and the waltz goes on

Раз, два, три, раз, два, три.

— Всегда мечтал пригласить сильнейшего в мире шамана на танец.

Кенджаку ехидно усмехается, натягивает на несвое лицо улыбку, укладывая руку Годжо на несвою талию. Годжо кривится, вяло касаясь пальцами монашеской робы, смотрит сквозь маску с глубочайшим презрением. Он был бы рад перехватить чужую руку, рад сопротивляться, но законы клятой коробки считают иначе. Кенджаку считает иначе. Здесь он правит балом: все, что видит Сатору перед собой — неего рук дело. И музыка в голове, чертов вальс, играет по его прихоти. И в этом недо-танце тоже ведёт он. Кенджаку делает шаг в сторону, крепко сжимая ладонь Сатору, притягивая ближе к себе. Сатору цыкает и кривится ещё сильнее, вызывая этим у Кенджаку довольную улыбку.

— Да брось, — говорит он чужим голосом. Голосом Сугуру. — Тебе же это всегда нравилось, разве нет?

Раз, два, три, раз, два, три.

Сатору предпочитает молчать. Лучшая стратегия — не поддаваться на провокации. Вот он улыбается как Сугуру, вот он наклоняет голову также в сторону, когда задаёт вопрос, ответ на который он и так знает. Вот он вновь зовёт его по имени так мягко, что на секунду Годжо и не слышит неприятную скрипучую усмешку. Годжо проделывает миллиард усилий, чтобы его лицо оставалось безучастным, чтобы сдержаться и не отвечать ни на один вопрос.

Вокруг — пустота. Беспроглядная чернота, поглотившая все точки, линии, силуэты. Неестественным гулким эхом раздаются шаги: словно капли, упавшие и разбившиеся о толщ воды. Других звуков вокруг нет. Мелодия, под которую Годжо безучастно перебирает ногами, звучит у него в голове, будто из старого хриплого динамика радио. Шумная и нечеткая. 

— Ты же помнишь эту песню, Сатору?

Мелодия очищается от помех, становится громкой, давяще громкой. Годжо хочет закрыть уши руками, взяться за голову, но чужая хватка сжимает запястья в тиски, не позволяя вырваться.

— Мы ведь впервые, — чужие руки опускаются на щеки Годжо, легко давят пальцами кожу и начинают гладить, — станцевали с тобой под эту песню.

Каждое прикосновение — укус мороза.

Не трогай. Убери руки.

Голос пробивается сквозь отвратительно громкую мелодию в голове. Вкрадчивый шепот перекрикивает все те струнные и духовые. 

Голос Сугуру всегда был для Сатору самым громким, самым звонким, самым красивым. И просто самым. 

— Ты ведь помнишь? — пальцы медленно скользят вверх к маске, проникают под ткань. — Ты пригласил меня на танец.

Не тебя. 

— Я вот прекрасно помню. Зимний вечер в колледже, после очередной миссии...

Нет, не смотри.

— … был фильм какой-то, ты, Сатору, назвал его глупым и не смотрел вовсе, хотя сам выбрал...

Нет, молчи. Не говори.

— … и вот играет музыка, то был вальс, как сейчас. Узнаешь?

Узнает. Жмурится изо всех сил, чтобы прогнать музыку из головы, чтобы прогнать воспоминания. Чужие пальцы нагло гладят виски, поднимают повязку на лоб. Чужие глаза смотрят на морщинки, на едва заметную дрожь белых длинных ресниц. Кенджаку по-змеиному улыбается, щурит глаза.

— Тебе так нравилось передразнивать главных героев, Сатору, — шепчет он, — ты не мог устоять и тогда…

Молчи. Ничего не говори. Это не твое.

— … подошел ко мне, взял за руку и притянул к себе…

Это существо повторяет все те движения, что проговаривает чужим голосом, резким движением выбивая воздух из легких Годжо, заставляя того открыть глаза. Он не видит шрама на лбу, не чувствует чужой энергии, не видит противной ухмылки. Руки все еще держат его за щеки, все также нежно поглаживают большим пальцем. Также, как и раньше. Также, как и всегда. Сатору растерянно зыркает, всматривается в черноту вокруг, не хочет смотреть в это лицо.

Не смотри. Убери руки. Не трогай.

— … и начал кружить меня, вот так, — неГето убирает руки с лица, снова берет скрепляет их ладони и ведет Сатору вперед, кружа его в танце. 

Раз, два, три, раз, два, три.

Вслед за ними дорожкой загораются голубоватые огоньки-фонарики, вырисовывают дорогу, сияют также ярко, как и синева в глазах Годжо.

— Сначала ты дурачился, смеялся так громко…

Годжо помнит. Помнит, как Сугуру пошел на поводу, как не оттолкнул от себя. Помнит, с каким трудом Сугуру сдерживал смех от той комичной физиономии. И помнит, каким был тот смех, когда он все же вырвался наружу. Звонким. Чистым. Сугуру грел и сиял, словно летнее солнце. Сейчас от него лишь блеск льда и арктический холод.

— … а потом вдруг стал таким серьезным, сосредоточился весь…

Годжо помнит. Помнит, как он посмотрел на лицо Сугуру, на темные круги под глазами, на усталость, спрятавшуюся в веках, на растрепанные волосы с секущимися кончиками, на трещинки в уголках губ. Внутри что-то больно укололо. Сатору вдруг подумал, что солнце ведь может перестать светить, а Сугуру перестанет улыбаться и смеяться. От последней мысли стало страшно, Сатору ведь был уверен, что даже если солнце исчезнет, наступит вечная холодная зима и все живое умрет, то улыбки  Сугуру будет достаточно, чтобы выжить.

Сатору тогда вмиг стал серьезным, сжал руку Сугуру крепче и прекратил паясничать. А что если Сугуру исчезнет? А зачем вообще все это: солнце, птицы, ветер, трава под ногами, газировка в автомате и сливочный рожок в ближайшем магазине, если его, Сугуру, не будет?

— … и начал танцевать, как следует. Я даже был удивлен.

Не ты.

— … А потом ты склонил меня так, — Кенджаку прогибается в спине, используя руку Годжо как опору, тянет его за собой.

Перестань.

— … и помнишь, что ты сказал тогда? Я вот прекрасно помню, — Кенджаку вновь улыбается, смотрит снизу вверх.

— Ты не помнишь. Это не твое. У тебя этого нет.

—  Я тебя никогда не отпущу.

Сатору держит в руках его также крепко, как и тогда. Бегает взглядом по лицу: мягкие черты, нет шрама на лбу. Улыбка теплая и нежная, как ветерок июльской ночью. Глаза полуприктые. Сатору хочет наклониться ближе к его лицу, хочет провести пальцами по мочке уха, заправляя шелковую прядку волос, хочет сцеловать эту улыбку, почувствовать ее вкус, легкую горчинку от сигарет. Хочет сказать невысказанное, но лишь кусает губу и внутренне распадается на мелкие осколки, ощущая, как тело в его руке становится легким, невесомым. Превращается в ворох алых лепестков сначала рука Сугуру, затем струйка малюсеньких лепесточков у губ и огромная дыра в боку. Лепестки шелестят, разлетаются в стороны под надрывный плач скрипок и едкий смешок возле уха и исчезают во мраке, навсегда забирая с собой кусочек вечного лета.

— Еще как мое, — шепчет голос на ухо Годжо, обвив шею несвоими руками. — Смотри вперёд, — командует ему голос.

Годжо смотрит. Беспроглядная чернота, поглотившая все точки, линии, силуэты. Впереди — пустота.

— Это все, что осталось у тебя.

Кендажку смеется громко и кислотно прямо на ухо Годжо. Его смех смешивается с оркестром, и вальс продолжается.

Раз, два, три, раз, два, три.