— Где бы ты ни находился, ты всегда берёшь с собой самого себя. Ты не можешь отказаться от этого, и не можешь убежать. Всё, что тебе остаётся, это принять самого себя таким, какой ты есть. Это — мера ответственности, которую принято называть любовью.

Голос слушал.

Не хотел слышать.

Но всё равно слушал.

— Как бы ты ни хотел сбежать от собственной сущности, твои попытки всегда будут обречены на провал. До тех пор, пока ты не научишься использовать самого себя для достижения цели, ты не преуспеешь ни в чём, кроме поддержки собственного существования. Бесконечное изменение, градация, перестройка цепей, взаимосвязей, способа мышления и восприятия — это всего лишь инструменты самопознания. Ты не узнаешь ничего нового, пока ты инертен.

— Замолчи, — губы почти не двигались. Великие вечные, как же было тяжело. — Замолчи, ты не имеешь никакого…

— Расширяя границы способа восприятия, ты расширяешь границы собственной сущности. Понимание — это ключ к выходу за пределы своей предыдущей формы. Каждый раз, когда ты узнаёшь что-то новое, ты становишься больше. Забывая — становишься меньше. Чем больше вещей ты способен понять, тем шире становятся способы познания нового, одно тянется за другим. Бесконечная цепь, в которой нет регрессии, помимо внешнего ограничителя. Разве ты хочешь найти ограничитель?

— Замолчи!

— Человеческое восприятие очень слабо для чудовищной, необъятной, непостижимой вселенной. Даже сущности, которые породило первородное состояние (не)бытия, боятся раскрыть своё сознание и воспринять, не говоря о слабом, тускло мерцающем сиянии человеческого сознания. Оно говорит в тебе. Ты его помнишь. Ты боишься. Это страх перед чем-то, над чем ты не властен и никогда не будешь властным, что-то, что ты никогда не поймёшь, не охватишь своим разумом и не сможешь познать. Ты абсолютно беспомощен, когда смотришь в эту бесконечную тьму, наполненную звёздами и пылью, цепляешься за плотные объекты, которые имеют в пространстве точку и характеристики — но ты знаешь, что за пределами видимости может быть что-то безгранично ужасающее. Пространство, в котором ничего нет. Пустота. Бесконечная. Холодная. У которой нет предела. Которая не выходит к другим звёздам. В которой не существует абсолютно ничего. Неужели ты так глуп, что неспособен принять это?

— Захлопнись!

Воцарилась гробовая тишина. Вокруг стало настолько тихо, что зазвенело в ушах. Долгие, бесконечные секунды Голос смотрел в мёртвое чёрное пространство между двумя туманностями, напряжённо вглядываясь в пустоту, словно пытаясь в ней что-то отыскать, а потом каким-то образом всё же нашёл силы отвернуться.

Кошмар.

Вечные, какой же кошмар.

Хватаясь дрожащими, ослабевшими руками за стены Домена, он побрёл прочь от границы. Нужно было добраться до Потока. Срочно. Подойти как можно ближе, окунуть ладони в прохладные, анестезирующие волны чистой энергии и отмыться.

Распад говорил, что боги, подобные им, не могут быть осквернены. Но после встречи с Пустотой Голос почему-то всегда чувствовал себя запятнанным.

*

Вопреки всем известным человеческим представлениям, в Лунном Домене было так же темно, как и в Лимбе, за одним лишь исключением — луна там была настоящая, а не воссозданная чьим-то больным разумом. Однако света и тепла от неё было ещё меньше, чем от любого, даже самого жалкого подобия светила на Изнанке: блеклый, крошечный спутник Виара был способен разогнать мрак только вокруг себя, испуская тусклый, мягкий ровный желтый свет. Звезда в этой системе давно просилась на покой, и Зверь здесь оставался только ради того, чтобы однажды увидеть, как его Домен разнесёт новорождённой сверхновой.

Зарываясь босыми стопами в холодный лунный песок, Зверь глухо зарычал, повёл ушами и повернул морду к солнцу. Гигантский жёлтый шар вибрировал, и он чувствовал, как в недрах ядра уже происходят необратимые процессы. Это солнце было обречено. Но было и кое-что ещё, что доносилось откуда-то с обратной стороны звезды, искажённое, почти неуловимое, такое же одномерное и ровное, как спокойное сияние Лунного Домена.

Шум.

Зверь настороженно заворчал, вслушиваясь в монотонный гул, который заставлял шерсть на загривке подниматься, сбрасывая искры-звёзды: протяжный, бесконечный, чёрный шум будил неясную тревогу и рождал беспокойство, заставлял обнажать клыки и прижимать уши к голове. Зверь и раньше его слышал, бесконечные миллиарды лет назад, но так и не понял, откуда он шёл. Вечные, занятые исключительно своими важными делами в создаваемой космогонии, время от времени замечали странный сигнал, но затем отмахивались от него, как от чего-то несущественного. Триумвират никогда не спал, но и не пытался посягнуть на осознанную часть мироздания, по крайней мере, так казалось, Пустой Домен на то и был пустым, что не пропускал через себя энергию — создавалось впечатление, что где-то просто коллапсирует определённый вид звёзд, выбрасывая во вселенную свой тип помех. Время не особо распространялся на этот счёт, у него были дела поважнее, у остальных сигнал попросту не вызывал беспокойства.

Казалось, никто не испытывал чувство тревоги. Кроме них двоих.

Оттолкнувшись от поверхности луны, Зверь прикрыл глаза и подставил морду космическому ветру. Щёлкая острыми зубами и распугивая по пути мелких аммонитов, он пытался сосредоточиться и понять, что же именно беспокоило его. До Туманности Тифона было довольно далеко, и у него как раз хватило бы времени, чтобы основательно подумать, откуда возникало несравнимое ни с чем ощущение ужаса, стоило только уловить незнакомый сигнал.

*

За стенкой работал телевизор. Голоса, хаотичные звуки, больше всего напоминавшие лязг стальных доспехов Химеры, и тихая музыка сливались в почти незаметный успокаивающий фоновый шум. В принципе, можно было бы познакомиться с соседями, но у него всё никак не набиралось достаточно мотивации, чтобы подойти к двери и постучаться. В самом деле, зачем?

— Я могу поискать… работу, — наконец произнёс Уэсли, — Я понятия не имею, чем здесь заняться, чтобы за это заплатили, но что-нибудь придумаю.

Придумает, конечно. Она тоже в это не поверила, снова вздохнула, покачала головой и снисходительно посмотрела в ответ, задумчиво пожёвывая губу.

— Нет. Это… — Лэнгли — так её зовут, худая чернокожая женщина с россыпью веснушек на скуластом лице — заправила прядь курчавых волос за ухо и сделала неопределённый жест рукой. — Просто не нужно. Не бери в голову, ха-а-арашо?

Уэсли едва удержался от фейспалма. Любимый жест обитателей этой планеты. Он чувствовал, он знал, что вообще-то должен платить за комнату, в которой он сейчас пребывал, но каждый раз, заговаривая об этом с Лэнгли, почему-то встречал отказ. Ни она, ни он, ни даже Ирис не могли этого объяснить.

— Это потому что у меня за душой ничего нет, и не предвидится, да? — грустно спросил он вместо ответа. — Или… это из-за руки?

Лэнгли промолчала. Затем улыбнулась и очень мягко ответила:

— Нет, Уэсли. Не в этом дело.

Он отвернулся. Всё это напоминало какой-то долгий, воспалённый и болезненный сон, наполненный мутными образами и размытыми очертаниями, из которого Распад всё никак не мог выбраться. Словно он задремал на тяжёлых, никогда не остывающих обсидиановых плитах, и увидел какое-то мрачное, холодное, неправильное подобие альтернативной реальности, в которой он был заперт в человеческом теле. На месте Называющей он бы с огромной радостью разнёс пару-тройку обитаемых миров в честь удачной негласной мести. Со Зверем, разумеется. Не каждый день бога, которого боится сущность, определяющая, что есть бог, а что нет, швыряют в самую жуткую клетку для существ подобного рода.

Уэс закрыл горящее лицо рукой и выдохнул. Возможно, в этом и был источник всех проблем — форма. Он её не хотел, он её не принимал. Неприятие на грани отрицания: помножить на ничтожную, но часть силы вечного, и получится Мерзость. Уэс знал, что дело не только в этом. Он не мог принять свою форму, и мир, который её породил, платил ему взаимностью. Уэс ощущал это в только что прозвучавшем отказе, в сочувственном взгляде Лэнгли, в том, как она держала себя в его присутствии — как и в каждой детали мира, который окружал его хрупкую фигуру. Мир ненавидел его, слишком маленького, слишком ломкого и тонкого в навалившемся титане из серых хмурых небес, промёрзшей земли и ветра, выстуживающего до костей. Мёртвые птицы, попадающиеся на глаза. Громоздкие, некрасивые, уродливые махины зданий, словно накреняющиеся над ним, вот-вот готовые раздавить. Мрачные взгляды исподлобья — что ты такое? с тобой что-то не так, что? что ты здесь забыл, чужак?

Он чувствовал себя совершенно беспомощным, бесполезным, здесь, сейчас, в этом плоском, линейном мире, деталью, которая выпадает из скроенной по воле людей реальности, которая не вписывается в привычную для них картину. Он был чужим, и всё окружающее так же было ему чуждо. Досадная, раздражающая, мрачная агрессивная планета. Неудивительно, почему аммониты и конструкты обходили её стороной.

— Я мог бы что-нибудь сделать, — Уэсли, наконец, отвлёкся от собственных мыслей, привалился плечом к двери, чтобы не закрывалась — хлопает попросту чертовски громко — и задумчиво уставился на свои ботинки. Да, он мог бы, вот только он и понятия не имел, что именно. — Я… — Уэс осёкся, когда ему пришла в голову чудесная мысль, — я не слишком разбираюсь в…

В этой вашей трижды проклятой всеми богами, вечными и их создателями смертной жизни.

Уэс моргнул и постарался не поднимать взгляда — не к чему было показывать это горькое, скупое отчаяние. Нет, он конечно знал, что поначалу будет сложно, но чтобы так…

— Да ладно тебе, — она снова улыбнулась, и в уголках глаз собрались едва заметные морщинки. — Перестань. Уберёшь снег завтра. Иначе парковаться будет невозможно, на улице какой-то кошмар. Третий день метёт так, будто мы на Аляске.

Он даже спорить не стал. Кивнул. Услышал тихий-тихий, усталый вздох и удаляющиеся шаги. Затем на мгновение прикрыл глаза, так же тихо выдохнул и убрался в свою комнату — теперь точно свою, пусть и временную — и покосился на окно. Интересно, подоконник выдержит его вес или нет?

Вот уже больше недели он жил в этом хостеле (Ирис, спасибо тебе, ты лучший переводчик и путеводитель по этой чёртовой планете), и стабильно, раз в три дня, спрашивал об оплате. Лэнгли так же стабильно отказывалась от денег (гипотетических, разумеется), выгоняла его с кухни, когда он интересовался, как готовить, готовила сама и постоянно пыталась его подкармливать. Последнее было наихудшей из всех возможных бед, которые могли с ним случиться: Уэс смирился с необходимостью поддерживать эту на удивление ограниченную форму, но с раздражающими замечаниями по поводу его худобы смириться так и не смог. Эксидиум породил его форму, Называющая нарекла её вечностью, мироздание приняло её как единственное, что могло уничтожать постоянство — а эта… эта… женщина смотрела на него так, словно он собирался умереть от голода на её глазах вот прямо сейчас. Аргх. В итоге он плюнул, смирился, взял на себя заботу о чёртовом теле и постарался не печалиться по этому поводу. Иногда у него даже выходило.

Подоконник всё-таки выдержал.

Уэсли прижался щекой к холодному стеклу и прикрыл глаза. Он продолжал говорить себе, что это всего лишь особенность формы. Все люди рождались в ней, жили и умирали, переживая весь спектр эмоций, чувств и состояний за невероятно короткий отрезок времени. Он восхищался этим феноменом, он восхищался ими — но сам, зная, что такое вечность, чувствовал себя бесконечно взрывающейся сверхновой, запертой в теле бесконечно сжимающейся звезды. В клетке из плоти было невыносимо тесно. И кости ломило, когда погода портилась — Лэнгли сочувственно говорила, что это возрастное, и жаловалась, что у неё, например, болят локти от непогоды. Он даже не знал, смеяться ему или плакать — более ста декад прожить ради того, чтобы оказаться в теле тридцатипятилетнего мужчины с отсутствующей левой кистью — о, это был, несомненно, лучший опыт за всё его божественное существование.

Чтоб оно всё на Изнанку провалилось.

Интересно, вдруг подумал он, приподнимая веки и вглядываясь в сплошную снежную взвесь за окном, что бы Голос почувствовал, если бы оказался на его месте? Был бы он восхищён? Или очарован? Обрадовался бы возможности снова пожить человеческой жизнью, отголоски которой всё ещё обнимали его светлый разум по ночам, наслаждался бы способностью быть плотным, плоским, линейным, с ограничениями, которые в этом мире принято преодолевать, не обращая внимания на их существование? Тянулся бы к другим людям? Радовался теплу их прикосновений и дарил бы тепло в ответ?

Уэсли зажмурился и зло ударился лбом о стекло.

Серое Величество испытывало бы всё, что испытывают люди, и всё, что испытывало бы божество, попавшее в клетку из плоти — всё, что угодно, только определённо не это всеобъемлющее, безграничное, выжигающее чувство разочарования и тоску.

*

Ярость — это плохо, шептал ему Поток.

Она подточит тебя, стоит только упустить её из вида — лишь на секунду поддаться, не обратить внимания, ослабить контроль — захватит, оплетёт чёрно-красными путами, подчинит себе и не позволит ни вздохнуть свободно, ни освободиться.

Голос внимательно вслушивался в хор страдающих душ, которые давным-давно познали её, испытали на себе и теперь делились опытом: не стоит. Выдохни. Отпусти. Отпусти и забудь, шептали они, всеми силами стараясь дать понять: Распад не хотел ничего плохого.

Поющий душам резко выдернул руки из Потока, породив бесчисленные россыпи бледно-розовых искр, встряхнул, раскидывая огни по всему домену, и замер. Стиснув зубы и зажмурившись, он глубоко и отрывисто дышал, отмеряя широкими, быстрыми шагами путь до чёрных покоев Распада, пытаясь справиться с накатывающими эмоциями, до конца не понимая, как с ними поступить. Развеять, как пепел, как прах, как бледно-розовые искры? Выжечь, как он выжигал холод, выжечь, как выжигал всем собой страх? Отречься, сказав самому себе, что этих эмоций не может быть, потому что он больше не человек, потому что он не может, не имеет права испытывать их к нему, потому что их быть… не должно?

Сказать самому себе, что нет никакой тревоги, никакого страха, никакой злости? Что он не злится ни на самого себя, ни на исполина с коллапсаром в груди, ни на него?

Зачем?

Зачем он так сделал?

Зачем, зачем, зачем он так сделал?

Голос беспомощно опустился на древние, отполированные до зеркального блеска обсидиановые плиты, растерянно погладил ладонями чёрный камень — и согнулся пополам. Свернувшись в клубок, он прижался щекой к плите, над которой жалкие песчинки беспощадного времени назад Распад прижимал к себе и пытался успокоить после очередной встречи с Пустотой. На чёрном облаке из бесконечно струящегося шёлка, ругая глупое божество на чём свет стоит, бог смерти гладил по спине и вливал в замёрзшее тело горячую энергию, отдавая ему свою силу. Впитанное от умирающего красного гиганта, переплетённое с душами машин и смертоносной силой, это сухое тепло разливалось по бледной коже, проникало в вены и согревало всё его существо.

Тогда.

Не сейчас.

Соприкасаясь с обсидианом, слёзы вспыхивали крохотными голубоватыми искрами. На Пандоре, наверное, уже давно объявили экстренную эвакуацию и признали планету непригодной к жизни.

Кинжал, всё ещё вогнанный в сердце, невозможно было вытащить. Всё его существо жгло изнутри, с каждым днём, проведённым по отдельности, становилось всё хуже — он тосковал, ни на мгновение не забывая. Подходя к Потоку, Голос привычно, почти инстинктивно поворачивал голову вправо, ожидая увидеть в отдалении высокую, худую чёрную фигуру, окружённую ослепительным светом, но встречал лишь пустоту и тишину. Это было по-настоящему невыносимо.

— Невыносимо, — прошептал он, вторя своим мыслям и прижимаясь щекой к холодному обсидиану. — Я такой бесполезный.

На восемнадцатый день после исчезновения Распада он просто сел на краю Домена, закрыл глаза и начал слушать. Тишина сменялась гулом звёздных ядер и резонансом от сталкивающихся частиц в бесконечных потоках вселенной, ненадолго отвлекая божество от бесконечной боли, но бога разрушения он так и не услышал.

— Я не слышу тебя, — зажмурившись, Голос всхлипнул и замотал головой. — Не слышу. Почему я тебя не слышу?

Обсидиан, не менявший свою форму долгие тысячелетия, молчал, впитывая в себя слёзы. Поющий вдруг почувствовал себя таким уязвимым, таким беспомощным, и таким жалким, что пришлось заткнуть собственный рот рукой, чтобы не завыть в голос. Целая тысяча лет. Немыслимый срок для большинства обитателей вселенной, срок, за который кто угодно научился бы многим и многим тысячам полезных вещей. И он, бессмертное, бесконечное божество — вечный! — способен лишь испытывать страх, боль и петь глупые бесполезные песни.

Голос закусил губу.

Он не должен был появляться в Потоке. Мироздание оказалось слепым и недальновидным, когда вынесло из реки душ белоснежное тело прямо в руки бога смерти, да ещё и жестоким в придачу. Он был лишним. В своей беспомощности, неопытности и слабости Голос не видел ничего хорошего, что видел Расщепляющий; он пытался, он правда пытался понять, что их противоположность может дать миру, но не преуспел. Он действительно был не нужен вселенной, потому что вселенной, с её постоянно изменяющейся и перетекающей формой, порождавшей новое, Распада хватило бы за глаза. С формированием новых душ он бы справился, Голос нисколько в этом не сомневался. Это же… это же Распад. В конце концов, он — дитя Эксидиума, и делать из смерти жизнь там научились задолго до его появления.

— Прекрати себя есть, — Голос, неожиданно услышав мягкий, исполненный теплоты и сочувствия голос за своей спиной, чуть не подпрыгнул. — Лучше попробуй делать то, что лучше всего получается.

Поющий приподнялся, вытер белоснежным рукавом глупые, злые слёзы и обернулся. Часовой стоял, прислонившись плечом к гигантской арке, не решаясь зайти в эту часть Домена.

— Страдать, тревожиться и задавать идиотские вопросы? — тихо предположил Голос, поднимаясь с колен и бросая тоскливый взгляд на каменные плиты. По чёрной поверхности растекались серебристые ручейки, исходя искрами. — Ни на что другое я сейчас не годен.

— Петь, — Мона скептически поджал губы и скрестил руки на груди. — Хотя задавать идиотские вопросы у тебя действительно получается лучше всего. Эй, — он заметил, как у Голоса снова начали дрожать губы, и, всё же решившись подойти ближе, опустил ладони на невероятно напряжённые плечи, — посмотри на меня. И выслушай. Распаду больше миллиона лет. Он победил титанов, вплёл души машин в Поток, изгнал Пустоту в холодный космос, дважды — дважды! — выбил Черноту из Плана, даже не спрашивая Дающую имена, и та даже не возмутилась — неужели ты думаешь, что он не справится с жизнью в смертном теле? Это попросту смешно.

Голос уже набрал в грудь воздуха, чтобы возразить, но неожиданно замолчал, задумавшись. Возможно, в словах Моны смысла было больше, чем казалось поначалу.

— Думаешь, он сможет вернуться? Сам, без посторонней помощи?

Часовой фыркнул:

— Не вижу ни одной причины, по которой он не мог бы. Послушай, — он взял Поющего за руку и несильно сжал, — ты должен петь. Души тревожатся и страдают вместе с тобой, даже я это слышу. Тёмных пятен становится всё больше, и это нехорошо. И если ты не хочешь, чтобы скорбь разрослась по всему Потоку, ты должен им петь. Без Расщепляющего баланс во вселенной нарушен, река не восполняется новым опытом, и лучшее, что ты можешь без него сделать — успокоить души. Тебе больно, я знаю, — Мона заглянул Голосу в глаза, — но им ещё больнее, а ещё им так же страшно. Попытайся помочь им.

К своему безграничному стыду он отвернулся. Часовой был прав, он слишком часто начал пренебрегать своей единственной обязанностью. И, несмотря на выжигающее чувство стыда, почему-то хотелось истерично рассмеяться: это было одновременно так просто и так невероятно сложно — петь. Петь, сдерживая слёзы, успокаивая холодные, уставшие души, зная, что после никто не придёт успокоить его самого, погладить горячей ладонью по спине и прижать к себе как собственность, как нечто, что может лишь принадлежать. Петь, понимая, что в чёрных покоях пусто. Петь, привыкая к мысли, что всё это бесполезно, потому что божество изошло с небес, оставив их пустыми и забрав весь смысл с собой.

Петь о единении, будучи при этом разделённым. Разорванным надвое.

Голос крепко сжал ладонь Моны.

Почему в тот день он его не расщепил. Всё было бы проще. Вечные даже не взглянули бы в его сторону, не то, что осудили, Голос бы отправился обратно в Поток, где ему и место, и Распад бы никогда не пожертвовал…

— Я попытаюсь, — очень тихо сказал Поющий, глядя куда-то в район его горла. Посмотреть Моне в глаза он так и не смог. — Ты прав, что напомнил мне о моём долге. Я веду себя совсем… глупо. Как будто не тысяча лет, а снова две сотни.

Мона посмотрел на него так, что заныли зубы. В этом взгляде мешалось всё, от снисходительности до искреннего сочувствия; Часовой покачал головой, словно хотел выказать не то неодобрение, не то недовольство всем происходящим в целом, но промолчал, зацепив пальцами белый рукав, и потянул за собой. И Голос, возвращаясь к Потоку, изо всех сил старался не думать о том моменте, когда снова придётся столкнуться с сонмом перепуганных, страдающих душ, своей собственной беспомощностью и печальной, горькой правдой.

В одиночку он не справится.

*

Столпы Пепла уходили в бесконечность.

Посреди бескрайних серых пустошей, на которые изливала свой скудный свет бледная, холодная луна планеты Ген АР-7, исходя из спокойных бесконечных волн сизой пыли, в высокое тёмно-синее небо упирались исполинские колонны. Высеченные из обсидиана, они ловили грубо обтёсанными боками лунный свет, порождая контраст необыкновенной красоты.

По крайней мере, ей так нравилось. Она брела между колонн, иногда касаясь древнего камня тонкими длинными пальцами, и на самых кончиках чёрных ногтей искрились крохотные звёзды.

— Это правда, что если забраться на самый верх Столпов, то можно пересечь всё мироздание и ухватить зубами Время за пятку? Какова плоть Бегущего на вкус?

Зверь скалил острые зубы, тенью следуя за ней, время от времени показываясь среди чёрных камней. В сгустившейся темноте янтарные глаза и звёзды, запутавшиеся в чёрной шерсти, горели особенно ярко. От него веяло теплом. Всегда веяло теплом. Называющая задумчиво промолчала, невольно подняв взгляд в небо. Колонны уходили вверх, теряясь где-то в вышине, без какого-либо намёка на завершение.

— Это правда для криа. По крайней мере, для той их части, которая не до конца углубилась в генетическую селекцию и не отказалась от иррациональной веры в божественное, — пока она улыбалась, отводя взгляд от гигантских столпов, где-то слева, в темноте послышалось глухое, неодобрительное клацанье зубов. — Что же до мяса Времени — для начала, у него вряд ли есть кровь, а если и есть, вряд ли она человеческая. Сомневаюсь, что он покажется тебе вкусным, хотя… Созидание знает об этом больше. Мог бы поделиться.

— Сплетница! — подкравшись абсолютно бесшумно, он возник практически ниоткуда, вырос за спиной огромным монстром, чуть ли не вдвое выше её самой. — Даже Смерть обладает пределами в этой словесной наготе!

Она даже не вздрогнула.

— Но ведь тебе интересно, — усмехнувшись, Называющая двинулась дальше вдоль колонн, разглядывая сизые, мутные как дымчатое стекло пыльные моря, окружающие руины. — С Распадом разговаривать невозможно, он слишком скучен, надменен и своеволен. Не интересуется особенностями… плотности. Ну, а ты Великий Зверь, откуда тебе знать, что такое стыд, верно?

Сделать ещё шаг ей не дал Зверь, наступивший на одну из белоснежных лент, спадающих с пояса. Золотую пыль, сбитую с краёв широкой ткани, тут же подняло и унесло ветром.

— Стыд придумали люди, чтобы не пооткусывать друг другу головы, и не я их этому научил. А ты, — он медленно обошёл её, склонился так, чтобы их лица были вровень друг с другом, и прорычал, приоткрыв пасть: — Ты провоцируешь. Манипулируешь. Сущность ещё более мерзкая, чем-то, что без плоти, кровь и мёд, красивое, сладкое, но испорченное, — он выпрямился и посмотрел на Называющую практически надменно. — Великая Утроба не позволяет тебе носить имя, должно быть, это сводит с ума, заставляет соты истекать завистью и желчью?

Называющая впилась в Зверя долгим, тяжёлым взглядом. Волкоголовый был абсолютно прав, но что его так разозлило — или обеспокоило? — что он принёсся сюда без предупреждения и вот так открыто выплюнул всю правду? Для них это никогда не было запретной темой для разговора, просто никто не считал нужным поднимать и без того известные факты. Глядя в пылающие от разгорающегося гнева глаза, она старалась не выдавать собственного страха. Как сильно Зверь злился на неё? И на что именно злился — на это глупое помешательство с Чернотой или на три разрушенные от радости звёздные системы? Она была в восторге, когда узнала, что Распад оказался запертым в плотной клетке из человеческого тела где-то очень далеко.

Тщетно. Его глаза горели как угли, не выдавая даже намёка.

— Глупо. Я чувствую твой страх за миллиарды световых лет от Тифона. Страх и злорадство. Тебя нужно было перекусить пополам сразу же, как только ты отрубила мне голову впервые, — Зверь клацнул зубами, а затем отвернулся, поднимая морду к колоннам. — Ты поступила глупо, связавшись с Разрушителем, и теперь за это расплачиваешься, но помимо этого ты не сказала ни слова, ни одного проклятого слова! Спариться! Спариться с уничтожителем миров! Неподобающе для божества.

— Да перестань ты! — не выдержав, всплеснула руками Называющая. — Хочешь посмотреть на неподобающее поведение — загляни на Пандору! Тупой c’чааэ’ди залил целую планету своими слезищами! Как долго он будет барахтаться в этом бессмысленном отчаянии? Сто человеческих лет, пока кости Эксидиума не истлеют на том куске глины? Это же попросту смешно! — он снова взмахнула рукой, словно отгоняя от себя что-то неприятное, и скривилась: — Распад отнял у меня то немногое, что делало меня похожей на вас, и я даже не возмутилась. Я знала, на что иду, и Распад это знал. Чернота сейчас в таком жутком месте, что сам Первый подумал бы дважды, прежде чем сунуться туда, и я не имею никакого права вмешиваться, Распад заперт в смертном теле, я осталась в одиночестве, Домен Реки Душ чуть не рухнул — и не смей ставить мне в упрёк то, что я чувствую! Я не злюсь, не радуюсь, я держу лицо, как могу, а этот… этот… ребёнок смеет страдать! Какая неслыханная наглость!

Великий Зверь замер, наблюдая за яркой вспышкой не то возмущения, не то гнева, а потом вдруг высоко задрал голову и громко, лающе расхохотался. Называющая отшатнулась от него, прекрасное лицо исказила гримаса ярости — а потом волкоголовый так же резко захлопнул пасть и повернулся к ней.

— Где-то там, среди умирающих и рождающихся звёзд, в Домен Сознания прогрызает себе путь тихое, жуткое чудовище, зверь, у которого нет запаха и нет цвета, но есть отзвук и эхо, — заговорил вечный, обнажая клыки. — Чёрный шум, нитью тянущийся из бесконечной пустоты, из холодного мёртвого космоса, в котором спят чудовища из подсознания Великой Утробы. Я пришёл за помощью к вечному, который мне доверяет, но что я вижу вместо него? Глупое божество, которое стремится к теплу и плотности, — она вцепилась в него ненавидящим взглядом и стиснула зубы, чтобы не закричать от гнева. — Сколько ещё ты будешь носить своё фальшивое лицо, пока оно не треснет и не падёт тебе под ноги?

Дворец наполнился тонким, тихим звоном, нарастающим с каждой секундой. Она чувствовала, что всё её существо распирает от горячей, бессильной злобы: Зверь был прав, он всегда был прав, когда дело касалось стремлений и желаний. Он был создан из той же смешавшейся, первичной материи, обрывками свисавшей с распоротого живота Хаоса, выплавлен из чистой идеи забирать, поглощать, делать своим. Называющая не хотела признавать это, но она ненавидела Зверя с самого их рождения. Проклятый волкоглавец подсознательно чувствовал, что двигает богами и смертными, в которых была хоть капля от него самого, и мог уловить, что стояло за тем или иным действием. Если хотел.

— И чего ты хочешь? — прошипела она, отступая от него на шаг. — Чтобы я завыла в голос? Чтобы я разнесла Поток? Или чтобы пришла к этому тупому ребёнку, чтобы утешить его? Очнись, Зверь, мироздание не вертится вокруг Распада, не вертится вокруг Потока, и не вертится вокруг этого привидения в саване, у которого даже имени нет!

Зверь фыркнул и оскалился:

— Зато Утроба вертится вокруг глупого божества, которому стало одиноко. Неужели конструкт был столь хорош собой, что ради него можно было принести в жертву баланс во вселенной? Или всё дело в размерах?

Называющая вздрогнула, точно её ударили. Не помня себя от гнева, она кинулась к нему и замахнулась для удара.

— Не смей!

Ударить Зверя она не успела — он быстро перехватил её руку, даже не двинувшись с места. Попытавшись вывернуться, она изогнулась всем телом, снова попыталась нанести удар — бесполезно, их глупая, жалкая стычка напоминала плеск волн на Пандоре, разбивающихся о скалы. Нечто текущее и неплотное в противовес незыблемости. Зверь держал её за запястье — крепко, но не до боли. Подняв руку, он подтащил Называющую к себе, резко, быстро, отчего она впечаталась в него со всего размаха, и сгрёб второй рукой, точно ворох мягкой ткани. Некоторое время она всё ещё продолжала сопротивляться, пытаясь вырваться, а затем затихла, когда почувствовала, что Зверь медленно, мягко гладит её по спине.

По щекам Называющей потекли слёзы, бледно-кварцевые в лунном свете.

— Глупое божество, — раздалось совсем рядом с её лицом. — Ты должна была пойти к Распаду за этим. Не перевязывать себя с Разрушителем миров.

— Потому что это непозволительно? — всхлипнула она. — Потому это принесло разрушение?

Зверь отрицательно покачал головой. Листья с его ветвей начали желтеть и осыпаться от грусти.

— Потому что твоей форме нужна такая же. Распад был бы идеальным для тебя. Эта форма совершенна, под стать твоей. И Разрушитель — всего лишь способ унять тоску. Это не любовь, сай’лас, это бегство. Когда же ты поймёшь?

Она глухо, горько рассмеялась, обхватывая его за шею и пряча лицо в чёрной шерсти:

— Распад красив, но я предпочитаю формы с деформированной головой. Даже если неудобно… соприкасаться губами.

Зверь задрал острую морду вверх и захохотал так, что Называющая вздрогнула. Громкий лающий смех раздался на мили вокруг, сотрясая горы и моря силикатной и серебряной пыли, рождая где-то на противоположной стороне крохотной планеты гигантские бури из пепла. А затем, отсмеявшись, вдруг широко открыл пасть.

Называющая с распахнутыми от удивления глазами смотрела, как Зверь хватается свободной рукой за собственную челюсть и с хрустом тянет наверх плотную шерсть. Неловко клацнув зубами и утробно зарычав, он с силой дёрнул шкуру, будто силился снять с себя маску; послышался влажный, неприятный треск рвущейся сырой кожи, Называющая скривилась и зажмурилась, когда на её лицо брызнула кровь и осколки зубов, а затем всё стихло.

— Взглянешь на меня?

Называющая открыла глаза. По бледному лицу с грубыми, острыми в свете луны чертами стекала кровь, смешиваясь с чем-то вязким и прозрачным. Великий зверь оскалился, обнажая белые зубы, и в стальных глазах загорелся знакомый огонь.

— Ну, а теперь с этим не будет проблем? — голос, льющийся из его горла, больше не был искажён грубыми, рычащими животными звуками звериной глотки, он стал мягче, плотнее, приятнее. — Или мы и дальше будем делать вид, что нам нет друг до друга никакого дела?

Ей вдруг захотелось, чтобы они вместе провалились куда-то в бездны Лимба, на изнаночный мир, откуда не выбираются. Подняв руку, Называющая прикоснулась ладонью к щеке Зверя, собрала пальцами кровь и лимфу — и вдруг резко потянулась наверх. Зарывшись длинными пальцами в светлые волосы, распахнула губы и практически столкнулась с ним зубами.

На вкус он был почти сладким.

*

Он падал.

Как пепел, гонимый чёрной бурей, он летел вниз, со скоростью звука разрывая ткань пространства, мчался метеором, крича и разбивая своим голосом мир на осколки. Прозрачное стекло сыпалось искрящимся потоком на твёрдую землю, на асфальт, на крыши домов, на разбегающихся в панике людей — никто не видел его падения, и никто не мог удивиться, ужаснуться или оплакать.

Асфальт разбился в крошево, в обломки, в пыль. Хватаясь за вывернутые куски камня и земли, он попытался выбраться из воронки, оставленной им после падения, но пальцы скользили и срывались. Он не смог даже вдохнуть. А потом, когда лёгкие затопила смесь азота, кислорода и углекислого газа, заорал от боли.

Боль.

Почему её так много?

Он же не…

Под щекой было что-то колючее и жёсткое. Уэс провёл рядом со своим лицом ладонью, ощупывая поверхность — низ. Верх — в противоположной стороне. Прекрасно, он снова проснулся на полу. Старые привычки не изживаются со временем.

Глаза открывать не хотелось от слова совсем. Он заранее знал, что увидит. Тёмно-красный ковёр с жёстким, слегка колючим ворсом, стену напротив с гладкими старыми цветочными обоями да скучающим по свалке зеркалом, растрескавшийся плинтус и — цветок в углу. Возможно, единственная форма жизни, которая хоть сколько-нибудь радовала глаз. Ну, помимо Ирис.

Вздохнув, Уэсли всё же поднял веки и перевернулся на спину. Потолок рябил в темноте чёрно-синим и ловил редкие блики от фар проезжающих машин. На полу было прохладно, жёстко и неудобно, но, по крайней мере, здесь ничто не мешало вытянуться в полный рост, не беспокоясь, куда деть проклятые длинные ноги. Странно. В своём Домене на полу из чёрного обсидиана он не испытывал никакого дискомфорта — здесь же было куда мягче и теплее, чем там, но затёкшие мышцы и боль, поселившаяся в основании шеи, говорили сами за себя. Чёртова хрупкая форма. И почему его не забросило на Изнанку? Оттуда было бы куда проще выбраться, чем из этого совершенно ужасного, плотского, ограниченного…

Тело.

У него было тело.

Мысль пришла совершенно внезапно. Поднимаясь и подходя к окну, Уэсли чувствовал, как соприкасаются босые стопы с ворсом ковра. В какой-то момент он остановился и поджал пальцы, вдавливая подушечки в колючую синтетику, распрямляя и снова поджимая — и ощущая. По большей части было приятно. В меньшей степени — искусственная ткань, рождённая, скорее всего, от брака верёвки и наждачной бумаги, кололась и натирала кожу. Он ходил по этому ковру постоянно, но дошло до него только сейчас.

Он мог ощущать. Он был плотным.

Параметр реальности. Условная характеристика, описывающая его существование. Как когда-то давно, более миллиона лет назад, забытое, похороненное в глубинах памяти и оставленное под толщами песка на Эксидиуме, ощущение целостности. Даже спустя десятки тысячелетий, Распад всё ещё помнил. Ненавидел себя за это — но помнил.

Уэс рассмеялся. Это было невероятно. Почему он понял это только сейчас?

Он был живым.

*

Для Голоса так и осталось загадкой, как и когда это произошло, но он научился слышать шелест волн на Пандоре.

Прибой плескался в его голове, разбиваясь о гигантские чёрные скалы, вгрызался серой пеной в камень под такими же серыми небесами, и Голос вслушивался в далёкое пение моря где-то там, на поверхности планеты, затерявшейся в кажущейся такой безграничной туманности из красного и изумрудного космического газа, и представлял их за закрытыми глазами. Вот они. Тяжёлые, тёмные, горько-солёные, штурмуют берега, пытаясь поглотить, но не преуспевают. И год за годом, тысячелетие за тысячелетием выедают в скалах прорехи, вытачивают из неподатливого камня то, что хотят видеть.

— Где ты?

Белый шёлк каскадами струился по зеркальным плитам. Ниспадал в космическую пустоту, растворяясь в ней, облетая в её чёрную утробу охапками белых лепестков — они летели, перекрывая точки звёзд, порождая солнечные бури. Голос прислушивался и к ним: движение частиц в магнитном потоке, свет, оседающий на планетах — и прикасался разумом к этим тонким, почти неощутимым и неуловимым струнам, вслушиваясь в резонанс.

— Почему я тебя не слышу?

Он видел под закрытыми веками картины иных миров. Океаны бурь газовых гигантов. Скалывающийся, крошащийся, разбивающийся на исполинские глыбы лёд из аммиака и криптона. Вибрацию звёздных и планетарных ядер. Мир разворачивался перед ним необозримым, бескрайним многомерным пространством, наполненным бесконечным разнообразием форм, масс, структур и химических составов — и в какой-то момент гула от одновременного столкновения миллиардов частиц света о поверхности вдруг стало слишком много. Он нарастал, становится слишком громким, тяжёлым и невыносимым — Голос с силой сдавил голову ладонями, зажимая уши, и с тихим стоном разорвал связь. Со световыми потоками всегда так. Слишком много. А если частицы проникали в те части вселенной, где космос был холоден и мёртв — неизменно накатывал ужас: Голос слышал пустоту, глубокий, одномерный чёрный шум, от которого внутри всё сжималось от страха — пустота никогда не оставалась безучастной.

Пустота внимательно слушала его в ответ.

Иногда, особенно в те редкие моменты, когда удавалось вслушаться в разреженный космический гул, Голосу приходила в голову мысль, что это не пустота, а что-то другое. Что-то отличное, затягивающее и завораживающее, постоянно следило за ним, слушало мироздание вместе с Голосом, вместе с ним смотрело в бесконечные переплетения нитей материи, но прямого ответа, где находится Распад, никогда не давало. Почему-то казалось, что посреди мёртвого холодного космоса зияла колоссальных размеров чёрная дыра, и оттуда, из этой жуткой мрачной бездны, кто-то пристально за ним наблюдал.

— Ты меня видишь. Почему же я не вижу тебя?

Разговоры в никуда стали теперь чем-то привычным. Голос почти не удивился, когда понял, что разговаривать с огромной брешью в пространстве было куда проще, чем с Моной. Часовой сразу дал понять, что открыт для любых разговоров, но было нечто, чем Поющий не был готов поделиться с лично воссозданным существом. Было ли это той самой мерой ответственности, о которой говорила пустота, или желанием сохранить всё в тайне, Голос до конца не определил, в итоге смирившись и выбросив лишние мысли из головы. К тому же спонтанный акт созидания обернулся несколько неожиданными последствиями — душа, вытащенная из Потока и с боем отвоёванная у Распада, оказалась чрезмерно любопытной. Мона совал свой нос куда не следовало, везде, всегда, в любой части Домена, и вечный втайне восхищался подобной непосредственностью и пытливостью, но мог спастись от этого бесконечного сочувствия исключительно в покоях Распада. Чёрные обсидиановые плиты по какой-то неясной причине вселяли в Часового страх. Это тревожило божество, но просто так отказываться от личного пространства не хотел, как бы некрасиво это ни выглядело.

Закрыв глаза и глубоко вздохнув, Голос устало прошептал:

— Ты ведь слышишь меня, я знаю, что слышишь, но почему не отвечаешь сейчас?

Пустота предсказуемо промолчала. Голос так и не понял, почему в определённый момент он перестал слышать навязчивый тихий шёпот, преследовавший его во снах. Пустота замолчала, но при этом не выпускала из поля зрения — Голосу это нравилось ещё меньше, чем отсутствие Расщепляющего в домене, но ничего не мог сделать.

И как только Распад справлялся с Потоком, когда ему было так же мало, как и Поющему?

— Это бесполезно, — после нескольких минут тишины он всё-таки поднялся с колен, стряхнул с длинных одежд звёздную пыль и покачал головой. — Я всё равно от тебя ничего не добьюсь.

Слова сорвались и утонули во всеобъемлющей тишине. Голос поджал губы, несколько секунд глядя на то, как между двумя туманностями перекатывается сплошная непроглядная тьма, а затем отвернулся, намереваясь уйти. В конце концов, это не последняя попытка, да и оставлять надолго Поток тоже не стоило. Весь их домен теперь принадлежит ему, и пока Распада нет, то и ответственность лежит исключительно на нём.

— Тебе нужно больше спать.

Голос замер. За его спиной ничего не было, кроме сквозящей ледяной пустоты — и именно в этот момент божество почувствовало, что в домене появился кто-то лишний, кто-то чужой.

— Кто ты? — он не узнал собственный голос, настолько слабым он был, глухо раздаваясь будто со стороны. — Как ты попал сюда? Что тебе нужно?

— Ты совсем себя измотал. Излишним беспокойством о том, что переживёт само себя, но не умрёт. Совершенно бесполезным и бессмысленным. Зная, что он вечен, ты всё равно воскрешаешь в своём воображении сцены смерти, которые никогда не произойдут, щедро поливая их потоками вины. Даже не представляю, к чему это отнести — к твоему юному возрасту или к врождённой тупости.

Он говорил тихо и размеренно, и каждое слово, произнесённое спокойным, бесстрастным голосом, отдавалось в душе холодом и тупой, ноющей болью. В груди и животе моментально зашевелился мерзкий, гадкий клубок беспокойства — сотни, тысячи червей сомнений. Голос почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота. Украдкой приложив ладони к солнечному сплетению, он с силой надавил на него, надеясь, что он — кем бы он

ни был — не заметит этого глупого, совершенно неподобающего божеству жеста. Во имя Пандоры, он же в своём собственном Домене.

Здесь нечего бояться. Здесь безопасно, это место его дом.

Так ведь?

Видел бы его Распад. Хотя нет, лучше бы не видел.

— Мне не интересны пустые размышления, — стараясь выглядеть более уверенно, Голос попробовал подражать богу смерти, хотя прекрасно знал, что смотрится жалко. — Не трать моё время и скажи, кто ты.

Повисла тишина, мёртвая, чёрная, такая же жуткая, какой она была в момент осознания, когда Голос понял, что сжимает в ладони лишь пустую космическую материю. Когда он потерял Расщепляющего души, было так же тихо.

За его спиной кто-то глухо прошептал:

— Твоё время? Они были правы, когда шептались у колонн, что ты ещё дитя. Время не принадлежит тебе, оно принадлежит исключительно осознанному бытию… Но ты, наверное, и так об этом знаешь. Хотя мог бы поспорить со мной, Распад это очень любил. Спорить. Доказывать свою правоту. Ты такой же? Или твоя натура уже втоптана в песок его непомерным самолюбием?

Голос помотал головой. Тихий шёпот порождал кошмарный скрежет изнутри его головы, отдавая на языке пеплом. Омерзительно.

— Я же сказал, мне это не интересно! — с нажимом повторил Голос, повышая тон и борясь с желанием вцепиться в собственную форму и выдрать из неё сплошной клубок липкого страха и отвращения. — Назови себя или убирайся!

Спустя целую вечность, наполненную лишь этой жуткой, незыблемой тишиной, раздался этот тихий, наполненный гулом остывших звёздных ядер, голос:

— Форма.

Пустота.

Нет, это не Пустота. Пустота была… безобиднее.

Голос, кое-как справившись с оцепенением, опустил руки и всё-таки обернулся.

Чёрное и серое. Голос ждал чего угодно и кого угодно, только не человеческую форму, казавшуюся здесь и сейчас настолько неуместной, что этот контраст сбивал с толка. Чёрное и серое — у него как будто не было цветов. Словно выбрался откуда-то в своей первородной форме. На его груди плясали ахроматические пятна, а тёмные глаза казались… живыми. У них был цвет.

Где он видел этот цвет?

— Не тот вопрос, который ожидаешь услышать от вечного, — он улыбнулся, обнажая крупные белые зубы. — А вот взгляд определённо стоил того, чтобы так постараться… но это не важно. Форма — эта [форма] — всего лишь способ поговорить и… сгладить острые углы. Мне нельзя появляться перед кем-то в своей истинной сущности — пережить подобное невозможно. Но и это не имеет значения. Что действительно важно — у меня есть то, что тебе нужно. А у тебя — то, что нужно мне, поэтому я пришёл, чтобы говорить с тобой.

Голос продолжал рассматривать нечто, что выглядело как обычный человек. От него веяло озоном и чем-то ещё, неуловимым, но смутно знакомым, и божество, обладавшее всего тысячу лет назад человеческой памятью, так и не могло вспомнить, но подсознательно тянулось за чем-то близким. Похожим. Подобным. Разумеется, это сыграет ему на руку, с тревогой отметил про себя вечный. Внутри всё переворачивалось от тревоги и предчувствия чего-то страшного, чего-то настолько разрушительного, с чем он не сможет справиться. Перед ним находился во плоти кто-то, кого следовало бояться. Он всё так же продолжал стоять на самом краю домена, неотрывно смотря Голосу в лицо, и в этом взгляде было что-то жуткое.

Что-то хищное.

— Говори, — наконец, ответил он, сцепляя руки на груди в замок. — Я слушаю тебя.

Уголки губ этого чудовища медленно поползли вверх. Он улыбался.

— Эксидиум. Я знаю, как можно его найти, — прошептал он едва слышно.

Голос почувствовал, как холодеют босые стопы и отнимаются кисти рук.

— Ты о Распаде? — хрипло спросил он.

— Да. Несколько песчинок бесконечного времени назад он получил это имя при рождении. Но он оказался настолько своеволен, что потребовал другое имя, посчитав Эксидиум… неуместным. Глупо, конечно же, как не назови гибель, она всё равно ею останется, — он взглянул себе под ноги и поджал губы. — Но ты хотел услышать не это.

Неожиданно Голосу захотелось засмеяться — громко, со слезами и отчаянием. Всё, абсолютно всё это напоминало какую-то хитрую, многоплановую и тщательно продуманную игру проклятых бесконечных богов, правил которой он не знал, даже прожив с одним из них целую тысячу лет. Именно здесь, в Потоке, когда Распад пал, когда Голос, так и не справившись с болью от разделения и навалившегося бремени, окончательно отчаялся, и именно сейчас, когда даже Пустота перестала отвечать на его бесплодные попытки найти — пришло чудовище. Сощурив глаза, оно внимательно рассматривало Голос, мрачнея с каждым мгновением.

И он понял — кто бы ни стоял перед ним сейчас, отказа он не примет.

— Верно, — Голос опустил плечи и тихо выдохнул: — Не это.

— Тогда перейдём от ненужного представления сразу к делу, — он обхватил себя за плечи, будто ему могло быть холодно, и негромко, но очень чётко произнёс: — Я помогу тебе, и ты сможешь найти его. Я покажу тебе способ, как можно забрать его божественную сущность с той планеты, где он заперт, не разнеся при этом целое звёздное скопление. Я даже буду щедр, и ты сможешь поговорить с ним там, где вас никто не услышит. Что ты об этом думаешь?

Ловушка, на дне которой разверзнется бездна. Голос отвёл взгляд, понимая, что отступать слишком поздно. Что-то подсказывало ему — нашёптывало — задумай он расщепить эту форму, чудовище придёт за ним снова. Своды и зыбкие стены домена Реки Душ пылали бесчисленными оттенками лилового страха, переплетающегося с бархатно-синими прожилками отчаяния и тоски, и чудовище, с интересом скользившее взглядом по перетекающим оттенкам чужих эмоций, терпеливо замерло в ожидании ответа. Голос сжал кулаки с такой силой, что обсидиановые ногти врезались в ладони.

— Чего ты хочешь взамен? — не слыша самого себя, прошелестел Голос.

Он улыбнулся, растягивая рот в широкой, почти правдоподобной улыбке, холодной, равнодушной, отдающей в мыслях серым и стальным цветом. И Голос, вслушиваясь в тихий, вкрадчивый голос и гадая, где же видел этот цвет раньше, проклял сам себя за слабость, понимая, что отказываться поздно. Он уже согласился.

— Невмешательства. Что бы ни происходило в этом домене, ты не будешь вмешиваться. Можешь только наблюдать. И… — он окинул божество оценивающим взглядом и оскалился. — Часть тебя. Мне всё равно, что это будет, чистая энергия, часть сущности или воспоминания — ты отдашь столько силы, сколько мне потребуется. Не больше, но и не меньше.

Поющий нашёл в себе силы кивнуть.

Хотелось сбежать на край вселенной, где никогда и никого не было — ни вечных бессмертных божеств, ни чудовищ, которые прятали свою кошмарную суть в человеческом теле, ни сочувствующих воссозданных советников, ни сонма призраков, молящих о смерти и перерождении. Только пустота, холодная, анестезирующая, спокойная.

— Это будет больно? — почему-то спросил он.

Голос ждал, что чудовище рассмеётся, но он отрицательно помотал головой. Тёмные волосы упали на лоб, скрывая глаза, делая почти человечным. Безобидным. Похожим.

— Нет. Ты просто почувствуешь, что у тебя отняли совершенно незначительную часть тебя самого. Всё равно что проснуться и не вспомнить сон, пришедший ночью. Больно не будет. Я никогда не причиняю боль, — чудовище вдруг сделало шаг вперёд, второй, третий — пока не подошло к Голосу вплотную, и не ткнуло пальцем в грудь. — потому что изначально на это не способен. Вот. Здесь сидит боль. Мы вытащим твой клинок из груди. Станет легче, вот увидишь.

Всё что угодно, лишь бы вернуть Распад.

— Тогда, — он попытался сглотнуть пересохшим горлом, и не смог. Всё его ничтожное, хрупкое существо парализовало от страха, когда до него дотронулось нечто, что было несоизмеримо страшнее всего. Словно откуда-то из небытия к нему прикоснулось... что-то... — Я согласен.

— Хорошо, — чудовище кивнуло. — Тогда стой спокойно. Это не займёт много времени.

Когда он впился в солнечное сплетение сильными пальцами, вдавил их внутрь и зацепился за что-то тёплое, мокрое и податливое, Голос едва не закричал. Стены и своды вокруг них вспыхнули красным и чёрным, выплёскивая весь испытанный ужас и ярость; ему захотелось закрыться, захлопнуться и сбежать, но он не позволял, держал крепко и властно, смотря в глаза равнодушным, бесстрастным взглядом.

— Что ты хочешь, чтобы я забрал?

По щекам побежали мокрые дорожки. Голос помотал головой, попытался унять дрожь в руках, но понял, что не сможет. Чудовище сжимало его душу, всё, чем он был, существовал и мог бы быть, монотонно, методично перебирая в пальцах пряди из шёлковой энергии, грёз и воспоминаний.

— У меня есть… Я всё ещё помню свою первоначальную форму, — в груди было холодно, бесконечно холодно, как будто под рёбрами выросла огромная, тянущая и сосущая чёрная дыра. — Поток выбросил меня божеством, но я был когда-то… смертным. Ты можешь забрать это. Воспоминания о том, что такое быть живым. И ещё... Распад дал мне имя.

Всё что угодно, лишь бы вернуть половину души. Даже если изначально его собственная ему не принадлежала.

— Как скажешь.

В следующую секунду Голос ощутил, как по груди расползается анестезирующий, приятный холод. Он удивлённо моргнул, ожидая почувствовать боль или что-то резкое, грубое и агрессивное, но не почувствовал ничего. Чёрной дыры больше не было, на её месте пульсировал сгусток света. Как и тысячу лет до этого момента. Настороженно глядя на чужую руку, погружённую практически по локоть в его грудь, Голос попытался осознать, что же у него забрали — но так и не понял. Казалось, всё было на своих местах. Как и должно быть изначально.

Чудовище опустило руку. По сводам домена Реки Душ расползались цвета латуни, серебра и кварца.

*

Притащенный телевизор негромко бормотал что-то об адской кухне. Уэс сидел вместе с Ирис прямо на полу и старательно делал вид, будто не понимал, что ада не существует в принципе, и если и есть, то в нём точно нет настолько кошмарных монстров, как этот невменяемый британец, а вот в Лимбе, когда он ещё существовал…

— Вкусно. Что это?

— Паста.

Ирис перегнулась через него и попыталась захватить пульт, но у неё не вышло. Не в этой жизни, он ещё не сполна насладился прелестями существования программ о приготовлении еды. Да ладно. Он не собирался смотреть с ней эти дурацкие рисованные штуки для детей! Как вообще можно получать удовольствие от чего-то, в чём цветов было больше, чем десять, да ещё и выкрученных на максимум?!

— Тебе нравится?

Уэс старательно распробовал что-то, у чего вкус определить было крайне сложно, но в итоге пришёл к выводу, что лапша — и как они вообще различают эту их человеческую еду, оно же всё равно одинаково длинное и тянется?! — лучше. Где-то в глубине души исступленно бился Распад, вопя о неподобающем поведении и потере драгоценного времени, но земная часть, почувствовав кровь и возможности, принялась отважно навёрстывать упущенное.

— Лапша вкуснее, — авторитетно заявил он, отодвигая пустую тарелку. — Паста хороша, но не настолько.

Ирис надулась.

— Ты ничего не понимаешь! Мы с мамой, между прочим, старались! А это, — она с отвращением ткнула вилкой в сторону коробочки с тайской лапшой, — с самого начала делают невкусным! Потому что без любви!

— Ты не можешь говорить за всех, — возразил он, бесцеремонно тыкая пальцем в экран. — Вон тот человек только с виду такой злой, а на самом деле посвятил всю свою жизнь не еде, а способу подарить свою любовь людям.

Ирис покачала головой и снова потянулась за пультом:

— Я тебе не верю. Он кричит на людей, зачем?

— Потому что они глупые и не делают так, как он сказал… Эй, верни обратно! Я не досмотрел!

— Завтра повтор будет, не ной. Ох, ну ладно! Ты невыносимый!

Уэс хмыкнул и потянулся за второй коробкой, неотрывно следя за орущим в телевизоре мужчиной. Серьёзно, у этой планеты есть все шансы пережить мировые войны, пока они умеют хорошо готовить и есть всего двумя палочками.

*

Голос стоял на самом краю Домена, забравшись на парапет гигантского обзорного балкона, с которого Распад рассматривал бесконечно прекрасный Стикс, и не мог решиться. У его ног плескалась целая туманность, переливаясь нескончаемыми оттенками фиолетового и синего с редкими вкраплениями золотистых шлейфов звёздной пыли, и эта бесконечная красота звала за собой, но Поющий в нерешительности замер. Граница была столь тонка, что он мог это чувствовать.

— Не бойся. Отступать поздно, ты всё равно уже пал.

Чудовище стояло за спиной, небрежно подпирая собой высокие своды обсидиановых покоев. Из-за его присутствия было очень сложно сосредоточиться, тем более — собраться и сделать шаг вперёд.

— Чем быстрее ты сделаешь это, тем быстрее мы найдём Распад, — напомнил он. — Я могу ждать вечно. Но ты — нет.

Голос едва сдержал стон. Чудовище — по крайней мере, он не знал, как называть его по-другому — говорило слишком правдиво, слишком открыто и прямо. Даже не имея конечной цели причинить боль, слова монстра всё равно попадали в самое уязвимое место, били по больному, заставляли раз за разом переосмысливать происходящее. Это казалось невозможным и невероятным, но Голос перестал проливать бесконечные реки слёз: сначала не хотел показывать их чужой сущности, этой… форме, а потом… Потом необходимость в них просто отпала. Он почувствовал, что может справиться без них — и ощутимо тревожился, понимая, что меняется. После того, как чудовище что-то забрало у него, вытащило из глубин души и растворило в себе, Голос начал чувствовать, как перестраиваются почти незаметные, крохотные составляющие всей его сущности, и как он сам неуклонно и неотвратимо меняется.

Становится больше. Жёстче. Взрослее.

Он даже забыл, что такое испытывать страх. Тревога и беспокойство никуда не ушли, и вряд ли собирались исчезать в ближайшее время, но такого отчаянного, липкого страха, вымораживающего до костей, он больше не ощущал. С чудовищем и его голосом, доносящимся будто не из человеческого горла, а откуда-то из холодной пустоты, он вдруг перестал себя чувствовать бесконечно одиноким. Словно нечто сильное, сильнее, чем Распад, было рядом. Мона так и не увидел его ни разу, но, встречаясь с Голосом, каждый раз бледнел, замолкая и стараясь не поднимать взгляд. Будто чувствовал, что не стоит даже заговаривать.

Спустя некоторое время, когда Часовой окликнул его коротким, глупым человеческим именем, Голос отозвался — но не сразу.

— Просто закрой глаза, — прошептал он совсем рядом, так близко, что Поющий ощутимо вздрогнул. — Позволь себе слиться с темнотой. Позволь своему разуму представить себе места, где нет цвета, нет границ и направлений, но есть вибрация и звук. Почувствуй резонанс.

Чудовище положило свою ладонь на спину, между лопаток, и несильно, почти мягко надавило. Голос закрыл глаза и, задержав дыхание словно перед погружением под воду, шагнул вперёд.

Больше всего это напоминало не полёт, а непрекращающееся падение. Мимо пролетал Стикс, наполненный планетами, газовыми гигантами и скоплениями невесомой космической пыли, но в какой-то момент туманность закончилась, и Голоса швырнуло далеко за её пределы. Он чувствовал, как падал в пустоту, бесконечную и чёрную, настоящую, у которой не было границ. Ни начала, ни конца. Его затягивало в бездну ещё более страшную, чем та, которую открыто демонстрировала Пустота, та самая, которую он иногда слышал, погружаясь в разреженный одномерный чёрный шум. И когда он провалился в него без остатка, и тьма сожрала всё его существо, неожиданно услышал тихое-тихое:

— Смотри. Смотри очень внимательно.

Только теперь Голос понял, что Пустота никогда не говорила с ним. Всё это время, каждую минуту, проведённую наедине с частью не осознающего себя мироздания, он был с ним. Говорил с ним. Кричал на него в гневе, выгоняя из своей головы, не понимая и не желая слушать.

— Это ничего, — чудовище словно уловило его мысли и мягко подтолкнуло куда-то вперёд, в нужную сторону: — Теперь это больше не важно. Забудь об этом и постарайся почувствовать. Смотри очень внимательно, у нас не так много времени, чтобы вытащить тебя из пустоты.

Голос почувствовал, что падение замедлилось, а затем и вовсе прекратилось. Распахнув глаза, он принялся озираться, но не увидел ничего, кроме пустоты. Попытавшись увидеть себя здесь, посреди ничто, он вдруг понял, что лишён всего, даже своих белоснежных одежд и божественных отметин на лице — уязвимый, раздетый, отмытый от всего лишнего. Хотелось выгнуться назад, расправить плечи и отдать пустоте всё, чем он обладал — он парил в невесомости, окружённый исключительно собственным светом, и с сияющей тусклым, бледным огнём кожи срывались частицы света, угасающие в темноте.

— Следуй за ними, — чудовище шептало у самого уха. — Нет, не физически, — остановил он Голоса, который уже слепо потянулся куда-то вслед за блеклыми чешуйками света. — Мысленно. Стань резонансом. Они выплавлены из энергии звёзд, как и всё во вселенной, они попробуют найти подобное тебе. Попробуют дотянуться до твоего бога. Иди за ними.

— Что это за место? — наконец спросил он, расслабляя плечи. Ему было хорошо. Слова больше не застревали в горле, а свободно текли между ним и чудовищем, словно кто-то из них вплавился в другого. — Здесь всё такое… спокойное. Знакомое. Правильное.

На бесконечном чёрном полотне то и дело вспыхивали тускло-жёлтые искры. Голос знал, что должен следовать за ними, но место, в котором он плавал, как в бесконечной космической утробе, переплеталось с ним, не желая отпускать.

— Это не место. Это вне формы. Состояние покоя, из которого вышли мы все. И ты, и Эксидиум, и звёзды, и то, что между нами всеми. Это то, что пронизывает абсолютно всё, в любой точке, в любой момент времени.

Голос закусил губу, чувствуя, как на глаза наворачиваются слёзы. В один момент вся его душа провалилась в бездну.

— Я принял твою форму, — всхлипнул он. — Я стал тобой.

— Чтобы пройти сквозь меня, — в голосе чудовища не было ни намёка на издёвку или насмешку, сочувствие, злорадство или зависть, лишь анестезирующее холодное спокойствие. — Не ограниченный расстояниями, не ограниченный гравитацией и временем, ты можешь идти куда захочешь, ощутить всё, что захочешь, увидеть, услышать, дотронуться. Не отказывайся от возможности, которые разворачиваются перед тобой здесь, на чистом полотне небытия. Я не собираюсь забирать тебя. Время твоего отрицания ещё не пришло.

Голос всхлипнул, потянувшись сознанием за частицами света. Крохотные, едва различимые во тьме звёзды мчались куда-то совсем далеко, дальше, чем можно было бы представить. Некоторые сталкивались с планетами, и Голос, слепо следуя за ними, проходил через них, ощущая в груди леденящий холод или нестерпимый жар ядер и поверхностей; некоторые исчезали, затянутые в чёрные дыры, и проходя сквозь них, Голос терял воспоминания и не мог вспомнить, что только что с ним было; некоторые ударялись о звёзды и растворялись в бесконечном синтезе — пролетая сквозь ядра звёзд, Голос чувствовал, насколько они живые.

Когда он понял, что отдалился от Потока настолько далеко, что при всём желании не сможет вернуться, чудовище лишь подтолкнуло вперёд:

— Ещё немного. Я почти чувствую это.

Пульсирующий сгусток красной энергии он почувствовал издалека. Это место, где бы оно ни находилось, было невероятно далеко от Стикса, точки, с которой Голос начал свой путь, и выглядело на удивление… объёмно. Устремившись за сигналом, Голос вслушивался в знакомые вибрации и разрозненный, тяжёлый красный шум планеты, которой больше не было в живых, и, пробиваясь сквозь непроглядную тьму, в конце концов, добрался.

— Он здесь, — прошептал Поющий и нахмурился. — Но я ничего не вижу.

— Сейчас.

Медленно, выплывая из небытия, перед Голосом выстраивалась маленькая голубая планета. Вращающаяся вокруг крохотного жёлтого солнца, планета издавала спокойный, ровный шум. Пропуская его через себя и свои руки, Голос заслушался. Спокойный. Ровный. Неудивительно, почему он не услышал раньше — всё утопало в бесконечном гуле океанов, двигающихся тектонических плит и облаков.

— Вот он, — совсем тихо прошептало чудовище. — Просто смотри. Он придёт к тебе, как только его сознание попадёт в домен Забвения.

Голос ожидал слёз, но они так и не пришли. Стоя рядом с Распадом, препирающимся с кем-то неизмеримо крохотным и тёплым, так близко и в то же время бесконечно далеко, он не испытывал ничего, кроме всепоглощающего, ошеломительного спокойствия и горечи. Он ждал слёз радости, восторга и счастья, но их не было. Ничего не было. Всё, что он хотел бы испытать, из него уже вытащило чудовище.

— Тебе нужно выстроить вокруг себя домен. Не настоящий — всего лишь подобие. Тебе же нужно с ним поговорить? Я помогу.

Подумав, что чудовище право, и им понадобится своё собственное место для разговора, Голос взмахнул руками. Материя привычно заструилась между пальцев, постепенно принимая свои очертания и некоторую степень плотности. В конце концов, сейчас он сам распоряжался своим временем и силами. Он был рядом. И возможно, сейчас это было единственным, что действительно имело значение.

По воссозданным стенам заструились текстуры графита и угля. И слабый, едва заметный отблеск латунной луны.

*

Утопая в мягких океанах графитно-чёрной ткани, Называющая смотрела в бесконечное небо. Вышину заволокло тёмными, дымчато-серыми огромными клубами облаков, перекатывающихся на брюхе мягкими оранжевыми отсветами заходящей Веа-1. Сверху на них сыпались крохотные, тусклые тёплые искры, создавая ощущение бесконечного тепла. Двигаться не хотелось. Вообще. Пожалуй, так хорошо ей не было с того момента, как Пожиратель времени выплавил её из небытия.

Зверь дремал рядом, заключив её в плотную клетку из своих объятий и зарывшись лицом в волосы. Пошевелиться в таком захвате было проблематично, но она всё равно повернулась так, чтобы видеть его. Высокий лоб, короткие, слегка отросшие волосы цвета спелой пшеницы. Тонкий рот, грубоватые черты лица, хмурое, печальное выражение, складки возле губ, которые хотелось погладить пальцами и распрямить, стереть то, что тяготило. Она прикрыла глаза и отвернулась. К этому облику она будет привыкать очень, очень долго.

— Ты удивлена, — утверждение, даже не вопрос. Он прижал к себе крепче и выдохнул над самым ухом: — Чему именно?

Называющая пожала плечами — насколько позволяла хватка Зверя.

— Не знаю. У тебя есть лицо, — наконец, нехотя ответила она. — Пожиратель создал тебя волкоглавцем, почему ты изменил форму?

Он усмехнулся:

— А кто сказал, что я её изменял?

Называющая развернулась к нему, непонимающе заглядывая в лицо.

— Может быть, в этом суть чудовищ, — мягко прошептал Зверь, наконец открывая глаза. — У них может быть несколько лиц, и все они будут настоящими. Или настоящим будет только одно лицо, лицо монстра. Это мой дар разумным существам. Выбирать, какое лицо носить, а какое считать истинным.

— Какое же твоё?

Он улыбнулся:

— Какое выберешь.

Называющая кивнула, закрывая глаза и утыкаясь губами в тёплое горло. Ничего не изменилось. Рядом с ней по-прежнему был Великий Зверь, бесконечный, безграничный, способный перекусить её пополам и такой знакомый. Разрушать эту идиллию не хотелось, но она знала, что рано или поздно придётся. Лучше это сделает она, чем кто-нибудь другой.

— И всё же, — прошептала Называющая. — Зачем ты пришёл?

Зверь глубоко вздохнул, а затем напрягся, высвободил её из объятий и сел. Смотря куда-то в сторону горизонта, нахмурился ещё больше, а затем негромко произнёс:

— Чёрный шум. То, что его порождает, нашло путь в наш План. Оно издаёт сигнал, будто тонкая нить протягивается сквозь космос, прорезая в материи канал из небытия. Будто тысячи мёртвых звёзд распахнули свои рты и пытаются кричать, но не могут, потому что остыли. Я так и не смог найти источник этой тишины, но полагаю, что исходит он из Триумвирата… где бы они не покоились. Я пришёл к тебе, потому что знаю — ты тоже слышишь. В те моменты, когда бури продолжают идти, но их не слышно в этой мёртвой тишине.

Называющая резко поднялась, сгребая руками плотную ткань и прикрывая ею наготу, словно стараясь защититься. Почти инстинктивно, будто хрупкая, тонкая, уязвимая смертная форма. От былой расслабленности не осталось и следа.

— Невозможно! — она взмахнула рукой, рассекая плотный воздух длинными ногтями. — Триумвират не вмешивается в план мироздания, им всё равно. Что бы это ни было, оно исходит не оттуда. Им плевать на бытие, оно им не нужно!

Зверь покачал головой, а потом развернулся к ней. Скользнув острым взглядом по бледной коже, он поднял взгляд и мрачно бросил:

— Я чувствую твой страх и разделяю его. Мне тоже всё это не нравится. Утроба пропитана чувством тревоги и предвкушения, она чувствует, что за ней кто-то наблюдает. Смотрит из мрака, прячется и выжидает, и оно ближе, чем мы думаем.

Называющая помрачнела, а затем поднялась, выпрямившись в полный рост. Звезда почти закатилась за горизонт, выкрасив тёпло-серые, графитные клубы пыли и пепла в мерцающий из-за частиц серебра золотисто-оранжевый цвет. Чёрные колонны уходили в вышину, пронзая всё пространство от далёкой поверхности планеты до небес, приковывая взгляд, и вечное божество, мысленно дотрагиваясь до обсидиана, кажущимся таким древним, таким незыблемым, неожиданно задумалось. Что, если всё, что они — Распад, Забвение, Великий Зверь, она сама и даже Время с Созиданием и Разрушением — создали за столь долгий срок — это не более чем песчинки для того, кто прячется в темноте? Отсюда Столпы казались нерушимыми, но Называющая знала, сколь хрупкой может быть форма. Распад тоже казался непобедимым, пока Разрушитель миров не разрубил его домен пополам.

Возвышаясь над Зверем, она протянула руку к солнцу, едва проступающему сквозь плотную вуаль пыльных бурь, а затем негромко, но властно произнесла:

— Поднимайся, — и, когда Зверь, улыбаясь, с любопытством поднял к ней лицо, добавила: — Нанесём визит в чертоги Забвения. Надеюсь, в этот раз он будет в хорошем настроении и не создаст нам покои, полные шевелящихся червей.

*

Мир Уэсли рухнул ровно в тот момент, когда он понял, что сон, который ему приснился, был сном ровно наполовину. Какая-то крохотная, человеческая часть его души, отделённая от общей сущности, гораздо большей, чем он мог бы представить, постаралась спрятаться, затеряться среди темноты, пока Распад медленно, словно неохотно, выплывал из-под толщи плотной, тёмной воды. Выбравшись почти наполовину, он схватился онемевшими пальцами за обрубки деревянных досок, подтащил себя к краю и, приложив титанические усилия, вытолкнул своё неподъёмное тело вглубь сплошного чёрного пространства.

Темнота практически сразу же рассеялась. Где-то впереди замаячило окно, из которого лился тёплый, тусклый свет кварцево-жёлтой луны. Чёрно-серые, будто в ярости заштрихованные, зачёрканные графитом стены проступили из небытия, окружили Распад и создали странное, искажённое, деформированное пространство, в котором Растворяющий смутно угадывал очертания собственной комнаты. Нахмурившись, он поднялся, обернулся, чтобы взглянуть на портал, откуда его вытянуло — или наоборот затянуло — в это мерзкое подобие настоящего сна, но не увидел ничего, кроме плотно прилегающих друг к другу досок.

Он был заперт.

Потрясающе.

— Ты обещал.

Распад вздрогнул. Обернувшись, он вдруг увидел, как от слепого пятна лунного света отделяется высокая фигура, завёрнутая в белоснежный саван.

— Ты обещал мне, что вернёшься, — Голос смотрел на него долгим, тяжёлым взглядом, в котором мешались печаль, горечь и обида, — Мне жаль. Я знаю, ты никогда бы такого не допустил и не одобрил, и я даже знаю, почему. Но я должен был это сделать. Иначе я бы никогда тебя не нашёл.

— Ты?! — ошеломлённый Распад схватился за спинку старого дивана, но пальцы прошли сквозь материю, словно через дым. — Что ты здесь делаешь?!

Пространство вокруг них исходило темнотой, бесконечно перетекая внутри себя оттенками от тёмно-серого до чёрного и кварцево-жёлтого. Графит, уголь, чёрная земля, дым, мутное стекло, латунь. Утратив свою первозданную чистоту, белоснежные одеяния плавились в тусклом свете, тяжёлыми, будто безжизненными складками опадая на пол, растекаясь почти незаметным мерцанием.

Неожиданно Голос, судорожно вздохнув, отвёл взгляд и помотал головой. Распад всматривался в бледное лицо, пытаясь понять, что же не так, что же такое неправильное было в божестве, которое он знал с момента перерождения — и когда до него окончательно дошло, почувствовал небывалую ярость — и страх.

— Невозможно.

Это было чем-то невозможным. Никто в осознанной вселенной не был способен на такое, кроме него самого и Называющей. Он был истощён. Подавлен и сломлен. И ужасно бледен, будто кто-то или что-то долгие, бесчисленные столетия высасывало из божества свет. Голос будто весь выцвел. Расщепляющий кинулся к нему, в одно мгновение оказался рядом и, грубовато схватив за подбородок, повернул бескровное лицо к себе — и замер.

На щеках и губах больше не было чёрных отметин, которые он выжег на нём, называя Голосом и присваивая себе его вечную душу.

— Кто?! — не помня себя от страха и ненависти, проорал Распад. — Кто стёр твоё имя?!

Голос задрожал. Перехватывая его руку, закусил губу и крепко зажмурился. Распад глухо зарычал и сжал пальцы сильнее.

— Что случилось? — он кричал. Хотелось скривиться от собственного голоса, жёсткого, требовательного, не терпящего отказа. — Как ты сюда попал, что это за место, почему ты здесь, когда должен быть в Потоке? Кто сделал это с тобой, кто привёл тебя сюда, скажешь или нет?!

— Отпусти!

Голос с силой оттолкнул его от себя, отошёл на несколько шагов и, обхватив себя за плечи, простонал:

— Да что с тобой? Так ты меня встречаешь?! Я пересёк чуть ли не половину мироздания, а тебя заботят татуировки на моём лице?! Это была плата! Всего лишь воспоминания, всего лишь метки, я не собирался…

Распад оказался сильнее и быстрее, чем воссозданный из кошмаров домен, в котором он находился — кинувшись к Голосу, он чуть не обрушил всё вокруг. Материя затрещала, прогибаясь под чудовищной массой, но выдержала; Растворяющий подошёл к перепуганному и обиженному божеству вплотную и опасно навис над ним.

— ТЫ! — Распад был вне себя от ярости. — Во имя Хаоса, не смей говорить мне, что ты связался с кем-то из Триумвирата!

Голос испуганно вскинулся, а затем торопливо заговорил:

— Но он не сказал, откуда он! Он просто пришёл из пустоты, я… я… я думал, что всё это время она разговаривала со мной, но оказалось, что это не она, а… кто-то другой. Чудовище, монстр, я не знаю, кто он, откуда пришёл, и что ему нужно, он просто… просто помог мне. Позволил изменить форму и пересечь всё это расстояние и… я тебя просто услышал.

— Взамен?

— Что?

— Взамен! — рявкнул Распад, чувствуя, как внутри него всё обрывается. — Что он потребовал взамен?

Голос замолчал. А потом очень тихо, очень коротко сказал:

— Мою смертную часть.

Распад почувствовал, что кулаки сжимаются помимо воли. Перед глазами мелькали смутные, хаотичные образы, наполненные чёрным и красным, тьмой и желанием причинить боль — разум застилало пеленой гнева, который медленно, но неотвратимо растекался по телу. Мало того, что глупое дитя связалось с тем, с чем даже бесконечный Хаос не спешил связываться, и начало играть по навязанным правилам, так ещё и часть домена, которую Голос создал для общения с ним, был порождением Пустоты.

Да если бы Пустоты!

— Вселенной не нужен ещё один такой же, — прошипел он сквозь зубы.

Голос с непониманием взглянул из-под длинных тёмных ресниц.

— Какой?

— Такой, как я! Ты хоть знаешь, с кем ты связал себя?! — почти рявкнул Распад, и Голос опасливо втянул голову в плечи. Увидев в огромных, распахнутых от страха голубых глазах непонимание и боль, добавил уже тише: — Ты прав, это чудовище. Ты даже не представляешь, насколько. Он ожесточит тебя, сломает твою волю, заберётся в твой разум и вынет из тебя всё хорошее, что сможет найти. В нём ничего нет, в прямом смысле этого слова, и он сделает всё возможное, чтобы и в тебе ничего не осталось. Он уже забрал часть тебя, и не остановится на этом, он же поглотит тебя полностью, ну как ты не понимаешь?

Голос вдруг возмущённо всплеснул руками:

— Как я не понимаю? Мне кто-нибудь вообще объяснил, с кем я должен связываться в этой проклятой вселенной, а с кем нет?

— У тебя должно было хватить ума не связываться с тем, у чего даже имени нет!

Голос замолчал, понимая, что неправ. А затем вдруг поднял голову, опасно сверкнул глазами и с вызовом бросил:

— Возможно. Но он — единственный, кто смог помочь мне за всё это время. А где всё это время был ты? Или твоя хвалёная Называющая? Зверь? Время? Хоть кто-нибудь? Ты пытался со мной связаться? Пытался найти меня, пытался вернуться, пытался… хотя бы понять, что я чувствую там, совсем один? Хоть на секунду представил, каково это — жить без… без всего, что ты знал и любил?

Его словно изнутри выжгло.

— Уж поверь мне, я знаю, что это такое! — отрезал Распад и крепко сжал пальцы в кулак. Даже во сне у него не было левой кисти. Что за мерзость. — Рассказать тебе, как я пережил собственную планету? Хочешь узнать, как эта форма обрела бессмертие?

Голос в ужасе отшатнулся от него. Во взгляде Распада был лишь чёрный, холодный мрак.

— Нет. Я не… прости, — он уже понял, что задел за живое — что в принципе было невозможно — и попытался отдалиться, как мог, но было поздно. — Прошу, прости меня, я действительно поступил очень глупо, я не хотел, я… — осёкся Голос и вдруг резко отвернулся, не выдержав. Смотреть Распаду в глаза было по-настоящему больно. — Я не должен был. Ты прав. Я… я сейчас уйду… Вернусь в Поток и…

Отступить дальше чем на шаг ему не дал Распад, резко выбросив руку вперёд и схватив за горло. Одним резким движением он подтащил сжавшееся в плотный белый комок страха божество к себе и, высоко подняв над полом, прошипел в лицо:

— Что мне с того, что ты вернёшься в Поток и начнёшь формировать новые души, глупый c’чааэ’ди? Даже Река Душ не бесконечна, энергия не появляется во вселенной просто так, она исходит из смерти. Что-то должно погибнуть, чтобы в момент смерти где-то зародилась жизнь. Звёзды. Звёзды умирают и рождаются, и это даёт столько энергии, сколько не снилось даже вечным. Как ты думаешь, из какого полотна я создан? Называющей неоткуда было черпать силу, чтобы сделать меня мной. Я помню, что было на Эксидиуме, когда он перестал существовать, — всего на крохотную долю секунды он чуть сжал пальцы на судорожно дёргавшемся горле, а затем, казалось, вечность спустя, всё-таки отпустил. — Потому что я — Эксидиум.

Хватаясь за горло и медленно отступая, Голос в страхе смотрел на него и не хотел верить.

— Вся планета. До последней души. Во мне. В момент смерти огромного красного гиганта я вознёсся, и Называющая сделала меня вечным, вплавив в мою форму души всех, кто жил в системе. Неудивительно, почему машины тянулись ко мне с самого перерождения, они чувствовали это во мне. Они знали, что я способен принять их, потому что я сам как машина. Я не могу пойти против своей сущности. Я смерть, и создан, чтобы убивать. Все, кого я знал и любил, уничтожены мной. И ты. Ты знаешь, что в итоге тебя ждёт тот же исход.

— Это не так! Ты извращаешь весь смысл, ты совсем не такой, в тебе нет ничего подобного, я тебя знаю!

— Нет, — Распад покачал головой и прямо посмотрел ему в глаза. — Ты ничего обо мне не знаешь. Мы все вышли из тьмы. Во тьме смешалось желание и небытие, и где-то в промежутке между слепым вожделением, жаждой хотеть, быть, длиться, существовать и отрицанием, энтропией и стагнацией возникло всё. Я переродился, забрав жизнь целой звёздной системы. Продолжаю существовать, расщепляя энергию, поглощая с каждой душой её часть и не возвращая обратно. Это и есть энтропия, и тебе никогда не следует об этом забывать. Я смерть, глупое дитя. Разворачивайся и уходи в Поток, и прекрати разговаривать с пустотой и чудовищами из изнанок миров, пока я не вернулся. Мне не о чем больше с тобой говорить.

Голос сглотнул. Горло саднило так, словно кто-то в течение долгих десятилетий скрёб его изнутри прочными, но тупыми когтями. Кожа на шее горела, как после тёплых прикосновений Распада, когда бог смерти успокаивал в обсидиановых чертогах — вот только теперь от них становилось больно.

Больно и горько.

— Я не… Я не для этого сюда пришёл, — наконец прошептал он. — Не для того чтобы посмотреть, на что я способен, разозлить тебя, или что-то доказать. Я просто хотел найти тебя.

Распад застыл, мрачно, молча вцепившись в него взглядом. Отделившись от стены, у которой всего секунду назад жался в страхе, Голос подошёл совсем близко, и так медленно и осторожно, будто в любой момент ожидая, что Распад оттолкнёт, протянул к нему руки и неловко обхватил за шею. Несколько мгновений Распад просто стоял, не в силах пошевелиться, а потом поднял тяжёлые, налитые свинцом руки и обхватил Голоса за плечи.

— Тупое дитя, — с горечью прошептал он, крепко прижимая к себе и пряча лицо в белых волосах. — Почему ты не пошёл к Называющей? Почему не дождался? Почему ты никогда, никогда меня не слушаешь…

Голос мелко задрожал. Спустя мгновение его затрясло в руках Распада, и он вцепился в него ещё крепче, прижался плотнее, боясь, что скоро у него не будет и этого.

— Это как быть мёртвым заживо, — всхлипывая, горько прошептал он, давясь слезами. — Каждую долю бесконечного времени чувствовать, как… как будто коллапсар в груди потух, стянулся сам в себя и пожирает изнутри заживо, сжирает сам себя, но не умирает. Как будто… почти как… я… я так тоскую по тебе.

Голос всхлипнул ещё раз, затем ещё, а потом слепо уткнулся лицом в жёсткое плечо Распада, и зарыдал. Расщепляющий, застывший, запертый в этом чёрном, рябящем и шумном пространстве, наполненном тишиной и негромкими, судорожными всхлипами, некоторое время не двигался, просто смотря куда-то в стену, по которой перетекали одна в другую бесчисленные текстуры графита, а потом опустил ладонь божеству на затылок. Мягко погладив Голоса по голове, он прижался щекой к его виску и почти неслышно прошептал:

— Я тоже скучаю по тебе, Серое Величество. Даже не представляешь, насколько.

Голос зажмурился, поддался навязчивому шёпоту, с которым он был сплетён всё это время, и, стиснув в пальцах сведённые от напряжения плечи Распада, потянул на себя почти инстинктивно. Распад вздрогнул, когда вместе с теплом от поцелуя почувствовал на губах чужое прикосновение, наполненное ледяным холодом и тяжёлым, жутким дыханием пустоты, и, резко взмахнув рукой, ударил, отбросив божество от себя. Отлетев к противоположной стене, Голос схватился за щёку, чувствуя, как горит кожа, а затем закричал от боли, когда Распад набросился на него, намертво зажимая между стеной и своим телом, и принялся вычерчивать указательным пальцем новые метки на его лице.

И чудовище, свернувшись вокруг них мягким, почти уютным сумраком и тусклым кварцевым светом, лившимся из надтреснутых окон, было практически довольно.