— Да ладно, ты тоже красавчик. По-мужски выступил, — он зачем-то тянет руку Разумовскому, пожимает ее быстро, можно сказать мимолетно, и уже собирается уйти, но тот его окликает.
— Игорь, — зовет глухо и тревожно. Гром делает глубокий выдох и оборачивается, вновь встречаясь взглядом с темными, все еще слегка испуганными глазами напротив. Вскидывает бровями в беззвучном вопросе. — Вы меня сегодня спасли, и я действительно хотел бы отблагодарить Вас как-нибудь.
— Не стоит, правда, — отвечает Гром, желая быстрее закончить этот разговор и отправиться домой. Не то, чтобы ему было как-то неприятно общество Разумовского, нет, просто хочется скорее поехать домой, чтобы на скорую руку обработать раны, перевязать ободранные руки и лечь спать. Кости ломит с каждым шагом сильнее и сильнее, и Игорь уже понимает, что тело горит наливающимися синяками разных оттенков фиолетового. Хочется тишины и отдыха.
— Позвольте тогда Вас подвезти, что ли, — просит Разумовский будто бы невпопад, вытягивая майора в реальность.
— Но ты пьяный, — хмурясь, отвечает Гром, потерявший нить разговора от резко пронзившей голову боли. Вокруг все еще много шума и раздражителей, и Разумовский сейчас один из них, и мужчина просто прикрывает глаза на секунду, делая вдох с этим, и слегка расслабляется, вновь останавливая взгляд на Сергее.
— Я с водителем, не беспокойтесь, — и Игорь в ответ смиренно кивает, действительно полагая, что легче не сопротивляться. Он берет пиджак и направляется к выходу из здания, даже не оборачиваясь, не убеждаясь в том, идет ли Разумовский за ним.
С первым вдохом, с первым глотком свежего воздуха все становится легче переносить, и Гром чувствует, что становится терпимее. По правую руку возникает Разумовский, который минуты две плелся где-то сзади, кратко оповещает, что водитель сейчас подъедет, и смотрит на Игоря внимательно и изучающее. Тот, может, и ответил бы чем-то похожим, поигрался бы в гляделки, но сил на это как-то нет, нет эмоций и желания. Поэтому он просто складывает руки в карманы и опускает взгляд в асфальт, слегка ежась от холода.
Адрес называет рефлекторно, потом думает, что нужно быть осторожней. В машине он откидывается на кожаное кресло, — оказывается, очень удобно — глубоко вдыхает приятный ароматизатор, слушает блюз, играющий по радио. Город горит огоньками — лампами и вывесками, фарами, светом. Безопасными огоньками. Хочется думать, что в этот вечер больше не случится ничего страшного, ничего неисправного. Игорь надеется.
Разумовский на соседнем сидении, в полуметре от него, тоже косится в окно как-то с интересом. Действительно, сидит в своей высотке подобно запертой принцессе, а реальной-то жизни не видит, не видит этих дворов и парадных, немного разрухи, но и немного уличной прелести. Игорю нравится наблюдать, как тот меняется в лице, как все, что ощущает Разумовский, вмиг можно прочесть в его глазах — интерес, удивление, страх, восторг.
Игорь думает, что, наверное, страшно так жить, когда ты — подобие открытой книги, и прочитать тебя может каждый. Сережу можно прочесть сразу, на раз-два, он словно ребенок. Грома его сущая невинность восторгает отчасти, но с другой стороны так странно знать не того Сергея Разумовского, который создал «Вместе», который является известнейшей и выдающейся личностью во всем Петербурге. А того Разумовского, который слегка заикается, страдает социофобией и является совершенно одиноким.
Ехать нужно было чуть ли не на другой конец города, но Гром даже не замечает, как машина останавливается рядом с его сталинкой. Двор тонет в полутьме, в салоне тоже достаточно темно, но он как-то перехватывает взгляд Разумовского, сидевшего сейчас почти рядом. Повисает какое-то молчание, нужно, по-хорошему бы, поблагодарить, попрощаться, но Гром упорно молчит. И так забавно, что тьма создает иллюзию, будто они вовсе не изучают друг друга взглядами, будто дыхание в какой-то момент не становится равным.
Гром первым прерывает это, дергается нервно, шумно вдыхая воздух.
— Спасибо, что подвезли, — отвечает Игорь, немного поломано и уставше.
— Игорь, — вновь окликает его Сергей, как тогда, и имя срывается с его языка так тревожно, но в то же время неуверенно, и Гром хмурится, глядя на Разумовского. — Если нужна будет помощь, обращайтесь.
Он кивает сразу, напряженно, будто бы ждал чего-то иного. Они прощаются так же кратко — лишь обмениваются рукопожатиями, и Гром покидает салон. Смотрит пару минут вслед уезжающей машине, но во тьме лишь отчетливо маячат ее фары. Когда они скрываются из виду, то он, поежившись от холода, поднимается к себе, перебирая ступени.
После всего — шума, драки, Разумовского и перестрелок — собственная квартира кажется непривычной, слишком тихой, слишком темной и слишком бесцветной в сравнении с рыжим огнем. Гром закрывает за собой дверь, проходит к креслу, стоявшему у окна, попутно расстегивая пуговицы на запачканной белой рубашке. Затем сразу кидает ее в кучу с грязным бельем.
Оставшись только в привычных серых, спортивных штанах, он идет в ванную, умывается от грязи, пота, крови, хорошо и тщательно промывает раны, но на душ сил и энергии не остается. Зеркало грязное и потрескавшееся в нескольких местах, в нем — кто-то незнакомый, усталый, почти убитый, живой труп. Игорь к такому не привык, но все, что происходит в последнее время, настолько сильно изматывает его, что подобная картина в зеркале — ежедневное удовольствие, хоть галерею открывай.
Он щелкает пультом и включает телевизор, чтоб тот просто звучал на фоне и служил освещением — от ярких ламп может разболеться голова, а тусклого света из ванной и квадратного телевизора вполне хватает.
Он достает аптечку с верхних полок ванной и ставит ее на низкий столик перед диваном. Открывает ящик, там — все необходимое. Достает перекись, вату, пластыри и мази, кучу всего. На счету столько ран и побоев, что все названия и препараты в неисчисляемых количествах лежат тут — в этой самой коробке с лекарством, а сам Гром справляется с этим всем лучше, чем любой из докторов. Он свое тело знает и уже давно перестал бегать по врачам после различных стычек — сам всему обучился, сам все узнал и сумел.
Раздается стук в дверь, и с потолка сыплется штукатурка. Игорь раздраженно вздыхает, поднимается с дивана так резко, что боль отдается во всем теле, в каждой косточке. Тем не менее, игнорируя ее, он подходит к двери и отворяет ее, совершенно позабыв о безопасности, — уже дважды за вечер — не спросив даже, кто пришел, просто открывает одним рывком почти настежь.
На пороге стоит Разумовский. Точно такой же, как полчаса назад, когда они попрощались. На предплечье — пиджак Игоря. Тот смотрит на пиджак, чертыхаясь.
— Вы забыли, — нарушая тишину, лепечет Сергей и протягивает забытое Игорю. Тот кивает.
— Давай уже на «ты», — непонятно откуда берутся силы, и Гром улыбается одними уголками, едва ли заметно, но Разумовский эту улыбку перехватывает и отражает, улыбается в ответ, слабо и чуть смущенно. — Спасибо, что привез.
— Мне не трудно.
— Хочешь пройти?
Две фразы звучат абсолютно в унисон, и взгляды у обоих мужчин будто бы теряются, но каждый понимает, что сказал второй. Первым, кажется, выходит из секундного ступора Разумовский, на губах вновь появляется краткая улыбка, еще более смущенная, чем раньше, слегка даже болезненная и будто бы нервная.
Грому кажется, что он свернул не туда, сказал что-то совершенно ненормальное и неожиданное, выбивающее воздух из-под ног. Он вмиг теряет лицо, взгляд становится бесцветным. И даже ответная реакция от Разумовского не делает погоды, Игорь понимает, что в чем-то проебался, по-крупному.
Голос Сергея спустя пять бесконечно долгих секунд тишины кажется спасательным кругом. Он теряется тоже, но, неожиданно даже для него самого, также быстро приходит в себя первым, улыбается, лепечет.
— Я бы… Конечно, — бессвязно говорит Разумовский. — Спасибо.
Игорь отступает на шаг назад, пропуская Сережу внутрь, думает слишком много и слишком громко.
Разумовский в этой обстановке, среди грязи и бардака, выглядит слишком ярко и инородно. Стоит в середине комнаты в костюме, в черном пальто и так сильно отсвечивает <i>огненными</i> волосами, затмевая все вокруг, и даже его нервное, слегка учащенное дыхание будто эхом расходится по комнате, звучит отчетливо громко. Гром, стоя в нескольких метрах позади, все еще возле двери, смотрит в рыжую макушку и дышит через раз, будто боясь спугнуть такого Разумовского.
— Извини, у меня ужасно, — невпопад говорит Игорь, но Разумовскому кажется, что это, может, и к лучшему.
— Нет, все нормально. Не волнуйся, — уже скидывая с плеч пальто и укладывая его на спинку дивана, отвечает Сергей. Он оглядывается и будто бы даже восхищается тем, что видит вокруг, и Игорь вновь замечает это невозможное ребячество во взгляде — полный восторг. — Мне нравится даже. Очень, — он переводит взгляд на бинты и мази, разложенные на столе, и сводит брови к переносице. — Прости, помешал?
— Да не, — отмахивается Гром, пересекая комнату, проходит в кухню к холодильнику. — Будешь что-нибудь пить? У меня из горячительного, правда, только пиво. Холодное.
Он достает из холодильника две бутылки по ноль пять, открывашкой избавляется от крышек и одну из них протягивает Разумовскому, который все еще стоит рядом с диваном, будто бы не зная, куда себя деть. Гром сомневается совсем на минуту, что сделал что-то не так, но тот принимает пиво, которое, на фоне самого Разумовского, выглядит странно в его руках, и делает неспешный глоток. Кажется, почти даже не кривясь, без отвращения.
Игорь не знает, что привык пить Сережа, но явно не дешевое крафтовое и холодное пиво. Но тот делает глоток за глотком, и ему либо в действительности нравится, либо он боится показаться невежливым. В любом случае, Грома это трогает, где-то внутри позвякивают запыленные струны души, как бы вульгарно и избито это не звучало.
Он возвращается на диван, принимая то же самое положение, ставит бутылку рядом с ножкой, искоса смотрит на Разумовского. Не предлагает ему сесть, скорее, оттого, что забавно наблюдать, как тот не может переступить через свою вежливость и воспитанность и сесть без приглашения.
Гром крутит в руках ватку, сминая ее, делая подобие жгутика, пропитывает перекисью и, наклонившись к стоящему на диване зеркалу, прикладывает к разбитой губе. От такого неудобного, почти согнутого положения, синяки, растекшиеся по всему торсу, ноют, а длинная алая полоска на рёбрах вновь начинает кровоточить. Игорь вновь откидывается на спинку дивана, но только уже рядом видит Разумовского — он и не заметил, не услышал, как тот присел.
— Позволь мне, — говорит Сергей, и прежде, чем Гром успевает что-либо понять, перехватывает ватку из его пальцев и, наклонившись еще ближе, медленными, аккуратными движениями прочищает ранку.
Игорь ловит его взгляд — это сделать не так уж сложно, учитывая, что их лица буквально в десятке сантиметров друг от друга. Взгляд у Разумовского внимательный, заботливый и с трепетной нежностью между зелеными крапинками в радужках. Гром чувствует чужое, теплое дыхание в районе собственных губ, он видит, как подрагивают рыжие ресницы, как спокойно и медленно приподнимается грудная клетка.
Разумовский меняет ватки, с губ поднимается выше и обрабатывает кровоточащую рану над бровью, затем клеит на нее пластырь. Бинтами прочно обматывает ладони — интересуется заботливо, не слишком ли туго затянул узел. Игорь машет головой в знак отрицания рассеяно, смотрит уже более расфокусировано.
Сергей ведет ладонью вниз по оголенному торсу, и Гром дергается, когда тонкие пальцы мажут по больным местам. Помимо гематом оттенком в космос, на ребре с правой стороны красная, длинная полоса — кто-то все-таки успел полоснуть Грома в казино, оттого и кровавые капли на рубашке. Игорь думает о своем и не замечает, как Разумовский опускается на пол рядом с диваном, на колени, подносит вату, хорошо промоченную перекисью, к порезу и прижимает так, что боль заставляет дернуться. Гром шипит от покалывающей боли подобно перекиси, рана жжет, и он чертыхается, на что Разумовский только снисходительно фыркает.
— Терпите, товарищ майор, — нарочито серьезным тоном, но с усмешкой произносит Сергей откуда-то снизу.
Игорь кивает, наверное, скорее, для себя, потому что Разумовский на него абсолютно не смотрит. Он терпит, обхватывает пальцами горлышко бутылки и вновь льнет к нему, делая глубокий глоток холодного пива, отчего в горле саднит. Разумовский наклоняется неожиданно и резко, и нежно дует на шипящую рану. Игорь от этого шумно вдыхает и давится в следующую секунду, когда Разумовский прижимается сухими, холодными губами к горячей коже торса.
Гром брызгает пивом, и Разумовский цепляется взглядом за скользящую вниз по подбородку каплю. Огибая впадинку под кадыком, она катится ниже, по грудной клетке и солнечному сплетению и, когда достигает рельефного торса, Разумовский наклоняется ближе, высовывает язык и влажно мажет им, слизывая скользящую каплю. Ведет языком вверх и останавливается только на кадыке, когда Гром выдыхает шумно, и грудная клетка резко подымается вверх.
Руки Разумовского — на спинке дивана, расставлены по обе стороны от плеч Грома. Сергей нежно ведет кончиком носа по линии подбородка, сам со сбитым вздохом прикрывает глаза и прикусывает губы, не позволяя наслажденной улыбке сорваться с них. Чувствует, как бешено у майора колотится сердце, как он рвано и горячо дышит.
Разумовский плавно, может, сам того не замечая, перебирается на диван, легко седлает бедра Грома, и они становятся еще ближе, прижимаются еще плотнее. И Игорь действительно не понимает, что движет им в этот момент, но он льнет к бледной, молочной шее Сергея, вылизывая и выцеловывая каждый миллиметр, легко оттягивая кожу зубами, оставляя фиолетовые пятна. Разумовский протяжно и глухо стонет, откидывает голову назад, а телом поддается вперед, прогибаясь в спине, и в это же мгновение чувствует, как крепкие руки со спины спускаются на талию и сильно сжимают ее, так, что наверняка останутся синяки и следы.
Губы Грома поднимаются выше, выцеловывая линию подбородка, секундно прикусывая зубами мочку правого уха, отчего слышит второй, более ясный стон, который действует, как спусковой крючок.
Он припадает к губам — целует впервые. Резко, слегка грубо и больно, но потом сбавляет темп — переходит на более медленный. Прикусывает и оттягивает нижнюю губу Разумовского так плавно, насколько это вообще возможно. Ранка на губе Грома вновь начинает слегка кровоточить, оба чувствуют вкус крови, смешавшийся со слюной, и Разумовский отстраняется, а в уголках рта — алые пятна. Он вытирает их рукавом белой рубашки, совершенно не заботясь об этом,
Игорь перехватывает запястье Разумовского и аккуратно расстегивает пуговицы на рукавах рубашки поочередно, и последний только удивляется — откуда, мать вашу, в Громе столько терпения на аккуратность и ласку. Дальше от верхних пуговиц к нижним, и рубашка летит на кресло, а на майоре — оголенный Разумовский, и Игорь может поклясться, что это самое сексуальное, что он когда-либо видел. Он ведет влажную дорожку поцелуев от одного плеча к другому, по ключицам, оставляя красные следы. Чувствует, как Разумовский жмется к нему ближе и ерзает бедрами по его бедрам.
Руки Грома спускаются ниже.