На вкус слёзы не похожи на дождь, они похожи на морскую воду. Некоторые кошки пахнут солнцем, а в траве иногда водятся невидимые драконы, и они и только они порождают этот внезапный шорох, заставляя оборачиваться и выискивать взглядом источник шума. Воспоминания имеют разные цвета, но всегда одну и ту же степень выгорания. У солнца вкус апельсина с перцем и дымом.

Макс понимает это только сейчас.

В конце концов, это было не таким уж и непредсказуемым действием, размышляет он, пока длинные ноги несут его вниз по улице. Не надо быть психологом, чтобы понять, что он поступит именно так. На самом деле — и эта мысль кажется Максу отвратительной — это было как самым вероятным, так и наиболее понятным решением. Отгородиться и сбежать, когда сил бороться больше нет — нормально. И совершенно в его духе.

Эйдан не был бы Эйданом, если бы не свалил неизвестно куда, перепугав абсолютно всех.

Услышав новость, Макс даже не удивляется. Напротив, его захлёстывает волной дикий, ледяной страх: он знает, он очень-очень многое знает. И вместо того, чтобы заверить, что всё в порядке, проблем нет, он уверенно хлопает дверью, глубоко вдыхает свежий после дождя воздух и стартует высокой и стройной ракетой, намереваясь долететь до цели и взорвать её к чертям; он пробегает через весь палисадник у дома Эйдана, с большим наслаждением втаптывая в землю цветы, которые вырастила его мать, пробегает всю улицу, перемахивая через лужи и ручейки воды и чудом уворачиваясь от столкновения со случайными прохожими, вылетает на скоростное шоссе за чертой города и громко, очень громко матерясь, летит через всё поле, направляясь к лесу. Кроссовки вряд ли переживут сегодняшний марафон, но Максу глубоко плевать. Он вытрясет из чёртова придурка деньги на новые. Или не вытрясет, но потом долго и нудно будет напоминать ему. Если успеет вовремя, конечно же.

Макс не верит, что у него есть эта эм-паа-ти-я, как называл её Эйдан, стрёмно растягивая по слогам, но сейчас сомневается в её отсутствии, иначе не бежал бы, как дебил, сломя голову и стаптывая ноги через половину города. И поле. И долбанный лес заодно. Он не верит ни единому слову совершенно чокнутого придурка, каким называет Эйдана его отец, когда тот начинает заговаривать про космос и перенесение внутреннего мира и восприятия на внешние слои материи, не видит драконов в траве и не способен попробовать ветер на вкус. Макс не уверен, что понимает его. Макс вообще не уверен, что сможет когда-либо понять. Он не видит — и ни разу не видел — ничего из того, что видел этот странный парень, ничего из того светлого, тёплого и яркого, что Эйдан стремился ему показать, но нечто особенное внутри него не заметить попросту не мог.

Дыра.

Огромная и чёрная.

Что-то такое было внутри Эйдана, внутри трогательно хрупкого худого тела, что выедало дыры на его лице невыплаканными слезами и расщепляло на атомы одними дрожащими губами. Здоровенное чёрное нечто, пульсировавшее в груди Макса когда-то и оставившее свой чёрный след из разводов густой масляной нефти вперемешку с остывающим гудроном, вытянуло вперёд когтистую руку, ткнуло, указывая на Эйдана, и впервые за долгое время разверзло зубастую пасть и прошептало: вот оно. Симилярное. Созвучное. Невообразимо близкое.

Это оно, Макс, прошептало нечто изнутри его головы, тот самый беззвёздный мёртвый космос, о котором говорил Эйдан, просто бросив однажды, что он лежит в его сердце, и звёзд там не предвидится.

И поэтому, когда Макс зашёл к нему домой в совершенно обычный день, после обычной работы и с совершенно обычным намерением вытащить засранца прогуляться по совершенно обычной улице до настоебавшего до отвращения совершенно обычного, мать его, поля, и услышал, что его два часа как нет дома, напрягся моментально. Его ретранслятор что-то такое уловил в «не знаю, должен был вернуться раньше, может, задержался где-то по дороге». Макс перекатил первые отзвуки тревоги в сердце из стороны в сторону, покрутил странные мысли в голове, попробовал отогнать одну из них, как неправдоподобную. Почувствовав, что тревога только усиливается, моментально переквалифицировался в дотошного следователя и задал кучу вопросов его матери, и заебал её настолько, что та призналась — уходил утром совершенно спокойный, даже радостный. Совершенно, абсолютно не вызывающий подозрений шестнадцатилетний подросток. Наконец-то улыбающийся утреннему солнцу.

Он почувствовал себя так, словно кто-то швырнул его в ледяную проточную воду. К тому моменту он уже знал, что засранец так и не появился сегодня в школе — Макс уже был там. Наверное, это беспокойство с самого утра он просто тупо проигнорировал. Иначе бы подорвался искать Эйдана гораздо, гораздо раньше. Макс никогда не понимал, как Эйдан так чётко видит мир через призму своего восприятия, но готов был поклясться, что после этих слов у него перед глазами возникла жуткая немая сцена. Холодный блеск, который Эйдан осторожно завёртывает в бумагу. Прячет свёрток на дне рюкзака. И невозмутимо идёт в школу, в свой выпускной класс, вот только сворачивает на полпути и уходит, уходит далеко, в переплетение ветвей, корней и сырой земли. Наверное, сценка была очень яркой и очень правдоподобной — и пугающей, потому что Макс пулей вылетел из дома, даже не потрудившись что-либо объяснить матери Эйдана или попрощаться с ней. Это было абсолютно неважно, ему было похуй на приличия и вежливость.

Найти Эйдана было куда важнее.

Холодный мёртвый космос растекается по солнечному сплетению вязкой беззвёздной массой, подкатывая к горлу и сжимая внутренности крепкой ледяной хваткой. Лес уже на подступах встречает прохладой и сырым тёплым воздухом, и Макс задыхается, захлёбывается этой солнечной тягучей сладкой влагой, повисшей вокруг, запинается о корни, отплёвывается от листьев, хлещущих по лицу. Вокруг тепло и приятно, но оно не греет, не греет ни разу, господи, в этом мире ничто не спасёт от этой черноты и холода, космос вымораживает его всего. Он бежит, одуревший и практически в панике, уже почти не разбирая дороги, пока пустота — Макс наконец-то называет своё нечто по имени, смиряясь с этой неизбежностью самого его существования — шепчет: быстрее, быстрее, быстрее, иначе я сожру тебя на месте. Макс хрипит, чувствуя, что лёгкие вот-вот не выдержат, но упрямо продолжает гнать по секретной тропинке, о которой знают только они с Эйданом вдвоём.

Он очень надеется, что он там. Иначе — иначе пустота сожрёт на месте. И останавливается Макс только перед едва заметным проходом между деревьями, когда солнце швыряет ему в лицо охапку горячих лучей. Он рвано выдыхает, согнувшись пополам и упираясь руками в дрожащие колени — спокойно, спокойно, вдох-выдох. Он не войдёт в этот заброшенный сарай таким выжатым, перепуганным и уничтоженным, нет, он сначала отдышится. Вдох и выдох. Ни за что не войдёт таким, нет. Вдох. Эйдан не должен ничего понять. Выдох.

Выдох.

Макс — его рыцарь, чёрт возьми, без страха и упрёка. Эйдан не должен понять, что Макс до чёртиков боится.

Его.

Себя.

Их.

Пошатываясь и не особо стараясь соблюдать тишину, как всегда просил Эйдан, когда они с ним приходили сюда, Макс пересекает небольшой кусок неухоженной земли, полностью заросшей высокой травой насыщенного зелёного оттенка с редкими мазками жёлтых веснушек-соцветий, вплотную подходит к двери, задерживает дыхание, зажмуривается и толкает расшатанное дерево плечом, резко заваливаясь внутрь.

Макс — создание без перьев, крыльев и голоса. Эйдан — хрупкое, мягкое, нежное средоточие всего, чего нет в Максе. И он, бескрылый, безголосый и шершавый, вываливается в этот тёплый сумрак, проносится сквозь него чёрной, мощной и мать его неостановимой кометой, сбивает свою цель с колен, прижимает собой к полу, намертво фиксируя в руках его тонкие, бледные запястья. Эйдан распахивает свои невозможные глаза, вцепляясь таким отчаянным, уставшим и обречённым взглядом, что у Макса сводит зубы. Он одним взглядом, без рук, пережимает его горло, перетягивает жилы, сводит судорогой и без того безголосые мышцы. Макс старается, чтобы слёзы не брызнули на бледное лицо, на которое оседает золотистый пыльный свет, и у него получается — они испаряются на его нахрен почерневших радужках. Он знает, что сейчас напоминает кошмарного демона — чёрного, когтистого и зубастого — и потакает себе в этом. Холодная тонкая сталь выпадает из онемевших пальцев, а Макс не может перестать смотреть ему в глаза. Эйдан не мигает, губы его дрожат, и Макс удерживается сразу от двух неправильных, разрушающих поступков — сломать этому сумасшедшему, хрупкому и трагичному руки, и — впиться в губы, оторваться, выдохнуть, покрыть поцелуями скулы, веки, воспалённый горячий мокрый лоб. Зубы начинает сводить от напряжения, которое только нарастает между ними, и он понимает: ещё чуть-чуть — и что-то из этого случится, и смотрит на Эйдана таким же одуряющим взглядом, отчаянно надеясь, что тот заметит там немую мольбу. Он молит богов любви и всех богов постпанка в придачу, чтобы кто-то из них двоих отвёл взгляд, но сам цепляется, держится и не может разорвать зрительный контакт. Не потому что не может, не потому что не хочет, а потому что это нахрен неправильно — он должен рассказать этому существу, что оно не сдохнет у него на руках. Не в его смену. Не в этой жизни, не в его жизни, ни за что, никогда. И без единого при этом слова.

У Макса дрожат от напряжения руки, его всего трясёт, и он осознаёт это только когда Эйдан обмякает в его руках и отдаётся весу его тела и весу его чёрной злобы, полностью расслабляясь и откидывая голову на пыльные доски пола. Он всё ещё смотрит ему в глаза, и Макс понимает, что Эйдана трясёт гораздо сильнее, и что вся эта чудовищная дрожь, способная вытрясти все кости вместе с душой и угнездившейся там пустотой, передалась именно от него — ещё раньше, чем Макс осознал это разумом, тело впитало в себя чужую боль, поняло, приняло и ответило. Он делает невероятное усилие, и у него наконец-то получается: пальцы разжимаются, выпускают из стальной хватки тонкие запястья, неловко нащупывают чужие ладони. Эйдан смотрит совершенно диким, отчаянным взглядом, в котором мешается выгоревшая до двух цветов, до двух состояний бытия вселенная: единица и ноль, ничто и всё сразу, чёрное и белое, да и нет. Макс подсказывает ответ, переплетая их пальцы и очень осторожно сжимая; ему нечего предложить этому сгустку света, кроме железобетонной уверенности быть всё время рядом, он знает, как это ничтожно, ничтожнейше мало, но всё равно предлагает. Вот. Он. Я. Держи, возьми всего без остатка, закройся мной от целого мира — и Макс не менее отчаянно надеется, что Эйдан это прочтёт в его глазах и поймёт всё правильно. И только когда Эйдан сжимает его пальцы в ответ, Макс тихо выдыхает, закрывает глаза и, блекло улыбаясь, обессиленно роняет голову ему на плечо, утыкаясь носом в шею. Его мало тревожит, что Эйдан может о нём подумать, ему глубоко наплевать, как это выглядит со стороны, его абсолютно не колышет, что он только что осознал свою влюблённость в это невероятное существо. Всё, чего Макс хочет в этот момент — если не умереть, то хотя бы пролежать так лет десять. На него внезапно накатывает волна такой усталости, что не остаётся сил даже думать.

Какое-то время спустя Эйдан под ним слабо шевелится, затем чуть поднимает голову, и утыкается губами в его волосы. Макс наслаждается этим прикосновением ровно десять секунд, затем отрывает лицо от его плеча и, находя взглядом лезвие, выдыхает. Мягко разжимает пальцы, ведёт по пыльным доскам ладонью, набирая заноз, берёт стальную смерть в руку и, напоследок заглянув в светло-серые как бескрайний долбанный утренний океан глаза, делает над собой ещё одно невероятное усилие: резко распрямляется, поднимаясь на колени, замахивается и швыряет этот холодный кошмар в окно.

Звон разбитого стекла отрезвляет; Эйдан словно просыпается от долгого сна, хмурится, осознавая происходящее, а потом медленно поднимается к Максу, очень внимательно смотрит на него, и вдруг тихо шепчет:

— Они ушли. Ты заставил их уйти. Как ты это сделал?

Макс дважды моргает, пытаясь понять. Затем сдаётся и просто спрашивает, что имел в виду Эйдан, и тот опускает взгляд на их ноги — Макс только сейчас понимает, что практически сидит на нём верхом — снова хмурится и отвечает: сцены из прошлого, яркие, но болезненные воспоминания, и отвратительное чувство вины. Макс понимает, что не должен, что, вообще-то, нет абсолютно никаких гарантий сейчас, что ему не засветят в лицо, но нечто, свивающееся лёгкими дымными кольцами недалеко от пустоты в его душе — эмпатия, шепчет тихий голос в мыслях — подталкивает к единственно правильному. Он сползает с Эйдана, но тут же устраивается рядом, распахивает свои бескрылые объятия и прижимает к себе, и, поглаживая по волосам, просто отвечает:

— Потому что я лучше, чем они.

Эйдан молчит, и Максу кажется, что по чувствительной коже на шее пробегают искры от чужого тёплого дыхания. Он прикрывает глаза, позволяя себе улыбаться, а затем слышит совсем негромкое:

— Ты прав. Ты лучше…

И секунду спустя Макс слышит нечто настолько тихое, что поначалу ему кажется, что этого вовсе и не было, что это какие-то отстранённые дикие мысли в его собственной голове пронеслись и оставили после себя лёгкий оттенок безумия — Эйдан всхлипывает, впервые со дня их встречи и добавляет:

— …потому что чувствуешь меня всего.

Макс молчит, но Эйдану и не нужно, чтобы он отвечал; некоторое время они сидят вот так, крепко обнявшись, пока в доме не начинает темнеть. Наружу Эйдана Макс вытаскивает практически на себе, а сделав несколько шагов — и вовсе подхватывает на руки, обещая сбросить на выходе из леса. В ответ ему тихо шепчут на ухо, что иногда он такой острый и щиплющий, и Максу вдруг приходит в голову совершенно идиотская мысль. Он внезапно понимает, что имел в виду Эйдан, когда впервые увидел его и сказал, что у солнца вкус апельсина с перцем и дымом. Он мягко смотрит на него и осторожно спрашивает, стараясь скрыть ликование за маской полной индифферентности:

— Это я — как солнце? Потому что от меня всегда пахнет апельсинами по утрам, да? Потому что ты заходишь ко мне на работу, и я пою тебя этим чёртовым соком. С самого первого дня.

Эйдан кивает, прижимаясь щекой к его футболке, смотря в глаза умиротворённым взглядом, в котором впервые не плещутся отголоски тоски — и едва ли всё осознанно, но Макса это почему-то не тревожит. Он улыбается, чувствуя, что у него не просто есть на что-то шанс — ему не подарили крыльев, но вдруг позволили посмотреть на землю глазами крылатого воображаемого дракона — у него есть официальное разрешение на всё, всё остальное и на охрененно большее.

И первое, о чём он думает, прижимая Эйдана к себе и унося его из этого остывающего и утопающего в расплавленном горячем закате места — он расскажет ему о коробке. Пусть не сразу. Пусть не так скоро, как хотелось бы. Но расскажет. Обязательно. Макс не просто избавит его от боли — он сожжёт вместе с ним всю его вину, страх и воспоминания, и подарит то, о чём Эйдан так мечтал. Макс только сейчас понимает, чего никогда за ним не замечал, и почему в апельсиновый вкус солнца Эйдан добавил щиплющий, заставляющий проступать такие нужные слёзы, перец.