к одной из дальних халуп, что сохранилась будто бы чуток получше остальных. Засеменил за ним и салажонок как можно скорее, стараясь не отставать и несколько воспрянув несчастным своим духом от мыслей о предстоящем долгожданном отдыхе.

Проходя мимо одной из хат, заметил краем взора Мирошек и некое свернувшееся в грязи черное невзрачное пятно. Решил было бездольный мальчонка, что то был пес издохший или еще какое-нибудь стерво павшей от хвори иль старости животины, да только как поравнялся он с ним, подскочило вдруг оное пятно на ноги, человеком негаданно оказавшись, да и метнулось с кряхтением странным в сторону мальчишки, ручищами судорожно размахивая и тщетно хрипя нечто нечленораздельное… Чуть не вскрикнул от ужаса себемиров сынок, отшатнувшись инстинктивно от пугающей согбенной фигуры, да только перегородил тому дорогу моментально ведьмак, встав непреклонно между ним и своим охваченным жутью воспитанником. Смутился сперва странный хворый босяк, защемившись неуверенно на одном месте — только тогда и сумел наконец кое-как мальчишка разглядеть его болезную увечную фигуру обыкновенного деревенского юродивого… «Прочь!» — презрительно прошипел ему с ужасным остервенением ведьмак, вперив в его затрясшееся от страха худощавое лицо свои ожесточенные глаза, но тот, лишь снова замахав скорченными хворью руками, засим едва слышимо захрипел нечто странное и осторожно, будто бы пытаясь изогнуться в поклоне, проделал вымученное движение в сторону мастера. Понял тут объятый трепетом мальчонка, что всего лишь немым и расслабленным тот на деле являлся: паралич, видать, частично разбил его слабое уродливое тело, навсегда превратив сего бездольного горемыку в нищего убогого калеку. Не внял тот несчастный предостережению ведьмачьему — вновь зачем-то потянул свои руки в сторону мальчишки: видать, обрадовался виду ясного дитячьего лика посреди всего этого невыносимого кошмара. Вот только не оценил его сердечный порыв Освальджик: перехватил он жестко худые что палки руки чахлого калеки, оттолкнув того сурово взадьпят, да и замахнувшись правою рукою от левого плеча, затем ударил его беспощадно наотмашь — так и повалился с хрипом болезный, жалостливо свернувшись в грязи и беззвучно захныкав от боли. Содрогнулся от вида его исказившегося в страдании лица Мирошек да только и облегчение испытал, ведь напугал его чуть ли не пуще Дикого Гона сей хворый юродивый… Обошел он его, с другой стороны от убийцы чудовищ расположившись, ну а тот, лишь задержав еще недолго на побитом свой лютый пронзающий взгляд, наконец двинулся дальше, так и оставив того лежать в гадкой слякоти. Подступил затем он вдвоем с мальчишкой к порогу выбранной безжизненной хаты с плотно затворенными ставнями и, не медля, постучался вдруг в ее отсыревшую дверь. Удивился в этот момент непередаваемо себемиров сынок: уж и помыслить он не мог, что были в хибаре той люди — пустующей ведь с виду она казалась, да только, видно, услышал некий шорох за стенами ее ведьмак… Зашебуршилось тут что-то за стеною, завозилось едва различимо, и затем сквозь тонкую стеночку до навостренного слуха дитячьего донесся чей-то хрипловатый и неприятный женский вопль:

— Пропади ты пропадом, поганец! Ишь, чего надумал — не отворю тебе, окаянному! Вчера тебя пускала, а теперича — не пущу!

— Отвори! — прикрикнул Освальд, вновь ударив кулаком в задрожавшую дверь, и женский голос за ней мигом стих, сменившись тихими шаркающими шагами. Спрятался Мирко за спину мастера в ожидании, на всякий случай мельком поглядывая и на оставшегося лежать позади юродивого калеку.

Спустя несколько мгновений дверь скрипнула, чуть приоткрылась, и из тусклого света внутри хибары показалось неприятное лицо растрепанной и простоволосой хмурой вежевухи, перешагнувшей по виду уж за пятый десяток. Взглянул на нее мальчишка и чуть поежился, защемившись — до того отталкивающим ликом встретила их выглянувшая из хибары женка: смотрела она на явившихся к ней под покровом ночи своими выпученными белесыми глазами — недоверчивыми, бегающими, тревожными — а обрамлялось ее испещренное морщинами худосочное лицо с безобразным крючковатым носом спутанными и уже насквозь проседевшими волосами. И надета на женку была лишь изодранная рубаха исподняя: очевидно, почивать она уже намеревалась, да только поднял ее с ложа визитом своим нежданным ведьмак… Окинула она брезгливым взглядом ведьмачье обличье, буквально округлив от изумления глаза, да затем и выпалила с придыханием бесстрашным, обнажив единственную пару торчавших из нижней челюсти кривых зубов:

— А ты что еще за страхолюдина такая?! — и смерив вставшего перед ней мастера все тем же неприязненным взглядом, так и принялась охаивать его на чем свет стоял: — Ты гляди: шастает урод такой страшенный по ночам, людей пугает! Пошел отсюда вон, выродок ты проклятущий! Нечего тебе тут искать!

— Пусти на постой. Я заплачу, — молвил бесстрастно в ответ на все брошенные бесчинства убийца чудовищ, да только так и поперхнулась от слов его плюгавая женка.

— Ишь ты, заплатит он мне! — выплюнула она с неприкрытым пренебрежением. — Да на что мне монеты твои окаянные в глухомани-то такой? Сказано ведь тебе, чтоб проваливал! Ступай прочь, чтоб даже духа твоего здесь не было! Заразу мне еще на порог принесешь! Бродит тут заполночь, понимаешь ли, выродок бадражный! А у самого-то зенки змеиные! Увечный ты что ли, какой-то?

— Ведьмак я, — лишь коротко ответил тот, да так и разошлась тут еще пуще прежнего в проклятиях своих вежевуха.

— Тьфу ты, выродок колдовской. Погань мерзкая. И упрямый, гляди, какой! Знаю я породу вашу гнусную: ежели пущу, сразу в койку мне полезешь! Нет здесь ничего для тебя. Прочь пошел!

Произнесла это своим подхрипловатым неприятным тоном постылая женка да и дверь попыталась захлопнуть прямо перед носом убийцы чудовищ — но как выставил внезапно он носок свой вперед, у дверного проема на пороге его задержав, так и уперлась в него моментально прогнившая ветхая дверка. Застыла сперва без движения вежевуха — лишь глаза с возмущением вытаращила на замершее в проеме нескладное ведьмачье лицо, — но выглянул тут осторожно из-за спины наставника себемиров сынок, и уже и его, наконец, приметила несговорчивая женка. Взглянула она в мальчишечий лик, и в этот миг и ее неприязненный серчалый взор будто бы отчасти смягчился, просветлев. Беззлобное, видать, все же сердце билось в ее впалой старушечьей груди, потому как разное отношение к себе за время пребывания во власти строгого мастера уже успел испробовать Мирко: все чаще таращились с отвращением и непониманием ожесточенные люди в его сторону, видя, как плетется он с поникшим видом за таким мрачным и отталкивающим выродком, каким был Освальд, а иные и ублюдком ведьмачьим в своем невежестве его величали, плюя себе смачно под ноги. Не понимал мальчишка сирый, в чем состояла причина такого постылого презрительного отношения к нему, ведь даже внешне не похож он был на Освальда нисколько да и худого никому и ничего отродясь не совершал. А когда вопросил он об этом мастера, тот и ответил своим привычным бесчувственным тоном: «Людям свойственно ненавидеть и отвергать то, что от них отличается. Привыкай». И вымолвив это, молча дальше пошел, не обращая и внимания на оное отчуждение и косые взгляды. Вот, видать, какой гнилой и в самом деле натура людская была: ведь те же самые люди, какие осыпали убийцу чудовищ проклятьями, сами же потом отвешивать поклоны ему малодушно принимались, как возникала в их жизни нужда в услуге выродка такого ужасного. Не понимал такого Мирко. Но и жаль ему делалось мастера одновременно, хоть и не нуждался тот в сочувствии нисколько: ведь пусть и стервозным был ведьмак да и вероломством черным отвечал практически каждому встречному, а только если б знали люди, сколько всего мудренего он ведал, поди, не смотрели б на обличье его отвратное и не относились бы к нему с таким отвращением гнусным… Смерила женка взглядом своим неприятным Мирошка— аж помялся тот в смятении на месте — ну и вопросила засим, к ведьмаку обратившись с недоверием прежним:

— А мальчишка тут откуда?

— Со мной он, — беспристрастно изрек тот в ответ. И хоть и боязно было себемирову сынку, все ж таки выступил он чуть вперед, уставившись исподлобья с недоверием и страхом на морщинистый лик вежевухи — и смотреть-то было неприятно, до того плюгавой, истеричной и враждебной от жизни своей собачьей заделалась та, бездольная… Выждал паузу ведьмак и нехотя задал далее со скрежетом зубовным свой последующий вопрос: — Что ты хочешь за постой?

Поводила женка взглядом своим нелюбезным в нерешительности, будто бы сомневаясь в действиях своих дальнейших, а затем и сдалась, выплюнув с отвращением:

— Ну так и быть. Пущу тебя переночевать, ежели наколешь мне полную поленницу дров. Хоть прок какой-то будет с тебя, вымеска. А то вот нутром чую, что все равно пристанешь как банный лист.

— Добро, — согласился ведьмак, ну и дверь оттолкнул, намереваясь внутрь хатки пройти, да только так и перегородила ему путь вежевуха распалившаяся. Полоснул он вновь взглядом своим недобрым лицо ее брюзгливое и после промолвил насилу, челюсть брыдкую покривив: — Пожитки дай кинуть.

— Дальше сеней не пущу! И харчей тебе, выродку, не дам. Ни тебе, ни мальчишке твоему, — предупредила ворчливая женка, все ж отступая неуверенно вспять. — А топор с той стороны хаты найдешь — вот наколешь мне дров и можешь в сенцах до утра прилечь. А в клеть чтоб не лез! Увижу — ухватом огрею.

Ничего не ответил ей на это грозный мастер — только через порог твердой поступью перешагнул, как отстранилась та наконец по неволе. Шмыгнул за ним неуверенно и изможденный Мирко, чувствуя, что негодем так и повалится с уставших ножек, ведь больно уж долгой и страшной выдалась для него сия жуткая ночь.