Дезориентация.

Он с трудом отражает, где находится.

У него руки дрожат.

Зубы стучат друг о друга, в то время как восприятие пингует прорезающуюся реальность и крошит об неё зубы. Под ним — диван. Неудобный, жёсткий, но — тёплый. Воздух влажный — и холодный. Шум. Распадается на резкую, жёсткую, металлическую дробь по карнизу — ливень всё ещё топит мир в воде, не собираясь заканчиваться. Он переворачивается на спину и осторожно садится. Выпутывается из-под тонкого колючего серого одеяла — накрылся сам или…? — считает до трёх, справляется с накатившей тошнотой и охватывает взглядом комнату. Из темноты проступают знакомые стены, потолок, окно с растрескавшейся рамой и тусклым серпом нарождающейся луны. Моментально в голове проступают яркие, но смазанные образы: дождь, потоки (не)воды на асфальте, скупой свет лампочки, бензиновый дождь, зажигалка, крохотный огонёк, вспышка. В сознании раздаётся эхо переливчатого звона, и тут же начинает мутить. Снова. Господи, этот звук будет преследовать его в кошмарах вечно.

Жуть.

Кожа на скулах, шее, руках и груди всё ещё горит. Словно та белая вспышка опалила по-настоящему, и тело помнит этот огонь. Призрак бензинового запаха цепляется за одежду и волосы, нестерпимо хочется смыть его с себя и забыть, как не в меру жуткий сон, но… это как возвращение домой. Словно если отмоешься — как будто ничего не было. Словно если отскрести от себя запах и заменить его — не вспомнишь.

Не вспомнишь, как горел, не вспомнишь, как тонул, не вспомнишь, как оно болело внутри, не вспомнишь, как звенел ветерок над дверью, в которую ломились, не вспомнишь, как спустили с лестницы, не вспомнишь, как провернулся нож под рёбрами, не вспомнишь, как намокали ресницы, не вспомнишь, какая настоящая чернота на языке, не вспомнишь, как шелестели пластиковые мешки… не вспомнишь, как хрустело под подошвами ботинок стекло, не вспомнишь руки на шее, не вспомнишь, как… как…

Луис словно попал на изнанку собственной души. Ни одного незнакомого места, ни одной незнакомой мысли. Весь клубок стыда, вины, одиночества, отчаяния и разнообразных мерзостей и страхов. Ничего такого, чего он о себе мог бы не знать — и честное слово, о некоторых увиденных вещах он предпочёл бы забыть. Чёрный пластик и стальные сетки. Чёртов вымерший город. Жрущая, голодная пустота. И ни с чем несравнимое ощущение, точно это преследовало всегда, было с ним, окружало каждую секунду и… показалось на глаза только сейчас. Далеко ли разрослось это безумие, сколько, сколько времени оно в нём растёт?

И что если…

Если это чувство, будто он возвратился домой…

Можно ли называть этот кошмар домом?

— А сам как думаешь?

Луис вздрагивает. Сглатывает горькую, вязкую слюну и снова косится в сторону окна, хмурится, щурится, пытаясь понять, что не так, что инородное и плотное клубится у батареи, пока, наконец, не различает. Тьма отделяется от темноты. Шелестит под окном, прижавшись к стене и свернувшись в клубок. Неживое греется от неживого тепла.

Ну в самом деле.

— Эй, — тихо шепчет он. — Тебе… не обязательно быть там.

Он медленно поднимает веки — даже во мраке Луис видит — смотрит прямо в глаза. Затем качает головой:

— Так спокойнее, — он не сводит с него долгого, серьёзного взгляда, затем смотрит в сторону. — Мне спокойнее. За тебя. Не хочу сломать тебе что-нибудь. Или всадить нож под рёбра, так и слышу, как хрустит кость в теле, когда поворачивается лезвие. Сводит с ума.

Луис застывает. Старается не шевелиться. Сразу же бросает в дрожь — не то от холода, не то от жары — лихорадка как есть, волоски на руках встают дыбом, тело прошибает пот, а собственное сердце начинает колотиться так громко, что ему кажется, будто этот стук слышно даже на улице, и плевать на апокалиптический ливень.

— Я не… — Луис облизывает пересохшие губы и пробует ещё раз: — Я знаю, что ты не тронешь. Я верю тебе.

Другой он отворачивается.

— А зря, — тихо шепчет он. — Я даже себе доверять не могу.

Некоторое время Луис сидит, глядя в темноту. Затем медленно стаскивает с себя одеяло и вздрагивает от холода — с него заботливо стащили футболку. Он — другой — знает, как неприятно липнет промокшая после кошмаров одежда, и это проявление заботы что-то трогает глубоко в груди, шевелит забытые воспоминания о хорошем и дарит странное, смутное ощущение тепла. Луис спускает ноги с дивана, упираясь босыми стопами в пол, поднимается и, сделав четыре шага навстречу, опускается перед ним на колени. Протягивает руку и убирает волосы со лба. Кончики пальцев касаются прохладной кожи, преодолевая полуплотный мрак, стянувший лицо в неправильное, жутковатое подобие его собственного образа. Так выглядит прорехи в его душе, откуда выскрёбываются злые, жестокие желания и страхи.

Возможно, Луис заслужил это наказание — быть всё время запертым в себе. А если на самом деле и нет — по-другому мыслить он уже не умеет, слишком поздно пытаться что-то перестроить.

— Помнишь хоть что-нибудь? — спрашивает он у Луиса, не поворачиваясь. — Где был, с кем, что делал?

Луис отрицательно качает головой. Ничего, кроме кошмара с бензиновым дождём. Смутного эффекта присутствия — чьего? Чьих-то рук. И ощущения колючего свитера под щекой. Возможно, своего собственного. Остановился где-нибудь, подложил под голову и вырубился, застряв в своих снах.

Возможно, всё это время он был один.

Возможно, он и не выходил дальше, чем через улицу за сигаретами, капитально проебавшись по дороге обратно.

Чем не вариант.

— Понятно.

Наконец он поворачивается к нему, наклоняется вперёд и опускает ладонь на шею. Луис слепо следует за прикосновениями, подставляется и прикрывает глаза, когда он пальцами шелестит в волосах, поглаживает, пропускает пряди, несильно сжимает. И мысль, что вот так будет происходить всегда, пугает.

— Повернись, — вдруг просит он.

Луис непонимающе смотрит, и тогда двойник обхватывает за плечи и настойчиво побуждает развернуться к нему спиной. Он покорно делает, как просят, садится удобнее и резко выдыхает, когда он обнимает поперёк груди рукой и с силой прижимает к себе. Луис вытягивает ноги, так же послушно откидывает голову на чужое плечо, когда он кладёт ладонь ему на лоб и устраивает на себе.

Некоторое время они сидят вот так, не двигаясь и не разговаривая. А потом он ловит какую-то злую, тёмную мысль в его голове, которая даже толком не оформилась, и обжигает за ухом:

— Останешься. Да, в итоге ты всё равно останешься один.

Луис прикрывает глаза.

— Просто прими это.

И Луис принимает. Пытается бороться, но всё равно в итоге принимает — каждый раз как в первый, с болью от осознания и последующим воющим отчаянием. Стену уже не сломать, слишком поздно, слишком много времени прошло, чтобы успешно её проломить и выбраться на свет; можно только пытаться, чтобы держать себя занятым и создавать иллюзию, будто где-то с кем-то и когда-то у него это получится — любая попытка в итоге разобьётся о его внутренних монстров, они разорвут любые стремления. Он и не мечтает-то толком об этом, все мечты давно сожрало пустотой, это и раньше было чем-то из сферы иллюзий, что когда-нибудь… не то чтобы сейчас или через год-два, но обязательно будет — а сейчас всё просто поломалось окончательно. Или наоборот. Встало, наконец, на свои места. Всё, что у него есть — это тело, проблемная голова и душа, не находящая покоя. И он всегда будет одинок, иначе он просто не умеет, иначе он просто не может — и не сможет — ни сделать, ни выразить, ни выплеснуть. Отнять — и будет не настоящим. Он сам будет не настоящим. Это уже будет не он, а кто-то другой. И деформированное, гипертрофированное чувство вины, которое нужно держать от других подальше — в самом деле, у него ничего нет, что можно дать взамен, кроме… вот этого.

— У тебя есть я.

Луис чувствует движения, слышит шорох одежды, тихий щелчок — и дёргается, когда острие упирается ему под подбородком.

— У тебя есть я, — зло шипит он на ухо, схватив свободной рукой за волосы и прижимая к себе. — Слышишь? У тебя никого ближе не будет, чем ты сам, смирись, потому что по-другому не бывает. Ты никогда обо мне не забудешь. Никогда не избавишься. Ты можешь прикончить меня здесь и сейчас, но ты не вытащишь меня из своей головы.

Луис снова дёргается, пытаясь вырваться, но он только сильнее зажимает волосы в кулаке. Лезвие больно упирается в шею, и Луис замирает, шумно сглатывая и напрягаясь всем телом, чувствуя страх, адреналиновый всплеск и…

— Я знаю, о чём ты думаешь. Не смей это отрицать.

Лезвие выкидного ножа перестаёт давить, только гладит прохладной гладной поверхностью, скребёт кожу, задевая бешено бьющуюся жилку. Луис прикрывает глаза и на самую малость расслабляется. Да. Он знает.

Всё-то он знает. Больше, чем Луис. Понимает глубже. Чётче. Бережёт его разум.

Время от времени.

— Я знаю, ты думаешь, будто не заслуживаешь сострадания и любви. К себе. Даже от меня… — двойник опускает нож, складывает о бедро Луиса и убирает подальше, в карман. — И тебе больно. Ты страдаешь. Ты хочешь. Тебе нужно. Но бьёшь себя по рукам каждый раз. Это неправильно, но ведь ты знаешь, что это не так?

— Это иррационально, — тихо отвечает Луис.

Дождь снаружи хлещет и хлещет, топит мир, пока они оба тонут в темноте. Редкие блики мажут по мебели, керамическим кружкам и пепельнице, воздух переполнен влагой и холодом, и Луис дрожит, несмотря на обхватывающие его руки.

У них, на самом деле, есть имена. И жизни. И увлечения и прошлое, но нет ключей. У него душа, как замок Синей Бороды, там столько запрятано скелетов, что из костей можно выстроить ещё одно кольцо стен. И он строит. Уходит. В итоге чувствует, как виноват — в потраченном чужом времени, чужих эмоциях и нервах — и остаётся за ними один, в ложном ощущении безопасности, которой на самом деле нет, и никогда не было. Лишь бы не сойти с ума в одиночестве. И не более того. Иногда это помогает. Иногда помогает наркота, но с этим не легче, чем с людьми. Убивает в процессе по-настоящему. И возможно — возможно — он уже давно мёртв. Изнутри, весь выгорел, истлел и живёт только на автомате, пытаясь на выдохах выкрикнуть — не будь мной.

— Чувствам плевать. Иррационально или нет, правильно или нет, чувства есть. И ты от них никуда не денешься. И от меня — тоже.

Луис поворачивается к нему, насколько может. Встречается с ним взглядом — взгляд тяжёлый, плавящий, мрачный, и вдруг просит:

— Тогда… ты можешь? Что-нибудь. Неважно, что. Просто дай мне. Даже если будет больно, — тихо и хрипло, и через силу, словно голосовые связки предают и отказываются это воспроизводить. — Сделай что-нибудь. Чтобы я не забывал.

Некоторое время он молчит. Не двигается и, кажется, едва дышит, и Луис чувствует где-то в глубине их разорванной души, что зря спросил. Он был так прав. Нельзя ему доверять. Себе самому, никто же не причинял ему боли больше, чем он сам. Вот только…

— У меня есть идея, — шепчет он. — Иди ко мне.

Он слегка отстраняет от себя, чтобы сесть удобнее и устроить Луиса между разведённых ног, прижимает к себе и — он снова слышит шелест и тихий-тихий щелчок.

Что.

Он же не…

— Я ничего не могу дать тебе, кроме боли, — он гладит Луиса по груди мягкими, осторожными круговыми движениями — а потом Луис чувствует, как сталь холодит рёбра, — но это отрезвит. Будет держать тебя. Напомнит, что ты жив. Через боль. Тебе же нравится. Нравится, да? — двойник прижимает лезвие к его боку и тихо-тихо выдыхает в самое ухо: — Скажи, что хочешь этого. Скажи, что тебе это нужно.

Луис смотрит куда-то вперёд себя — и не видит. Ни единого предмета, лишь пятна чёрного и тёмно-сизого, блики, очерчивающие силуэты мебели, и ничего больше, всё размывается перед глазами, всё плавится и растекается — да.

Пусть так.

Ему нужно.

— Да.

Если это будет боль — пусть будет боль.

— Я подарю тебе шрам на боку от ножа. Заживать будет очень долго. Ты никогда этого не забудешь, — он прижимается щекой к виску Луиса и надавливает на ребро, прочерчивая пальцем линию длиной в три дюйма. — Вот здесь. Будет больно. Вытерпишь?

Луис задерживает дыхание, впиваясь пальцами в его бёдра, инстинктивно подаётся назад, стремясь избежать соприкосновения с холодным металлом, прижимаясь спиной к груди двойника, и чувствует, как колотится чужое сердце — быстро, громко.

— Он будет греть тебя.

Лезвие движется по его плоти невыносимо медленно, но не режет — лишь царапает, намечая предварительный контур. Двойник ведёт ножом, самым кончиком очерчивая линию под рёбрами, словно раздумывает, медлит или даёт время для окончательного выбора, и Луис не выдерживает.

— Не издевайся, — шепчет он, разворачиваясь к нему. И чувствует, как в чужом паху тяжело и горячо. Помешательство какое-то. — Просто сделай это.

Он ждёт, что его изнанка усмехнётся и оттолкнёт, выпустит из объятий и бросит, выдернет из не в меру реалистичного сна, после которого Луис снова проснётся один, с разодранной душой и в раздрае, но этого не происходит — он обхватывает рукой, пока Луис обхватывает ногами его бёдра, прижимает к себе крепко, прижимается сам, стискивает его всего, трётся о его бёдра и шумно вздыхает, утыкаясь носом в шею. Лезвие исчезает всего на секунду, а потом снова появляется, и на этот раз — врезается в кожу горячей болью.

Луис всхлипывает. Больше от ощущений и эмоций, чем от боли.

— Не молчи, — просит он. — Не молчи.

Двойник медленно ведёт ножом по плоти, зажимая его между ними — где-то на левом боку, там, где заканчиваются рёбра, расцветает боль. Прекрасным, горячим красным цветком.

— Не забывай меня, — шепчет он Луису, впившегося в него так сильно, словно от этого его жизнь зависит. — Не забывай, что у тебя всегда есть я. И не бойся. Тебе нечего бояться.

Луис вцепляется в мягкие волосы, прижимает его голову к себе и склоняется, чтобы поцеловать в макушку. Дрожащие губы касаются вьющихся прядей, он пахнет дождём, этими ужасными тёмно-серыми обоями, сигаретным дымом и чем-то… чем-то… Он прижимается щекой к волосам, на которые роняет безвольно катящиеся слёзы, и вдыхает его — самого себя? их? — запах, как вдыхал бы душу, чувствует под пальцами тепло, дотрагивается до него и ощущает тело.

Через боль.

Всё — через боль.

— Куда бы ты ни ушёл. Где бы ты меня ни бросил, я… — двойник успокаивающе гладит по спине и делает усилие, чтобы вести ножом ровно, чтобы линия разреза не была кривой, — я буду с тобой. Не бойся, что никого ближе не будет. Не бойся, они всё равно уйдут. Все уходят. Но это в порядке вещей, просто прими это. Просто помни об этом. Помни меня.

— За что вообще… — Луис не договаривает, вжимаясь в его волосы лицом и обмякая — нож перестаёт жечь его бок, оставляя после себя пылающее пятно концентрированной боли. — Я не заслужил. Этого. Тебя.

Вместо ответа двойник всаживает нож между досками пола.

А затем впивается пальцами в рану и разворачивает края.

Луис вскрикивает, дёргается в сторону, неловко пытаясь выбраться из объятий и убежать от боли, но не выходит — двойник держит крепко, резко поднимает к нему лицо и рычит почти в губы:

— В глаза смотри! Смотри на меня! Смотри.

И Луис замирает. Дрожит — от боли, холода — или той же чёртовой лихорадки, даже шанса нет осознать, что это — и обиды, глупой, почти детской, какая бывает, если уебаться обо что-то по своей вине и очень, очень тупо разреветься, слепо жалея себя. Чужие пальцы растягивают, раскрывают края раны — медленно, невыносимо и мучительно медленно, и Луис готов поклясться, что слышит, как трещит натянутая кожа и как рвутся ткани, мечтает сложиться пополам, но не может. Что-то во взгляде двойника гипнотизирует, затягивает в бездну, сковывает по рукам и ногам, дезориентирует.

Анестезирует.

— Смотри, — шипит он. — Мне наплевать на них. Что ты получишь. Что ты возьмёшь. Как и тебе, признайся, тебе ведь тоже плевать. Ты никогда не отдашь и не заберёшь то, что тебе нужно — в них этого нет. Они такие… не ты. У тебя ни с кем не будет того, что есть между нами.

Луис всхлипывает, закусывает губу и пытается дышать ровно, когда его пальцы ещё шире раздвигают края раны, и бессильно утыкается лбом в его лоб.

— И это — правильно, — двойник в последний раз прослеживает подушечками пальцев разрез, скользя по развороченной коже, и обхватывает ладонью мокрую щёку. — Потому что все мы заперты внутри себя.

Он мажет большим пальцем по скуле, под глазом и по нижней губе, размазывая катящиеся слёзы.

— Теперь он твой, — он зажимает рану ладонью, и взгляд его смягчается. — Твой шрам от меня. Прости, что не могу показать любовь по-другому. Но по-другому тебе от меня и не нужно. И ты это знаешь.

Луис не успевает ни кивнуть, ни что-либо сказать — двойник ловит собой расслабленное после долгого-долгого напряжения его дрожащее тело, стискивает и таким образом обездвиживает. Он не сопротивляется, когда чужие мокрые от крови пальцы ведут по губам и побуждают раскрыть рот. Вряд ли его можно назвать слабым — но боль… выматывает. Луис облизывает пальцы, которые двойник настойчиво всовывает ему в рот, пачкая губы в крови, и у него нет сил даже на чувство вины перед… да кем угодно, и стыда. К чёрту. Нахуй и к дьяволу.

— Вот и правильно, — слышит он где-то в районе своего горла. — Заебал уже со своим самобичеванием, хочу, чтобы тебя ненадолго отпустило. Иди сюда. Хочу тебя попробовать.

Луис склоняется к нему, и он приподнимается, тянется навстречу и на мгновение замирает. Одновременно любуется им — раскрытым, уязвимым и уязвлённым, дрожащим и расслабленным, как после секса — и пробует кровь, собирая её одними губами. Сначала — осторожно. Затем на секунду отстраняется, облизывает испачканные красным губы и утыкается в Луиса снова, трётся губами о щёки, губы — может, может быть… дать что-то? — и Луис чувствует это желание в своей груди и отвечает. Медленно раскрывая губы и впуская в себя. Чувствует вкус крови на языке, сплетаясь с ним в поцелуе, и выбрасывает из головы окончательно расслоившиеся мысли.

Позже он промывает и перевязывает его рану, укладывая обратно на диван, ищет в карманах брошенной на спинку ветровки сигареты и, закуривая, передаёт Луису всю пачку. Они курят в полном молчании, стряхивая пепел в старую треснутую пепельницу — выкинуть бы и купить новую, да хозяин арендованной квартиры, наверное, сам его потом за это выкинет — и блики танцуют на узорах нефритового цвета изумрудно-зелёными пятнами. А потом, когда двойник оставляет всё это на полу, скидывает себя с дивана и направляется обратно в свой чёрный угол, Луис останавливает его, хватая за запястье.

— Я же сказал, — хрипло шепчет он. — Тебе не обязательно быть там. Тебе холодно.

И, демонстративно откидывая с себя одеяло и двигаясь ближе к спинке, ждёт, неотрывно глядя в глаза.

*

Когда на следующий день его спрашивают, почему он такой болезненно бледный и морщится от каждого шага, он не лжёт. Улыбаясь, Луис говорит, что его злой близнец всадил в него выкидной нож, и над шуткой смеются. Он смеётся сам, поглаживая сквозь два слоя одежды плотную и тугую повязку, и чувствует, как трёхдюймовый след от ножа больно жжёт. Под пальцами горячо и тянуще, оно пульсирует в такт сердцу и пропитывает ткань красным, и боль не утихает, но эта боль не должна стихать. И когда Маттео под конец дня не выдерживает и всучивает ему таблетку обезболивающего, думает — это действительно подарок. Он подарил себе боль. Ту, которую порождает любовь.

Возвращаясь домой, он почти спокоен.