Темнота. Глубокая, непроглядная тьма накатывает, словно ледяная волна, когда запускается аналитическая система. Разрозненные звуки, источники которых невозможно определить, врезаются в его сознание, дезориентируют, сбивают с толка, мешают найти себя в бесконечном чёрном пространстве. Единственное, что различимо в калейдоскопе шумов — что Гейл выхватывает из бесконечного, всеохватывающего мрака — звук шагов.

Осторожные.

Шаг.

Почти крадущиеся.

Шаг.

Тишина.

Ещё шаг — уверенный, громкий — кто-то двигается по направлению к нему.

Затем быстро, громко, набатом в голове — шаг, шаг, шаг — и прямо над собой Гейл слышит голос:

— Кто-нибудь, свяжитесь с Центром.

А потом — боль.

Она хохочет, разрывается, резонирует в голове, словно навязчивый шум, словно тиканье часов в ночной тишине — она не появляется сразу и внезапно, она просто есть, словно вспыхнула единой вселенной миллиарды лет назад и осталась существовать, бесконечная и всепоглощающая, существующая вместе с ним, симбиотичный паразит — и Гейл тихо скрежещет зубами, пытаясь определить её источник и отделить от всего остального. Кажется, она во всём теле. В мыслях. В программном коде — кажется, что больно даже осознавать самого себя.

Пульсация. Щелчок. Статические помехи. Он связывается с кем-то через пад. Голос, не терпящий никаких возражений резонирует в его голове, омывая потоками ледяной боли.

— Я сказал — кто-нибудь, свяжитесь с Центром!

Тише. Пожалуйста, тише.

Другие шаги. Другие голоса.

— Чёрт возьми!

Тише, тише, кто бы ты ни был, пожалуйста.

— Кто-нибудь, вашу мать!

Да за что…

Боль пульсирует, мешает анализировать ситуацию. Нечеловечески, мучительно сложно — трое человек в комнате. Определил. Вспомнил — помимо _этих_. Быстрый анализ. Две проблемы. Первая — он повреждён. Попытка поднять веки заканчивается провалом и наказанием в виде вспышки хлёсткой, резкой боли, которая тут же отбивает последующее стремление пошевелиться или сказать хоть слово. Система ещё не оправилась от кризиса, время течёт в режиме рассечения потока густого, склеивающего мёда: определить источник боли удаётся с трудом, но он справляется, и тут же сталкивается с ещё одной субпроблемой: повреждён глаз. Отключить сигналы нервных окончаний на этом участке не представляется возможным.

Вторая проблема — куда серьёзнее и страшнее. Он _что-то_ помнит.

— Кто-нибудь… Да чёрт бы вас побрал! Что за идиоты! Так… — кто-то опускается перед ним на колени. — Так. Повернись… Свяжитесь с Центром, я сказал!

Гейл исправно поворачивается на голос — его голос мягкий, кажется таким мягким, но Гейл слышит в нём стальные нотки. Не противится. Делает, что сказали. Так всегда происходит — делать, что сказали, что за него решили, даже то, что за него подумали. Пальцы обхватывают подбородок, задирают его лицо вверх, неожиданно осторожно, легко и аккуратно, без грубости или резкости, и Гейл слышит тихий-тихий выдох. А затем — жёстко, быстро и куда-то в сторону:

— Накройте их чем-нибудь. Быстро.

Шорох, торопливые шаги двух пар ног. Снова шорох. Пластиковые мешки? Целлофан? Кто-то накрывает _тело_. Потом второе _тело_. Или _тело_ было только одно? Гейл чувствует, как кровь тонкой струйкой бежит по лицу, поднимает руку и пытается ощупать левый глаз, но _этот_ перехватывает за запястье и так же мягко отводит руку в сторону.

— Не трогай. Я сам вытащу. Сейчас…

Боль вспыхивает так сильно, что темнота перед глазами резко меняется на ослепительную белизну: Гейл вздрагивает и заваливается вперёд, теряя себя под светом хлещущей по системам сверхновой. Чьи-то руки — наверняка _этого_ — подхватывают его, удерживают за плечи, несильно, очень осторожно встряхивают.

— Не дёргайся.

Гейл замирает. Не страшно, не в панике, он даже не встревожен: просто не может ослушаться, словно из памяти напрочь стёрли значения слова и действия.

— Хорошо. А теперь, — голос, жёсткий и властный, становится мягким и успокаивающим, прерывает сбивчивые мысли и уводит его от всепроникающей боли куда-то в сторону, — положи ладони мне на плечи. Держись за меня. Сожми пальцы, если станет совсем невыносимо. И постарайся не отключиться. Ты меня понял?

Он вслепую тянет руки к источнику голоса, пока не находит его. На ощупь. Дотрагивается до поверхности подушечками пальцев, считывает всю доступную информацию, анализирует. Плотная ткань. Не совсем ткань. Кевларовая нить? Слишком мягко для кевлара. Возможный цвет — чёрный. Униформа? Учитывая командный тон голоса и характер отдаваемых приказов — униформа. Форменная шинель. Восемьдесят процентов, что кто-то, кем бы он ни был — из Гидры.

Дрожащие пальцы ведут по плечам, система, глюча и чудовищно лагая, отсылает разрозненные обрывочные данные — холодно, ткань холодная, воздух холодный, общее состояние холодное, температура в помещении ниже обычной, значит — окна нараспашку; мокрое, ткань мокрая, не впитала влагу, но капли мелкие, количество воды незначительно — значит, снаружи мелкий дождь; три полосы нашиты на правом предплечье — из Гидры, но точно не из подразделения Центра.

Это чужой, кто же это?

— Ты слышишь меня? — тихо спрашивает он.

Губы раскрываются сами собой:

— Да.

Он — _этот_, другой — задерживает дыхание и очень тихо, очень серьёзно произносит:

— Не шевелись. Замри. Хорошо?

И, не дожидаясь ответа, не дожидаясь, когда Гейл хоть как-то отреагирует, не раздумывая и не сомневаясь в себе ни на секунду, легко обхватывает пальцами ребристую рукоять и…

— Вот и всё.

Гейл слышит, как тихо шелестит пластик. Ничего не происходит, он, другой, ничего не сделал, но почему-то говорит обратное. Гейл озадачен, напрягается, обдумывая логическую нестыковку, и непонимающе подставляет лицо в немом вопросе — а затем боль накрывает такой волной, что он непроизвольно сжимает чужие плечи, крепко стискивает зубы и шумно втягивает носом враз заледеневший воздух. Холодные, настолько холодные, что обжигают, иглы вонзаются в лёгкие, глотку и мозг, и он вдруг чувствует, что штырь, намертво засевший в глазу, исчез.

— А теперь и правда всё, — теперь он слышит, как к ним кто-то подходит, пластик, обволакивающий штырь, снова шелестит, чужие голоса по-прежнему недосягаемы для понимания — слишком много информации, слишком-слишком-слишком! — и _этот_, другой, снова обхватывает тёплыми — теперь он знает, что тёплые — пальцами подбородок, поворачивает влево, затем вправо, и негромко определяет: — Ты молодец. Ты очень храбрый синтетик… можешь открыть глаза?

Гейл сразу же мотает головой. Больно. Слишком больно. Другой чуть сжимает в пальцах подбородок. Это не то прикосновение. _Они_ были жёсткими. _Этот_ — другой. Совершенно. Это прикосновение — ободряет. Успокаивает.

Или нет?

Или да?

— Попробуй, — Гейл понимает, что от него требуется, и пытается, но чёрт возьми, как же это больно. Веки словно налиты свинцом, а боль резонирует в голове с каким-то _человеческим_ остервенением. — Ясно. Тогда попробуй переключиться с рефлекса, сосредоточиться на здоровом глазе, и открыть его. Мне нужно знать, видишь ты или нет. Давай посмотрим, насколько всё плохо.

Система отвечает на запрос не сразу. Рефлекс переключаем так просто и быстро, словно он вовсе и не искусственный, но сейчас практически все действия переброшены на программное управление. Гейл с огромным трудом разлепляет мокрые слипшиеся ресницы, чувствуя, как на него накатывает бессилие. Несколько секунд проходят в невесомости вязкого космоса, материя которого состоит из тьмы, холода и боли. Глазное яблоко совершенно неподвижно, темнота сменяется подрагивающей графитной мутью, и он не сразу решается сфокусировать взгляд хоть на чём-то. Выбор останавливает на тёмном пятне пред собой.

Сгусток черноты распадается на тёмные пятна в обрамлении градирующего, рябящего зернистыми шумами серого. Холодный блеск — разрозненные вспышки камер в падах? искры? на улице начинается гроза? — затем медленно проступают циан и синева. Циан — падает из окон. Сейчас ночь. Синева — не хватает данных.

Гейл старается сфокусировать взгляд на синеве, отфильтровать помехи и снизить порог шума, через несколько секунд справляется. Смаргивает набежавшие слёзы. Хмурится, пытаясь отделить глитч от реальной картинки, системы посылают тревожные сигналы — хотя куда уж тревожнее, и так перегружено всё, что можно — и видит.

Чёрные волосы падают на лицо. Совершенно спокойное. Плечи под пальцами сияют холодным, голубоватым, не-живым — это не ночь, не неон, и не отблеск от вспышек камер и отсветов молний за окном, а его собственная кровь. Внимательный, усталый и обеспокоенный взгляд изучает лицо Гейла. Синева в глазах. Невыносимая и перенасыщенная из-за деформации зрительной матрицы, врезающаяся в стабильные кластеры памяти намертво.

— Ты видишь меня?

Холодная. Анестезирующая. Успокаивающая синева.

— Видишь меня?

— Да.

*

— Да.

— Серьёзно?!

Эверетт устало качает головой, отрывается от хлещущего за окном дождя, разворачивается в своём кресле и молча впивается взглядом в случайную точку. Случайной точкой оказывается его собственная кружка с принтом скоростного шоссе и ярких размытых ломаных линий, и он с большой радостью залипает на неё, не желая отвечать.

— Не говори мне, что ты подал заявление, — предупреждает его Феликс. — Так нельзя. Против правил. Эверетт! Ты вообще слышишь меня?

Эверетт отстранённо кивает, переводит невидящий взгляд на напарника — тот обеспокоен и раздражён, скорее, больше обеспокоен: раздражённый Феликс склонен язвить и фыркать, а тут столько внимания к его скромной персоне — Феликс возвышается над ним упрямым чёрным монолитом, уперев руки в стол, всем своим видом показывая, что выбьет правду из него здесь и сейчас, и Эверетт вздыхает, поднимает к нему лицо и совершенно спокойно, невозмутимо произносит:

— Серьёзно. Они уже дали добро, мне осталось дождаться, когда ему поставят стабилизаторы, и я смогу его забрать.

Феликс дважды моргает, затем снимает очки и красиво, изящно, от души фейспалмит. Эверетт заинтересованно наблюдает за ним, не говоря ни слова. Такая реакция даже начинает забавлять: Феликса обычно невозможно чем-то удивить, навидался всякого за годы работы в отделе. Кажется, сейчас особый случай.

Некоторое время между ними висит приятная, умиротворяющая тишина, а затем упрямый монолит теряет свою незыблемость и полностью портит момент:

— Ну заебись теперь.

Эверетт вопросительно смотрит. Ожидаемый взрыв эмоций следует незамедлительно:

— Эверетт Уайт! Ты охуел совсем? Ты вообще чем думал? Синтетик, единственный свидетель двойного убийства, которого ещё и убрать могут и которого подозревают — подозревают! — в незаконном обороте модулей памяти — компаньон ведущего дело детектива? Да у тебя крыша поехала!

Определённо поехала. Эверетт разворачивает кресло к окнам, задумчиво глядя на прочерчивающие по стеклу извилистые дорожки дождевые капли, подсвеченные изнутри белёсым светом начинающегося дня.

— Да, Феликс, ты абсолютно и бесповоротно прав: у твоего напарника съехала крыша. Совсем голову потерял на старость лет.

Раздаётся грохот — Феликс что-то смахивает со стола, кидаясь к нему и топая так, что на нижнем этаже наверняка озадачились и обеспокоились — чёрной молнией проносится перед ним, загораживает такой спокойный и восхитительный вид из окна и ультимативно скрещивает руки на груди.

Приехали. Теперь точно не отстанет.

— Что ты от меня хочешь услышать? — наконец, спрашивает Эверетт. — Что забрал его, потому что он не хочет, чтобы в его голове копались люди из Центра, потому что ему угрожает опасность или потому что решил, что смогу добиться правды, только если обеспечу ему нормальную жизнь? Феликс, это не тот случай, когда синтетика можно просто спихнуть на руки в Центр и спокойно дождаться результатов — с ним что-то сделали, он совершенно другой, и ты прекрасно это понимаешь. Сам всё видел и сам же проводил допрос.

Феликс резко взмахивает руками, едва не задевая пальцами лицо Эверетта, срываясь на отчаянный горячий шёпот:

— Да видел я, видел! Совершенно невыносимый, как вообще умудрились такого сделать! Но знаешь, меня мало интересует — ну хорошо, хорошо, не так мало! — твоя мотивация привести домой эту машину ненависти, просто скажи мне, почему именно сейчас? А то кто-то ещё на прошлой неделе клялся Вечными, что после аврала на работе к андроидам на милю не подойдёт — и что в итоге? Эверетт, у тебя точно с головой всё хорошо?

Эверетт поджимает губы, пряча улыбку и какое-то странное веселье за напускным раздражением. Он молча тянется к кружке, и Феликс моментально всё понимает, примирительно поднимает ладони и делает шаг назад, притворно одаривая умоляющим взглядом.

— Не убивай меня, о великий хранитель синтетической жизни, я всего лишь герольд! — фальцетом произносит он, а затем вздыхает и говорит уже серьёзно: — Ладно, прости. Я перегнул палку, не обижайся. Да, я понимаю, что всё это для дела, — и опять эти кавычки пальцами, да сколько можно? — но, может, расскажешь, почему в первый и единственный раз нарушил правила? У нас тут народ годами глотку срывает в дебатах по поводу главного вопроса — андроид ты или нет — а ты вон что выкинул. Образец правильности, мать её. И такое.

— Феликс…

— Хотя бы мне.

Последнее звучит очень тихо, серьёзно и практически интимно. Эверетт сцепляет пальцы в плотный, крепкий замок, опускает взгляд на начищенные до блеска ботинки Феликса. Вряд ли есть человек в этом полисе — да вообще в целом мире — которому Эверетт мог бы доверять абсолютно и безоговорочно, и это даже не из-за работы, на которой всегда нужно быть чуть-чуть параноиком. Но Феликс — исключение из всех возможных правил. Эверетт едва заметно кивает и затем отстранённо наблюдает, как напарник отворачивается, быстро пересекает пространство их кабинета, пинком захлопывает дверь, быстро стучит по панели, набирая код блокировки на замке, и возвращается обратно, склоняется над ним, бесцеремонно хватает за руки и несильно сжимает его холодные, будто замёрзшие пальцы в тёплых ладонях.

Исключение из правил.

Нарушение.

— Эверетт, — голос у Феликса глубокий, ровный и спокойный. — Эверетт, посмотри на меня.

Обеспокоенный взгляд голубых глаз. Волнуется ведь. Эверетт вздыхает, мечтая вернуться во времени на неделю назад и послать к чёрту позвонившего в полвторого ночи начальнику отдела, отдавшего приказ выезжать на место преступления. Просто потому, что жил ближе всех к зданию корпорации. Обычное обстоятельство, самое тривиальное, оказалось эффектом бабочки. Ураган ещё не настиг их всех, но в воздухе уже можно почувствовать дрожь неба и слабые оттенки озона.

Можно ли доверять Феликсу? Эверетт ответил на этот вопрос ещё два года назад. Он бы ему не то, что жизнь доверил — душу бы отдал на сохранение. Безо всякой расписки. Не тот человек, кто мог бы предать. Не тот человек, который мог бы хоть как-то навредить, что-то испортить или сделать неправильные выводы.

— Эверетт?

— Он не такой, как остальные синтетики, — наконец выдыхает Эверетт, чувствуя, как Феликс сжимает его ледяные пальцы. — Он гораздо сложнее тех, что мы видели. Такое ощущение… Я не уверен, что смогу это объяснить, но я словно увидел… нечто большее, чем искусственного человека. И если честно, я подозреваю, что он скрывает не столько подробности убийства, сколько свою сложность, если можно так это назвать.

— Гибрид?

— Возможно. Не совсем в смысле гибрида. В Центре сказали, что это версия 9.1. Это в любом случае гибрид, но… Ты заметил, как он сдерживал эмоции при упоминании Харриса?

Феликс фыркает. Тут только слепой бы не заметил, как старательно повреждённый синтетик пытался не наорать на них с Эвереттом при допросе. Стискивал зубы, отводил яростный взгляд, сжимал пальцы в кулаки. Потом всё-таки нашёл точку опоры и схватился подлокотники кресла, и держался за них до окончания процедуры. Когда его вывели из камеры, Эверетт бросил взгляд на кресло — металлические пластины приобрели форму идеального слепка его пальцев, будто не были сделаны из прочных сплавов.

Если бы сплав был чуть дешевле — сломал бы враз, смял, как бумагу.

— Именно, — Эверетт позволяет уголку губ дёрнуться в намёке на улыбку: Феликс схватывает моментально, и выводы делает правильные. Возможно, даже слишком часто. — Зачем синтетику прятать эмоции?

Выпрямляясь, Феликс не отпускает его руки, взгляд его задумчиво блуждает по одежде Эверетта, по поверхности стола, погасшему дисплею перскома, стопкам распечаток и папок. Внезапно выражение его лица меняется, брови ползут вверх, и он оживлённо предполагает:

— Андроид, который не хочет, чтобы мы знали, что творится с его программной матрицей? Потому что программная матрица изменена?

Эверетт кивает. Добавляет уже тише:

— Харрис занимался разработкой модулей памяти для Центра. И при этом у него был персональный андроид. Ты бы поверил, если бы тебе сказали, что человек с такими возможностями мог бы удержаться от соблазна пересобрать машину, как ему вздумается? Лично я, глядя на этого синтетика — нет. Комплексное отличие. Во всём.

Согласно кивнув, Феликс наконец разжимает пальцы. Отворачивается, подходит к стёклам вплотную, молча ждёт, доставая из нагрудного кармана пачку его любимых сигарет, не глядя, протягивает одну подошедшему Эверетту и щёлкает зажигалкой. Эверетт кивком благодарит его, затягивается, выпускает дым в сторону, дожидается, пока напарник не уберёт сигареты обратно, и замечает:

— Я не говорю, что он опасен из-за изменений матрицы, мы же не знаем наверняка, что у него там наворочено. Я просто хочу, чтобы он был под присмотром, но не людей из Центра. Он им не просто не доверяет — он их ненавидит. Боится. Может быть, если он окажется в обстановке, которую сочтёт безопасной и дружелюбной, то заговорит.

— И много времени на это уйдёт? Неделя? Месяц?

Эверетт пожимает плечами.

— Понятия не имею. Но уже то, что доверия синтетика придётся добиваться — уже говорит о многом.

Феликс невероятный. Если не обращать внимания на упрямство, излишнюю эмоциональность, желание совать свой нос во всё, что его касается и не касается, и подвижность, близкую к разрушительной — он талантливый аналитик, получше многих. И думает сразу на несколько ходов вперёд: полувопрос, который тут же следует, заставляет Эверетта крепко задуматься не только над ответом, но и над всей ситуацией в целом:

— Мы в любом случае должны будем доложить о результатах, какими бы они ни были. И что бы там ни нашли. Да?

Эверетт медленно поворачивается к нему — синхронное, симметричное, отражённое движение — и обменивается с напарником взглядом. Феликс обычно будто светится изнутри, доводя своей неуёмной жизнерадостностью и энергией окружающих до белого каления, но сейчас его внутренние сверхновые слегка приостановили план по взрыву вселенной — взгляд настороженный, глаза матовые, сжирают скудный свет дождливого дня, не блестят, и он кажется на удивление хладнокровным, сосредоточенным, невозмутимым. Только огонь горит в глубине, и никогда не подумаешь, не заметишь сразу, что он есть, если не столкнёшься с ним вплотную.

Эверетт столкнулся.

Сломался о чужие правила, напоролся на штырь, раскрошил зубы и мучительно долго собирал внутренности, пытаясь затолкать разрушающийся мир в пустую оболочку. Разрушил семью, разрушил свою жизнь, разрушил себя. Долго молчал, прятался, скрывался за работой, пока не потерял бдительность — и напарник потом долго, красиво, громко орал на него за случай почти-срыва у начальства на ковре. А потом, уже когда выдохся, так же долго отпаивал какой-то инопланетной двадцатиградусной дрянью у себя дома, затолкав в угол дивана и запретив вставать. Бедный Феликс. За что ему такое наказание…

— Эверетт, — и ему иногда кажется, что он молчит специально, чтобы просто слышать, как его имя звучит, вырываясь приглушёнными звуками из вибрирующего горла. — Ты ведь понимаешь, как всё это выглядит со стороны? Ты же знаешь, что правила в Гидре писали не идиоты, а в Центре — тем более не идиоты?

Он слегка морщится и затягивается, потом снова затягивается. Оборачивается. Ищет взглядом пепельницу. Ещё бы не понимать. Никому не нужен прецедент с машинами, которые больше двухсот лет исправно служат человечеству, что бы оно ни выдумало, от космических полётов до массовой бойни. Выдумки про войну людей и компьютеров так и остались выдумками, однако обе стороны относились к ним как к предупреждению: случаи, когда мехов расстреливали только потому, что они мехи, были единичными, но они были. Как и торговля синтетическими платформами, процессы съёма боевой блокировки и оборот воспоминаний. Люди неизменны; в конце концов, для этого и искали, обучали и формировали таких, как они с Феликсом — защищать права и интересы синтетиков, единственный мост между машинами и людьми. И если появляется андроид, который, возможно, обладает сознанием на поколение выше своих собратьев — значит, нужно его защитить. Даже если он откровенно не любит людей, не доверяет никому и что-то скрывает, даже если в чём-то замешан — опасности и сложности никогда не пугали Эверетта, его пугала перспектива потери возможностей. Не для человечества и не для машин.

Возможно, для себя.

Может быть, хотелось увидеть это искусственное существо во всей красе. И не важно, на что оно способно — Эверетт просто почувствовал, что в основе заложено куда больше, чем кажется. Может быть, взыграл обычный человеческий эгоизм — если не я, то никто. А может быть, ему хотелось первым добиться доверия, раскрыть, развязать буре руки, дорваться до ответа, почувствовать, как волны сносят его в океан хаоса, но увидеть чудо.

Или он просто мазохист, и его тяга к саморазрушению сделала новый виток.

— Феликс, ты помнишь, каким мы его нашли в лофте? — Эверетт всё-таки находит пепельницу, забирает со стола и стряхивает тяжёлый пепел на тёмное стеклянное дно.

Он чуть кривится от запаха синтетического табака — не курит, но сигареты при себе держит. И вовсе не для себя.

— Кто-то воткнул ему отвёртку в глаз. К тому моменту, как я приехал, ты уже вытащил её и тянул это ведро с платами вниз, — он поворачивает к Эверетту лицо, прикусывает губу и отрицательно качает головой: — И больше ничего конкретного сказать не могу. А что?

Эверетт поджимает губы. Тушит окурок в пепельнице, рассыпая крохотные красные искры, небрежно ставит обратно. И мрачнеет:

— Надеюсь, что ничего… Но кое-что не даёт мне покоя.

Осторожно, практически крадучись, он подходит к Феликсу — вплотную, куда ближе, чем позволяют приличия и устав. С хрустом проходит по осколкам нарушенных правил — трещат, лопаются, ломаются под подошвами ботинок. Наклоняется, так, что пряди чёрных волос касаются лица. Чувствует совершенно неправильные ладони. На своих неправильных плечах. И очень тихо, очень серьёзно шепчет:

— Ни у кого не совпали отпечатки, потому что их нет. Во-первых. Во-вторых — если бы ты хотел убить машину — бил бы наверняка, с такой силой, чтобы пробить платы и добраться до мозга. Он — жив. Не сходится, Марк.

— Не сходится, Уайт, — согласно выдыхает тот ему в шею. — Ты думаешь…

— А вот это, — он отстраняется и смотрит на Феликса совершенно чёрными глазами, — если и имеет под собой хоть что-то больше, чем мои домыслы, будет уже очень, очень, невозможно серьёзным нарушением правил. Учитывая, что я собираюсь узнать у него лично.

Феликс практически отталкивает его. Эверетт запоздало жалеет, что не вытянул ещё одну сигарету из его нагрудного кармана прежде чем начал говорить, прислоняется спиной к панорамному окну и настороженно, взволнованно наблюдает за напарником, расхаживающим туда-сюда от стены и до стола — ну натуральный разъярённый здоровенный тигр в клетке. Жаль, полосок нет, усмехается Эверетт — а так сходство определённо прослеживается. Он знает по когтям и зубам. По правилам, о которые переломал себя всего, после столкновений с которыми Феликс так же долго, кропотливо и осторожно чинил его. Объясняя, как правильно доламывать.

Несколько минут он ждёт, пока Феликс не справится с внутренней дилеммой, а потом негромко замечает:

— Отвёртка. Отсутствие свидетелей, отпечатков, взлома. Сама возможность. Боязнь сканирования матрицы. Феликс Марк Ланг, перестань тупить и сложи два и два. И поймёшь, почему я забрал его оттуда, и не собираюсь передавать данные в Центр.

Много времени не требуется: Феликс практически сразу же застывает на месте и с ужасом смотрит в глаза. С побледневших губ срывается тихое-тихое, на грани слышимости ругательство, и воцаряется тишина. Всепоглощающая и оглушающая. В кабинете становится настолько тихо, что слышно удары дождевых капель о прочное стекло; Эверетту кажется, что он слышит, как вибрирует целое здание. Но он не обманывается на этот счёт: тишина между ним и Феликсом бывает слишком редко и, как правило, недолго, и он ждёт чего угодно — возмущённой ругани, перечисления причин, по которым он, упрямый осёл, доведёт их до Куба, натуральной истерики или ещё одного изящного фейспалма. Но чего Эверетт точно не ждёт — так это обычной, вполне человеческой усмешки, трёх шагов по направлению к нему и бодрого, крепкого хлопка ладонью между лопатками.

— Моя школа, — он усмехается ещё раз и вдруг беззлобно треплет по плечу. — Научил на свою голову в обход закона идти. Всё правильно, Уайт, так мне и надо.

Эверетт задумчиво хмыкает, скрещивает руки на груди и упрямо смотрит на Феликса. Тот пожимает плечами, невозмутимо садится на его стол и, достав пачку сигарет, закуривает уже сам. Оглядывает кабинет, щурится, глядя куда-то в потолок. Затягивается. Выдыхает.

— Сейчас тут прозвучало нечто, способное нас к стенке поставить. Не зря мы с тобой установили блокировку на дверь и перепрограммировали каналы связи, да?

Эверетт пропускает риторический вопрос мимо ушей, сосредотачиваясь на главном.

— Ебанулся ты, Эверетт. Совсем крыша поехала. Но, с другой стороны, дело само себя не закроет, — Феликс набирает в лёгкие воздуха и устало выдыхает вместе с дымом: — И если так надо, чтобы этот безумец заговорил добровольно, то и средства должны быть соответствующими… — он пересекается с Эвереттом взглядом, и на секунду в его глазах загорается проблеск полного понимания. — Только будь осторожен, ладно? Если хочешь, буду присматривать за ним. Раз уж у меня судьба такая — за машинами приглядывать.

Эверетт улыбается. Уголками рта, но всё равно улыбается. Всё-таки понял. Наверное, это всё заслуги шести лет работы под одной крышей в этом гигантском здании, под хмурыми небесами города и иногда — одним потолком тёмной, прохладной комнаты: он знает, что Феликс никогда и никому и ни о чём не расскажет, не выболтает его тайн и не станет осуждать, но даже и не это главное.

— Я разблокирую дверь, — Эверетт отлипает от стекла, подходит к Феликсу и затягивается от предложенной сигареты, ненавязчиво, безо всякого подтекста касаясь губами его пальцев. — Иначе люди снова начнут болтать.

Феликс смешно фыркает.

— Не начнут. После новости о том, что ты притащил домой андроида — будут знать наверняка о твоём синтетическом происхождении.

Эверетт качает головой, снова залипая на свою кружку. Феликс душит сигарету в пепельнице, обхватывает руками и ногами, привлекает к себе. Склоняет его голову к себе, прижимается лбом ко лбу и просто молчит, закрывая глаза. Словно хочет обменяться мыслями. Возможно, у него даже получается.

Эверетт знает, что это в корне неправильно, но в последние два года это знание обрело статус «ну и чёрт с ним». Главное — он понимает, что так нужно. Иногда. Ломать нечто устоявшееся, чтобы добиться положительного результата. И не важно, что именно — правила или самих себя.

*

— Видишь меня?

— Да.

Голос привязывается к изображению — процесс протекает куда тяжелее, чем обычно. Гейл скользит по нему взглядом, останавливается на яркой, практически сияющей холодной синеве. Кровь продолжает бежать по лицу; он пытается поднять руку, чтобы стереть вытекающую жидкость, возможно, затолкать обратно — но _этот_ — мешает. Кладёт ладонь поверх его собственной и качает головой. Нельзя.

И тогда Гейлу приходит в голову странная, практически нелогичная идея. Отследить, откуда она пришла, не получается, аналитическая система, как и вся матрица, переживает кризис. Не удивительно, что там родилось что-то совершенно неадекватное и основанное на основных инстинктах — но откуда им взяться? Интуиция — не свойственна машинам. Но Гейл уверен, что попробовать стоит. Возможно, он всего лишь оттягивает неизбежное — но стоит. И даже не имея никакой информации, он решается.

Перепачканные синим губы раскрываются, и Гейл выдаёт запрос:

— Сделай так, чтобы всё это закончилось.