Твоя кожа превращается в стекло.

Она становится тонкой, бледной, почти прозрачной и на вид такой хрупкой — надави пальцем и проломится. Брызнет кровь и стекло растает. Как лёд. Твоя кожа холодная, как лёд, и совсем не греет. Под ней, наверное, чёрные пустоты. Я не знаю, что именно в них таится, но точно не плоть и кровеносные сосуды — нет там ничего человеческого, как и в тебе нет.

Я бы хотел, чтобы было. Я бы выстраивал на тебе города, множества и множества, пытался бы заселить их грёзами, мечтами и планами, и ведь получилось бы, вот только фундамента у нас с тобой нет и не было; ну какой дурак строит город на обрыве, на откосе — даже если бы всё сорвалось, я бы успел что-то спасти, но нужно было строить нас двоих на льду, под которым даже воды нет. Там ничего нет. Там лишь чёрный холодный космос: надави на грудь и проломится дыра в туманности и галактики, до краёв наполненные океанами плачущих звёзд, и вместо рёбер — орбиты чужих планет, вместо крови — пыль, вместо лёгких — газ, вместо сердца — коллапсар. А в глотке — безжизненный вакуум.

Я прижимаюсь щекой к твоему запястью, понимаю, что не нужно, что давно стоит уйти и захлопнуть за собой дверь, сломать замки, сжечь мосты и всё такое прочее из списка объектов под снос, но у тебя на ключицах покоится единственный город, который всё ещё живёт, живёт какой-то своей особенной жизнью и уже, кажется, не моей; у него глитчевое небо из нулей, а вместо звёзд там по ночам мигают лампочки, и населён он какой-то чудовищно правдоподобной имитацией души, оттого жуткой и чудовищной, потому что настоящей души у тебя нет и не было — ноль, который притворяется единицей, пустота, маскирующаяся под темноту, смерть, которая выдаёт себя за вечность. Красиво настолько, что глаз не отвести, стоит только посмотреть, и хочется реветь, как ребёнок, увидевший монстра в шкафу и испугавшийся, в самом деле, да только без монстров смысла жить нет, лучше пасть замертво от чужих демонов, чем вытягиваться нитями в бессмысленной мировой прялке, безысходно так, что только выть и остаётся. И город из стекла и чёрного шума равнодушно смотрит пустыми глазами-окнами твоих пигментных пятен россыпями и созвездиями, и фундамент ключиц поднимается в такт дыханию, и я чувствую, как от тебя веет холодом. Скоро твоя кожа действительно превратится в стекло, а коллапсар в груди — в чёрную дыру. Ты выдохнешь на меня неизбежностью, и я исчезну окончательно.

Отпусти меня.

Ну давай.

Ты ведь можешь.

Только ты и можешь.

*

Любовь ломается с каким-то неестественным звуком; отстранённо смотрит, как из его горла вырывается воздух, как будто ему проткнули лёгкое, смотрит, как расширяются зрачки от боли, как искажается лицо. Он вылетает из последних объятий города с воплем, эхом разлетающимся между домами из несбывшегося и неслучившегося, и в последний раз дотрагивается до грудины — крохотное пятно тепла оказывается последним, и прикосновение превращает кожу в стекло. Оно не выдерживает немыслимого веса, по улицам-магистралям-венам проходит волна, свет отключается ещё быстрее, чем стучит сердце, лампочки лопаются, с глитчевых небес падают полосы, нули и пиксели, город проламывает истончённый фундамент — и проваливается в никуда.

Подходит к окну.

С высоты видно, как он пересекает улицу и исчезает в зимнем безмолвии. С неба падает пепел.

Дышит на стекло, и оно запотевает, а пальцы снова и снова выводят на стекле знакомые очертания и мотки электропроводов.