Приглушённый свет на пустынных улицах Монштада. Вязкие и тихие речи горожан, которых насчитывается единицы. И прямо перед святыней поселения - статуей Барбатоса - поёт свободолюбивые песни темноволосый бард. Но на этот раз нет неизменных вольных слушателей, и для кого же слагает свои легенды юноша?
— И что ты тут забыл? — спокойный, но с нотками вызова и грубости отозвался в полуночной тишине голос девушки, по одеянию которой можно было понять о её принадлежности к церкви, но образ никак не вязался с действительностью.
— Хотелось бы и вам задать тот же вопрос, сестра. Не видывал я раньше здесь вас на службе, чтоб исповеди прихожан местных слушали, — игриво взглянув в ледяные и усталые глаза монахини, с прищуром продолжил говорить архонт, — не могу и припомнить такого.
— Тебе ли не наплевать? Чтоб ещё бродяге рассказывать что-то?
— Как грубо!
Переливающиеся звуки лиры продолжали окутывать, перенося будто в другой мир, где не было всей городской суеты и молящихся глупцов. Розария, в свете луны, что так подчеркивала её бледное лицо с лоснящимися малиновыми волосами. Даже без вечернего дуновения ветерка можно было ощутить промозглый холод, исходивший от вечно хмурой девушки. И только сидевший рядом песнопевец со странными по мнению служительницы зелёно-синими косичками, казалось, светился, как маленькая свечка, подававшая хоть и еле уловимые, но такие драгоценные признаки тепла. И почему за ним кроется то, что так хотелось заполучить?
— Не позволите ли узнать ваше имя, прекрасная леди?
— Зачем?
— Хочу сохранить вас в своих песнях, — звук лиры и отлично сочетающегося с ней мягкого голоса завораживали, выманивали всю подноготную скрытной живой марионетки.
— Розария, — устремлёнными вперёд шагами, девушка направлялась подальше от чудаковатого барда, заставляющего говорить то, что совсем было не нужно.
— Ещё встретимся, дорогая Розария! — провожая взглядом, таинственный юноша помахал вслед рукой.
Свобода, что так доносилась его голосом, гонимая по бескрайнему свету ветром, оставаясь в памяти людей испеваемыми балладами. Свобода, что так не хватает ей.
Розария уже давно не появлялась в пределах излюбленно-ненавистной церкви. Время, будто прикованное к непонятному барду, проистекало лишь в близи площади, стен и переулков, где всегда находились верные слушатели сладострастных, свободоугодных речей, заключённых в перетекающий, как вино в бокале ближайшей таверны, звук. Монахиню крайне редко можно было застать на регулярных молитвах и песнопениях, но на слушание баллад толком незнакомого барда она всегда могла выделить день.
— Что же за чёрт ты такой… — смолистый голос перебивает струящуюся флейту. Оставшись, как и в тот вечер их первой встречи, разделяя одиночество на двоих. Или же эта незыблемая и недосягаемая свобода, о которой так неустанно любит напевать странник?
— Ха-ха, какой же я чёрт, — озорная улыбка прерывает сладострастный поток флейты. Вместе с ней и ослабляет свой поток ветер, рыскающий в длинных малиновых волосах.
— А кто ещё? Человек что ли?
— Нет, нет, опять мимо, — выдержав паузу, сузившившиеся глаза, похожие на морскую пучину, глядели сквозь душу. Едкая улыбка проскользнула у тайны напротив.
— Если это шутка, — холодное серебристое лезвие мигом оказалось у тонкой шеи, — то очень неудачная.
Однако ни одна мышца не дрогнула на лице юноши. Лишь больше обычного распахнутые глаза говорили о толики недоумения. Ни шороха, ни бесполезных движений.
— Ох нет, какая же это может быть шутка, когда на деле самая что ни на есть правда? — тёплые пальцы соприкоснулись с ледяной поверхностью ладоней девушки. Лёгкие наполнялись воздухом, сердце качало кровь, пульс отбивал привычный ритм, так почему конечности соизмеримы температурой с телом, давно закопанным в земле? — Я архонт. Сбереги отныне этот секрет в самом потаённом уголке своего сердца.
Розарию, думалось, невозможно было удивить чем-либо. Любое события, любая информация, познания, вызывали либо горькую усмешку, либо же уродливые воспоминания. И как бы сейчас хотелось рассмеяться в ответ на ту несусветную чушь, что слетала с уст представившегося перед ней “архонта”, но промелькнул только озвученный чуть позже вопрос:
— А зовут-то как?
— Имя моё Венти.
Любая вера была ей чужда. Но только не вера в него и его слова.
Громкие звуки, удары стеклянных бокалов друг о друга и о деревянный пол, пьяные разговоры. Не спутываемый ни с чем запах вина, густо заполняющий пространство , заполненные тяжёлые бочки, яркие, будто мерцающие светлячки в мрачном лесу, светильники, увешанные повсюду. Картины, написанные неизвестными художниками и передающие пустые, словно вымышленные пейзажи далёких земель, различные бутылки и горшки, заполняющие пустоты заведения. Разгар вечера в винокурне.
За одним из многочисленных столиков сидят неизменная в своём составе троица. Алкоголь уже разлился теплющими ощущениями по всему телу, мысли переплетались между собой, образуя единый поток. Градус мнимого веселья повышался с каждым выпитым стаканом, превращаясь в манящее забытье.
Синевласый офицер ордена уже бессознательно валялся на столе, наверняка видя интересные сны, вырисовываемые богатым воображением. Рядом остались сидеть всё ещё находящиеся в относительно адекватном состояние бард и монахиня.
— Не хочешь сыграть? — разложенная карточная колода возле Венти приглашала на игру.
— На что?
— На желание выигравшего, — азартный огонёк, блеснувший в глазах чересчур подвыпившего юноши, завлекал и не давал право на отказ.
Никто не следил за часами. Это было и не зачем. И спустя непродолжительное время, ожидаемая победа находилась в руках Розарии.
— Ох, и как же так? Всегда ты побеждаешь, поди жульничаешь, — протянул недовольно завывающий архонт, напоминавший мурлыкающего мартовского кота. — Исполнить мне придётся любую прихоть.
— Любую? — томный и размытый взгляд.
— Раз таковы были условия, то…
Речь была прервана резким рывком за ворот белоснежной рубашки. Притянув к себе, губы соприкоснулись во влажном, мокром, разгорячённом поцелуе, жадно желая заполучить как можно больше. Язык вязко скользил. Руки сжимали и мяли раскрасневшиеся пунцовые щёки. Даже градус стал чуть выше.
Сбивчивое дыхание, шумно заглатывается воздух. К такому не были готовы оба. Но на утро это забудется, оставляя лишь непонятный осадок, в котором можно обвинить алкоголь
— Любое так любое, — Розария, пошатываясь, покинула злосчастную винокурню.
Наконец-то стало тепло. Искренняя улыбка долго не сходила с лица в тот вечер.