Красный.

Зелёный.

Бесконечная перекатывающаяся волнами цветомузыка.

Тёмное, подсвеченное плещущимся неоновым океаном, расплывчатое в потёках дождя ночное небо целуется с отражающими поверхностями небоскрёбов, проплывает в их зеркальных ловушках за пределами авто, плачет, хмурясь и мрачнея с каждой минутой. Капли ударяются о лобовое стекло, сначала мелкой моросью, затем — с удвоенной силой, хлёстко, тяжело, с ускорением и скупой яростью. Защитное поле едва-едва справляется с ними, изредка мигая синим, дорога впереди различается с большим трудом. Будет огромным чудом, если он на такой скорости не влетит в чью-нибудь машину. Феликс тихо ругается под нос, сбавляет обороты, едет медленнее и осторожнее. Никому не будет лучше, если он сейчас вмажется во что-нибудь. Хватило почти одного раза — до сих пор перед глазами стоит размытая фигура и огромные, удивлённые глаза.

Хватит, наездился на такой скорости до конца жизни.

Жизнь — кстати! — весьма ироничная штука. Феликсу всегда казалось, что в его случае всё будет относительно просто: у него есть работа, сопряжённая с риском, но крайне интересная и благородная, два увлечения — погоня за юбками и коллекционирование самого редкого и экзотичного ретро и пост-синти-попа на этой планете — плюс пара других, мелких интересов, и хватит. Для нескучной жизни — так точно. Но всё меняется, когда появляется страх. Не возбуждающий и подхлёстывающий, как страх смерти или боязнь головокружительной, сводящей с ума высоты, или опасливый азарт при охоте за очередным меха-ненавистником. Не слепая паника, накатывающая только в исключительных случаях. А липкое, навязчивое, холодное ощущение, что вот-вот случится что-то плохое.

Слепой страх неопределённости и неизвестности.

Сущий ад.

Феликс плавно поворачивает за угол, выкручивая руль и следя за дорогой в боковое зеркальце — видно хреново, но жаловаться нет времени — чисто, судя по всему, никому в Полисе не пришло в голову шататься в полтретьего ночи под таким ливнем. Ну, кроме некоторых. Он от души ругается сквозь зубы, вглядываясь в сплошное мокрое полотно впереди, когда защитное поле начинает мерцать синим, словно подмигивая многочисленным неоновым вывескам. Ну вот надо тебе отключиться именно сейчас? Давай же! Работай!

Удар по приборной панели не приносит желаемого результата, и Феликс бессильно выдыхает. Глушит мотор, останавливаясь рядом с зоной для пешеходов — нельзя вообще-то, но сейчас как-то до лампочки — затем шумно втягивает воздух через нос, на секунду прикрывает глаза и старается успокоиться. Будет очень глупо приехать в таком виде: перепуганный насмерть, невыспавшийся и готовый уничтожать. Ну его нахуй. Не оценит же. Он ждёт, пока поле немного зарядится, безо всякого интереса разглядывая транспаранты на зданиях рядом — рекламы фильмов, одежды, андроидов, перскомов и падов, разнообразных услуг, от вживления личных каналов связи до ремонта робопсов — ну вообще ничего интересного. Зато большего внимания удостаивается пачка сигарет на панели, и Феликс тянется к ней, вытаскивает одну, беспокойно закуривает и задумчиво рассматривает тлеющую бумагу. Что, блять, Эверетт в этом находит помимо вреда здоровью, а? Ну нихуя же не успокаивает: сколько Феликс ни прислушивается к себе, не чувствует, как беспокойство исчезает или хотя бы отступает на второй план.

Лжец.

Красный загорается зелёным снаружи, мимо со свистом и шумом пролетают несколько авто, а Феликс так и стоит, стряхивая пепел прямо на пол машины. Нет, конечно, можно втопить прямо сейчас и спокойно доехать за пятнадцать минут, но никто не даст гарантии, что он вовремя разглядит движущееся впереди авто. Или кого-нибудь живого, решившего сократить путь и перебежать дорогу не там, где положено. Пару месяцев назад — вот обязательно бы на всё наплевал и выжал бы все сто двадцать, на которые способно это ведро, и которые запрещены во всех районах Полиса, исключая особые случаи. Сейчас тоже особый случай — но он очень, очень нужен там живым.

Чёртов лжец.

Чёртов ёбаный лжец.

Ругательство вырывается вместе с дымом, и Феликс удивляется, что ещё способен издавать звуки: в горле стоит такой острый, плотный ком, что дышать тяжело. Беспокойство не исчезает после выкуренной сигареты — наоборот, к сосущему и тянущему чувству тревоги примешивается горечь во рту и лёгкое головокружение. Прав был упрямый осёл, нечего начинать, раз не куришь. Феликс фыркает; одновременно с этим миниатюрный светодиод на приборной панели загорается синим, и Феликс с силой тыкает в сенсор и вжимает ботинок в педаль газа, активируя поле и срываясь с места, запоздало скрещивая пальцы. Будет немного… неудобно потом оплачивать штраф за проезд на красный свет, если его спалят камеры. Если спалят. В этом случае он что-нибудь придумает, найдёт способ отмазаться. Почему должен оправдываться и лгать, Феликс не думает. Всё доведено с некоторых пор до автоматизма.

Ложь — в том числе.

Мокрый серо-циановый океан, в котором он плывёт через весь Полис, на секунду сменяется чернильной пустотой, когда Феликс въезжает на обширную парковку рядом с одним из высотных зданий. Ни один фонарь не горит, возможно, полетел генератор или служащий не слишком внимательно следил за своей работой — неважно — голубоватого, призрачного света, льющегося из окон сверху, вполне хватает, чтобы сориентироваться, выбрать место, припарковаться и найти выход под заливающим глаза ливнем. Какого чёрта вообще, дожди идут, не прекращаясь, чуть ли не целый месяц…

Стеклянный наружный лифт поднимает его на высоту более сорока метров над поверхностью; отстранённо слушая какую-то ретро-мелодию, призванную расслаблять и успокаивать, Феликс чувствует себя совершенно потерянным. Отгородиться от навязчивых звуков, словно разрозненных и не желающих сложиться в идеальную композицию, не получается, у него начинают ныть от этой дисгармонии зубы, и он рассеянно тянется панели управления и с каким-то несвойственным ожесточением ударяет по кнопке отключения звука. Нежная, но до отвращения неуместная мелодия обрывается на середине, и Феликс облегчённо выдыхает. В самом деле, к чёрту. К чёрту всё. Когда счёт метров на миниатюрном дисплее достигает значения свыше семидесяти — двадцать первый этаж — Феликс выходит, уверенно идёт по просторным коридорам, освещённым лишь скудным светом из окон рядом с лифтом и на лестничных клетках. Без труда добирается до нужной квартиры. Он как-то пообещал себе, что постарается не нарушать закон и не взламывать замки за пределами работы — чувствуя под рукой сопротивление дверной ручки, насмешливо фыркает и сдирает внешнюю панель кодового замка. Несколько точных движений, перестройка цепи — и он чуть ли не пинком распахивает блядскую дверь.

Только сейчас, погрузившись в вязкую, густую темноту, Феликс понимает, что беспокойство, грызшее с самого вечера — с самого утра, со вчерашнего дня, в течение последних четырёх лет — это незначительное преуменьшение в сравнении с тем ощущением подкатывающего к горлу ужаса, который он подсознательно испытывал всё это время. Тишина стоит такая, что Феликс слышит стук собственного сердца. Он очень тихо снимает ботинки, стаскивает напрочь промокший френч и кидает куда придётся, и осторожно прикрывает за собой дверь, машинально набирая код блокировки. Практически неслышно ступая, идёт через всю квартиру, попутно заглядывая в комнаты — идеальный, слишком идеальный порядок, непривычный, неестественный, неправильный. Словно тут никто не живёт, словно тут никто никогда не жил. Воздух совершенно чист, ни оттенка, ни намёка на сигаретный дым или алкоголь; Феликс сглатывает, минуя широкую гостиную, заглядывает в смежную гостевую комнату и кухню, на всякий случай проверяет ванную — ну, а вдруг, хотя и гонит от себя прочь подобные кощунственные мысли — и, наконец, останавливается перед дверью в спальню. Хотя какая там спальня, сплошной бумажный архив…

Феликс снова сглатывает внезапно ставшей вязкой слюну. Он не до конца уверен, что готов увидеть находящееся за дверью. В конце концов, всё, что он себе навыдумывал, всё, что он услышал в отстранённом, прохладном, идеально ровном голосе, в этом мерзком, почти циничном «у меня всё в порядке» может оказаться всего лишь плодом его воображения и излишнего беспокойства. Феликс даже надеется на это: пусть его назовут идиотом и обвинят в параноидальном расстройстве, чем все его опасения сбудутся. Разом.

Боги.

Вечные.

Он осторожно, практически невесомо прикасается подушечками пальцев к двери и легонько толкает. Бесшумно распахиваясь, она открывает широкую полосу плывущего по полу неонового света и — одинокую длинную тень в её призрачном кубе; Феликс бесшумно заходит — и выдыхает.

Чёртов лжец.

Чёртов. Ёбаный. Лжец.

Феликс не особо заботится о соблюдении тишины, он вообще человек импульсивный и довольно шумный. Но не сейчас. Всё, что до этого момента бушевало изнутри него, чёрные бури страха, раздражения и усталости, оседает, остаётся где-то за запертой дверью, где-то снаружи, где-то не здесь, словно ему не хочется приносить с собой внешний мир со всем его несовершенством; он неслышно подходит к панорамному окну, пересекая густую, непроглядную тень, садится рядом на пол и, ловя стёклами очков холодные блики циана, антрацита, кобальта, безмолвно обхватывает за плечи. Привлекает к себе. Тепло выдыхает куда-то за ухо. Прикрывает глаза.

И терпеливо ждёт.

Эверетт шарит рядом с собой по синтетическому ворсу ковра, нащупывает пачку сигарет и молча предлагает. Феликс тихо шепчет — одну — и он закуривает, на секунду освещая своё бледное, худое лицо и руки, затем передаёт сигарету. Затягиваясь, Феликс задерживает дым, манит Эверетта к себе и выдыхает синтетический ментол в губы.

Совершенно сухие. Почти ледяные.

Феликс ждёт, когда Эверетт выдохнет, затем отберёт сигарету, затянется сам — жадно, молча, с непривычным блеском в глазах — подаётся к нему, прижимается губами, и выдох из чужих лёгких напоминает скорее захват, чем обмен. Сизый дым движется вглубь, обшаривая его лёгкие, заливая тягучим мраком грудь и сознание — Эверетт в нём дыханием, мыслями, и на выдохе они оба — через дым, через взгляды друг на друга — переливаются ночными огнями, их контрастами, холодными цветами. Феликс прикрывает глаза, обхватывает лицо Эверетта ладонью, разрывая сотканные из темноты полотна дыма, и прикусывает за нижнюю губу — получает неловкий, но уверенный укус в ответ, ещё один, ещё и ещё — мелкие, частые, безболезненные. Сигарета находит свою смерть в пепельнице, Эверетт — резко откидывается на пол рядом, обвивает руками за шею и с силой тянет на себя.

Феликс теряет равновесие, падая, проваливаясь в темноту, всё-таки теряя контроль и вмазываясь в него губами, попадает куда-то в щёку, тут же ведёт губами к уху — и замирает, внезапно догадываясь, к чему всё идёт. Эверетт напрягается, и Феликс скорее чувствует это, чем определяет реакцию по судорожно сжавшимся на его плечах пальцам. Вздыхает. Расслабляется полностью, позволяя своему телу не вжимать, преодолевая чужое сопротивление, а просто плавно опуститься, обхватить, накрыть. А он под ним — всё ещё собирающий внутренности, собирающий свои выломанные части, неспособный затолкать обратно, неспособный отстроить себя заново; поломанный, с выкрученными на максималки нервами, чувствами, эмоциями, сбитый с толка, потерянный и такой особенный, с ледяными сухими губами и полуприкрытыми глазами — даже не мечется, не сопротивляется и не отстраняется, и просто ждёт — ждёт очередного удара, очередного отказа, очередного иди-ты-нахуй-Эверетт-Уайт — и не слышит. Нет, а чего он ещё ждёт?

Зануда невыносимый.

Почти шесть лет они знают друг друга — и Эверетт до сих пор боится. Феликс не до конца понимает, отчего: из-за неудачи с женой, из-за неудачи в сражении с собственными демонами или из-за обычного человеческого упрямства. Он чуть приподнимается и даже в скудном неоновом свете видит, как Эверетт смотрит на него, всё так же чуть опустив веки — на удивление спокойно для человека, у которого изнутри весь мир распался в крошево, в пыль, развалился, расплавился и стёк безобразной чёрной массой под ноги. Феликс тянется к нему, мягко прикасается подушечками пальцев к лицу, упрямо гладит горькие складки у самых уголков губ, словно хочет стереть.

Почти шесть лет. И только последние два года он знает, чего на самом деле боится Эверетт — одиночества, потери эмоций — вечные, боги и хранители, он же всё ещё думает, что неспособен проявлять эмоции «правильно» — потери смысла быть, потери себя самого в персональном холодном кошмаре, что эта безобразная чёрная масса, струящаяся внутри его души, перекинется с него на других, запачкает, поглотит кого-то ещё. А ещё Эверетту снятся кошмары, длинные, образные, яркие — подведёт, не сможет выполнить возложенные обязательства, слажает и подставит кого-то под угрозу. Снится, как всё исчезает. Снится, что он — один из них, потерянный, поломанный и летящий на огромной скорости с невероятной высоты — стёкла вдребезги, тяжёлый композитный материал сминается под его телом, с ускорением врезающимся в крышу авто.

Он до сих пор не может простить себе самоубийство того гиноида, хотя вообще ничего не мог сделать. И за то, что поддался своим желаниям, тщательно скрываемым, подавляемым, просто вырвавшимся из-под контроля, тоже не может. Эверетту никто не объяснил, что такое происходит с людьми, и это нормально, что любить свою работу и посвящать ей всего себя тоже нормально: в итоге он сожрал самого себя и не подавился. Сорвался. Признался жене, что нашёл кого-то, кто понимает, потянулся на свет, ухватился за него и не отпустил. И собственноручно разломал всё, что было вокруг, не замечая, как это уничтожает, сминает хрупкое душевное равновесие как тонкую мягкую бумагу. А всего-то нужно было дать ему понять — Эверетту действительно нужен кто-то, кто поймёт. И осуждать не станет.

— Я не уйду, — просто и тихо шепчет Феликс. — Ты думал, брошу и сбегу после всего этого? Ждал, что сделаю вид, что ничего не было? Не жди. Ничего не изменится, не надейся.

Неоновый океан обрушивается на них красным, заливает, топит в своём плотном мареве, когда внешние стёкла соседнего здания вспыхивают гигантской красной голограммой, и Феликс склоняется над Эвереттом, уверенно обхватывает его лицо ладонями. Тёмные глаза совершенно непроглядные, чёрные, поглощают блики и свет. Феликс с разбега ныряет в эту темноту, не чувствуя никакого страха, наоборот — ты не перестанешь от этого быть моим другом, ты ничего мне не должен, это всё — не обязывающее, не привязывающее, без тупой скучной ревности, потому что нахрена делать из этого драму, идиот, я всё равно буду любить тебя больше, чем все эти юбки, чем разбивать твои кружки, чем саундтрек к «Грозе стальных океанов» — потому что мы — общее, мы — наша работа, мы — это мы — всё это, практически на выдохе и — так уверенно, так бесстрашно и так тихо, что услышать можно, лишь приподняв голову и почти столкнувшись лбами. Эверетт молчит — он всегда молчит, потому что не знает, как сказать, но Феликсу ответ не особо нужен, он слишком хорошо его знает. Поэтому, дождавшись едва различимого в красной темноте кивка, облегчённо выдыхает. И запоздало просит:

— Пообещай. Не лги мне больше со своим «всёвпорядке». Знаешь же, что не поверю.

Тихое «да» звучит долбанной музыкой для ушей, лучше, чем пост-синти-поп и лучше, чем «да» очередной девицы. Не сравнить. Недосягаемая высота, неизмеримое различие. Потому что слишком долго ждал.

Потому что это Эверетт.

Голограмма гаснет, на секунду между ними повисает тьма, и не остаётся ничего, кроме тепла под пальцами, тепла на щеке от дыхания и ощущения, как он мелко дрожит. Затем медленно, точно выплывающее из-за горизонта ионное солнце, на стёклах разгорается изумрудно-зелёный, выхватывая их лица. В ионном море плещутся циановые волны, и Феликс ловит отблески на чужих скулах губами. Эверетт прикрывает глаза и улыбается, водит прохладными ладонями по плечам и совершенно бесстыдно портит момент, говоря, что у него закончился кофе. Феликс отмахивается от этого, как от совершенно несущественного сейчас. Скатывается с Эверетта, переворачивается на спину и вытягивается вместе с ним на полу. Нащупывает где-то рядом с собой пачку и пепельницу и устраивает у себя на груди. Закуривает, но тут же передаёт сигарету — Эверетт молча забирает эту отраву, затягивается и выдыхает, порождая клубы тумана.

Феликс поворачивает голову к нему. Снова удивляется, насколько всё синхронно и красиво. Без единого звука. Смотря друг другу в глаза. Дымка плывёт между ними — или они, не видя и не замечая ничего вокруг, плывут в ней и ионных водах — их руки соприкасаются, и Феликс чувствует странное, когда Эверетт накрывает его ладонь своей. Прохладная. На первое ощущение — холодная. Но на самом деле — на полтора градуса теплее, чем у любого андроида. Нужно только знать. И напоминать Эверетту об этом.