Сквозь объектив

Олежа привык смотреть на мир через объектив, и даже когда фотоаппарата с собой нет, он все равно видит кадры: замерший последний листок на ветке, интересная перспектива улицы, солнечные зайчики под деревьями сквера у университета. И люди, конечно же, люди. Разные носы и глаза, эмоции, жесты, которые могли бы быть запечатлены на фотобумаге. Людей Олеже фотографировать нравится, но подойти к прохожему и спросить: «могу ли я сделать ваш снимок», он не решается.

Олежа работал одно время в небольшом копировальном центре. Людей на документы фотографировать приходилось часто — порой они шли сплошным потоком и просили сделать посимпатичнее. Олежа старался как мог, но скучный ракурс и белый фон убивал возможность творчества на фотографии, загонял в строгие рамки. Да и ретушировать фотографии подчас приходилось дольше, чем делать их.

Олежа уволился, прекрасно понимая, что хочет делать фотографии не пачками стандартного размера по шесть в конверте, а показывать через свой фотоаппарат то, как в каждом уголке мира прячется кусочек искусства. Профессиональные фотостудии давали отказ одна за другой, кто-то говорил, что в Олежином портфолио маловато лиц. Олежа не отчаивался.

А потом откликнулся на вакансию фотографа в небольшую новостную газету, ничего, вообще-то, не ожидая. А они прислали приглашение на собеседование. И Олежа, в портфолио у которого было, сказать по правде, маловато лиц, стал фотокорреспондентом.

Олежа проходит аккредитации и даже копит на камеру получше — хотя редактора, кажется, устраивает и та, что есть у него сейчас. Олежа распечатывает самые удачные свои снимки и собирает портфолио — доступ к разным закрытым мероприятиям дает интересные возможности — с мест для прессы открываются совершенно иные ракурсы. Когда Олежа убирает в папку очередной лист А4, забранный из того самого копировального центра, где он и сам работал когда-то, ему становится немного жаль, что пленочные фотоаппараты ушли в прошлое — ему бы хотелось проявить снимки самому. Хотелось бы стоять в темной комнате, завешанной листами на прищепках, хотелось бы почувствовать, что эта фотография — его, от начала и до конца. Но сейчас это дело на три секунды — вставить флешку, получить чуть теплую бумагу из быстрого принтера и уйти обратно домой. Олеже немного жаль, что это так.

Олежа почти готов подойти к кому-нибудь из университета и попросить сделать несколько снимков — потому что в университете ходит множество людей с красивым разрезом глаз или с удивительной формой губ. Почти готов подойти к любому, но не подходит.

Знает, что к одному человеку он не подойдет никогда — решимости не хватит. Не хватит качества на стареньком фотоаппарате правильно показать скулы и брови. Не хватит умений передать, как переливаются медом в солнечном свете глаза, и как этим же солнцем подсвечиваются ресницы. Лицо Антона Звездочкина Олежа мог бы нарисовать по памяти — так ярко оно отпечаталось на сетчатке. Но рисовать Олежа не умеет — только фотографировать. Олежа забыть и не пытается — лацканы встреченных в метро пиджаков все равно бы не дали.

***

В толпе журналистов Олежа чувствует себя неуверенно. Олежа вообще в толпе чувствует себя неуверенно. Ремешок новой камеры непривычно обвивает шею. Этот митинг важен — на этом митинге должен появиться кто-то почти новый, кто-то, кто уже раззадорил интернет своими громкими высказываниями и информацией о некоторых «беседах». Этот кто-то — «Дипломатор» — вызывает любопытство. Фотографии его — важны. Фотографии разлетятся быстро, фотографии должны будут войти в Олежино портфолио.

Дипломатор — высокий, широкоплечий, появляется неожиданно. Красиво в осеннем ветре развеваются полы темного плаща. Ветер красиво шевелит волосы. Олежа приближает лицо до максимума — новая камера позволяет куда больше старой.

Снимок выходит смазанным — рука дергается. Объектив ловит знакомый нос и подбородок. Видоискатель показывает разлет густых бровей. Луч пробившегося солнца падает на лицо — золотит карие глаза, подсвечивает нижние ресницы.

Олежа уверен, что он не ошибается.

Остальные снимки получаются хорошими. Редактору Олежа отправляет только те, где лицо под нарисованной маской не видно крупным планом.

Несколько распечатывает и вкладывает в папку.

***

Антона он встречает в коридоре. Вглядывается в скулы и лоб, убеждается, что он прав. Окликает неожиданно для себя:

— Простите, могу я сделать несколько ваших снимков?

Антон поднимает брови, чуть улыбается, потом разрешает. Олежа удивляется собственной смелости. Через видоискатель сходство не просто поразительно — очевидно. Все чертовски очевидно, и скоро это заметят все.

— Спасибо, — говорит Олежа и сравнивает несколько фотографий. Он не знает, что делать с этой информацией. Он не знает, что должен с ней сделать.

Распечатывает фотографии вечером, хочет убедиться наверняка — хотя куда уж больше. Достает из папки фотографию с митинга осторожно, будто она может обжечь. Кладет на стол рядом с сегодняшней фотографией из коридора.

С обеих на него смело и уверенно смотрит один и тот же человек.

***

Олежа печатает фотографии в разных копировальных центрах, чтобы не возникло никаких вопросов и подозрений — хватает и его одного. Снова жалеет, что проявление в растворе ушло в прошлое.

Вкладывает фотографию с митинга в самый конец папки, перед ней кладет листок бумаги, в котором наскоро пишет, что ничего никому не говорил и не собирается. Корябает свой номер.

Почти всовывает в руки проходящего мимо по коридору Антона папку и растворяется среди студентов, забегает за угол. 

Он не знает, зачем делает это. Сердце колотится так, что кажется, вот-вот пробьет ребра.

Сообщение от Антона догоняет уже в метро — только сейчас что ли папку открыл?

«Можем ли мы поговорить об этом?».

Олежа пишет адрес общежития и очень хочет уехать в другой конец Москвы. Стука в дверь он ждет с ужасом. Антон за дверью нахмуренный, серьезный, губы сжаты почти в полоску. Он заходит в комнату, оттесняя Олежу, и сам запирает за собой дверь. Олежа чувствует себя неуместным в собственной спальне. Он почти готов услышать: «Что ты хочешь за эту информацию?», но Антон удивляет:

— Это действительно так очевидно?

Олежа кивает. Антон тяжело опускается на стул. Олежа нерешительно присаживается на пустующую кровать.

— У тебя самый яркий акцент — на лице. И все на него и смотрят, — Олежа слышит свой голос как будто со стороны. Антон заинтересовано поднимает голову. — Тебе надо сделать еще что-то яркое. Чтобы ты весь был, как один большой образ, чтобы Дипломатор стал целостным, чтобы маску что-нибудь перевешивало, — неозвученный вопрос повисает в воздухе. Из воздуха Олежа и выхватывает мысль. — Подкладка. Тоже красная.

Антон кивает, и Олеже кажется, что если бы он сейчас сфотографировал разгорающийся пламенем взгляд, то взял бы все награды на любой из выставок. — И на груди тоже что-то должно быть, черная кофта — это слишком скучно.

Антон приносит красную ткань на следующий день. А еще через неделю — свитер с желтой буквой «Д». Олежа пришивает подкладку. Антон просит помочь с текстом, с постановкой камеры, и Олежа не верит, что все это происходит с ним. Плащ на фоне одной из подмосковных заброшек реет знаменем — вот только знаменем чего, Олежа пока не до конца понимает. Но Антон позволяет изучить себя через камеру, вместе они выбирают и жесты, и позы, которые Олежа потом видит на фотографиях в новостной ленте. Под некоторыми есть даже ссылка на его, Олежину, личную страничку. Редактор хвалит и отправляет Олежу на все более важные репортажи, несколько раз присылает за ним служебную машину. Олеже кажется, что он все делает правильно. Теплая Антонова рука в приветственном рукопожатии убеждает его в этом.

Неправильными ощущаются только чувства — чувства, которые мешают дышать. Неправильным чувством Олежа считает страх, который скручивается вокруг ребер каждый раз, когда Антон не выходит на связь в условленное время. Неправильно острое сожаление, которое Олежа испытывает, читая еще одну историю про грубое задержание. Лишним и мешающим осознает колотящееся сердце, когда Антон смотрит во время митинга в его объектив. Потому что Антон выискивает взглядом, потому что таким же взглядом он смотрит уже потом, в своей машине. Восторженное восхищение, которое было раньше, перерастает во что-то глубокое, пускает корни в самое сердце, и Олежа не знает, как с этим бороться. Он не знает, хочет ли сражаться, потому что на краю сознания мелькает мысль, что война непременно будет проиграна. И Олежа позволяет чувству углубляться, оплетать корнями его всего, но вырваться разрешает только в прикосновении рукой к затылку или подбородку, когда в очередной раз проводит помадой под бровью.

***

Олежа поднимает фотоаппарат повыше — ремешок с шеи приходится снять. Смотрит на изображение через экран, успевает сфотографировать и даже успевает порадоваться удачному снимку, пока бок не обжигает. Пока не вышибает через удар весь воздух, пока камера не падает на асфальт. Олежа задыхается и слепо тычет в лицо бейджем, висящем на груди. Доблестный служитель правопорядка поспешно отворачивается и переключает внимание на кого-то другого. Олежа успевает разглядеть безбородый подборок за щитком — видимо, проблемы с прессой парню оказались не нужны. Олежа непременно бы запомнил его фамилию на кармашке, если бы не был так занят попыткой собрать остатки фотоаппарата, так, чтобы паникующая толпа не отдавила все руки. Черт с ней, с камерой — карта памяти, вот что сейчас имеет значение. Там — компромат. Там смертный приговор для Антона. Карта памяти цела, выскальзывает из звенящего фотоаппарата со свернутым объективом, Олежа сжимает ее в руке крепко, кое-как запихивает камеру в сумку и пытается вырваться из оцепления. Надо было уходить раньше. Минут на десять бы пораньше — и не было бы проблем. Трибуна пуста, Олежа выскальзывает из толпы, прижимая убитый фотоаппарат к пульсирующим болью ребрам, тычет в лицо своим удостоверением фотокорреспондента. К назначенной точке, которая пуста также, как и трибуна. Олежа смотрит за водосточной трубой — едва заметная меловая двойка радует. Антон вырвался. Олежа немного переводит дыхание, щупает ребра — вроде целые. Вроде ничего смертельного. Сжимает в руке карту памяти еще крепче и бежит дальше по маршруту. Давно пора было завести разные Эс-Дешки — и для Дипломатора особенно. Он мог так глупо дать полиции всю информацию, он мог испортить все. 

Фотоаппарат в сумке звенит при каждом шаге. Во второй точке никого нет, только тройка мелом под металлическим отливом низкого подоконника. Олежа хватается рукой за решетку. Ребро жжет, легкие отказываются выдерживать такой ритм. Он должен — должен ради себя, ради Антона. У него в рюкзаке все, чтобы спрятать Дипломатора быстро и надежно. У Антона тоже есть заначка, разумеется, маленький пузырек с жидкостью для снятия макияжа и немного ватных дисков по карманам. Антон может отработанным движением снять свитер и надеть его задом наперед, полы плаща неудобно засунуть в брюки, подвернуть ворот. В третьей точке Олежа подбирает оброненный след Дипломатора — втоптанный в грязь белый с красным ватный диск. Плоский прямоугольник карты памяти впился в ладонь до боли, но дрожащую руку Олежа разжать не решается. На самом углу мелом написана буква «M», и Олежа бежит к машине. Значит, Антону удалось оторваться, вышло скрыть Дипломатора наскоро, так, чтобы хватило дойти до главного укрытия. Антон газует сразу, стоит Олеже залезть на пассажирское сидение. Ребра болят, и Олеже хочется прощупать их еще раз — точно ли все целы. Осколки фотоаппарата жалобно звенят в сумке.

Антон не говорит ни слова.

— Мне пришлось задержаться, прости, там... — слезы на глаза не наворачиваются, и Олежа собой гордится. Руку удается разжать. Черный прямоугольник отпечатался всеми своими гранями на ладони. 

Антон прислушивается к звону из сумки, но ничего не говорит. Олежа хочет оправдаться. Олежа хочет приложить к пульсирующим ребрам лед.

— Ты очень хорошо выступил.

Антон кивает. Олежа не знает, не понимает, злится ли он за опоздание, за то, что Олежа почти подвел. Слезы снова удается сдержать. Корни оплетают сердце и сдавливают его одеревеневшими объятиями. Олежа радуется, что у него так и не дошли руки продать старую камеру.

Антон прощается скомкано — также скомкано показывает алую подкладку плащ на заднем сидении.

Олеже в комнате хочется плакать — хочется плакать над разбитым желанным фотоаппаратом, на который он так долго копил, над побитыми дубинкой ребрами и расцветающим синяком, к которому за неимением лучшего он прикладывает замороженную фасоль — это у Антона дома льда больше, чем икеевских наименований. Вся морозилка им заполнена. Кажется порой, что и Антон проморозился насквозь. Кажется, что Антон — ледяная скульптура, в которой пылает огонь Дипломатора. Хочется плакать и из-за этого тоже, но Олежа пересиливает себя. Мажет синяк пахучей мазью и садится за редактирование сегодняшних фотографий. Еще открывает спор с интернет-магазином, потому что грелка, которую он как раз под лед и заказывал, так и не пришла. Было бы лучше, чем фасоль.

Редактор отвечает коротким: «Отличные фотографии», Олежа ложится на кровать на здоровый бок. Глаза выискивают знакомые трещины в общажной стене. Олежа хочет поспать — после сна обычно легче, после сна может показаться, что и разбитый фотоаппарат не такое уж и большое горе, может быть, станет очевидным, что Антон не злился, а просто устал.

Олежа задремывает едва-едва, когда в дверь стучат. Он не ждет никого, да и никто к нему не ходит обычно. Только Антон и только по предварительной договоренности.

Олежа зевает, сжав кулаки от боли.

На пороге стоит Антон. Он внимательно смотрит на оставленную на столе банку с мазью, хмурит брови на чуть косовато стоящего Олежу.

— Почему не сказал?

Олежа смотрит на большой бело-красный пакет в руках Антона. Вспоминает, что так и не вынул из кармана ватный диск.

— Могло быть и хуже. Я легко отделался.

— Куда?

Олежа отворачивается от взгляда. Взгляд прожигает его тело, как сегодня прожигал видоискатель.

— Ребра.

Олежа ожидает, что Антон спросит, приложил ли он лед. Олежа ожидает, что Антон спросит, не нужно ли доехать до рентгена. Олежа ожидает, что Антон вынет из кармана полупустой блистер рецептурного обезболивающего. Не ожидает почти вкрадчивого:

— Могу я попросить тебя снять футболку?

Антон просит, но ощущается это как приказ. Олежа снимает только футболку, но чувствует себя совсем нагим. Кожа покрывается мурашками — слава Богу, сразу — их можно списать на кое-как работающее отопление. Можно списать их на это, а не на то, что Антон поднимает его руку и внимательно оглядывает продолговатую гематому.

— Обрабатывал давно?

— Где-то два часа назад.

Мурашки можно списать на то, что его немного знобит, а не на то, что Антон накладывает жирный слой пахучей мази.

Футболку он надевает, как доспехи, кутается в изношенную ткань. Кивает на пачку влажных салфеток. Антон протирает руки, отодвигает баночку ближе к стене, ставит пакет на стол. Олежа отлично знает, что в этом красно-белом пакете лежит.

Антон достает коробку с очень серьезным лицом.

Фирма фотоаппарата та же, только модель другая. Лучше, намного дороже. Больше, чем втрое. Олежа никогда даже не рассматривал такую камеру как что-то, что он сможет себе однажды позволить.

— Я не могу это принять.

— Можешь. И примешь. Считай это платой за материальный ущерб, — Антон достает еще несколько коробок — разные объективы. Даже для макросъемки есть. Достает три прозрачные пластиковые упаковки — карты памяти, на много-много гигабайт. Олежа не находит никаких слов. Антон делает шаг, отходит от стола. Губы у него теплые. Рука ложится на поясницу, значительно ниже, чем пульсирует под мазью и футболкой синяк. Губы у Антона теплые и требовательные.

— А это?

Антон чуть смеется.

— За моральный, — и целует снова.