весной

Цинхуа убирает из волос лепесток. Слива осыпается ему на колени и плечи, путается в волосах, снежным одеялом ложится на траву.

В его жизни и так куча снега, он только от него ушел — чтобы попасть в еще одну зиму. Цинхуа ненавидит холод и снег — только любит северный ветер, который с собой приносит Мобэй, колючие снежинки на кончиках пальцев, да ледяную вьюгу, в которой легко заблудиться навсегда. Цинхуа не любит холод, но Цинхуа любит Мобэя — странная загадка без подсказок, которую Цинхуа не собирается решать.

У весны руки еще холоднее, чем у зимы — зима морозит только лицо и пальцы, весна добирается до сердца через теплые одежды.

Цинхуа не чувствует холода, сидя на земле под деревьями, но тонкой корочкой льда покрывается все внутри.

Это не тот лед, в который Цинхуа влюблен, который приносит Мобэй вместе со стужей и блеском — это лед весенним утром, грязный и хрупкий; если разбить — развалится на мелкие острые осколки.

Цинхуа редко предается размышлениям о смысле жизни и прочей экзистенциальной чуши, но когда начинает это делать — делает это с полной отдачей.

Если грустить, то сразу обо всем, чтобы почти до петли.

Шаги Цинхуа слышит сразу, но не обращает на них внимания, пока они не останавливаются за его спиной.

— Никогда не думал, что терпение входит в список твоих добродетелей, — здоровается Шэнь Цинцю.

— Я написал семьсот глав романа и командую пиком снабжения, — напоминает Цинхуа и поднимает голову. Цинцю смотрит на него с вежливым вопросом. — Я лучше тебя знаю, что такое организация времени и терпение.

В конце концов, Цинцю мешает ему предаваться печальным мыслям о своем будущем-прошлом-настоящем, так что Цинхуа имеет полное право ворчать.

— Ты забываешь, что я прочитал все эти семьсот глав.

— Писать сложнее.

— В твоем случае? Не уверен.

Цинцю опускается рядом, и Цинхуа даже двигается, чтобы ему было удобно. Неслыханная щедрость, в самом деле. Цинцю лениво отмахивается веером от лепестков.

— Весной, вообще-то, — начинает он любимую шарманку, темы меняются, а тон нет, — полагается бегать влюбленным придурком, а не хоронить себя под сливой.

— Ты хоть раз бегал?

— Никогда, — честно сдается Цинцю. — Тупая какая-то традиция.

— Или может мы неправильные.

Ветер этой весной ледяной — под настроение — и ничего общего с ледяными пустошами, к которым Цинхуа уже привык. Полюбил, когда перестал мерзнуть.

— Ты написал это дерьмо, а я его прочитал, — вздохнул Цинцю. — Мы заслужили.

— Ты — и признал свои ошибки?

Вообще-то, в «этом дерьме» был Мобэй — а еще был чертов муж самого Цинцю, которого он вроде как обожает, так что претензии были лицемерием. Может быть, самую малость — система мешалась до жути, но это не его вина.

— Я ошибся только в том, что однажды зашел в интернет.

Цинхуа смеется, и смех сыпется крошащимся льдом. Может быть, ошибка вообще кроется в прошлом столетии, когда люди решили создать всемирную сеть — может быть, это не ошибка, а лучшее, что могла принести им жизнь.

— С другой стороны, без твоей дерьмовой новеллы было бы… куда скучнее.

Цинцю не говорит «одиноко», но Цинхуа догадывается сам. Он и сам иногда боится проснуться снова в квартире — без заклинательства, без меча, без учеников вокруг. Без Мобэя. это был бы настоящий кошмар — похуже любой смерти, а Цинхуа, вообще-то, никогда не хотел умирать.

— Быть заклинателем намного интереснее, чем обычным человеком. Еще и не выдающимся.

Скорбный тон Цинцю уже не действует — то, как он считывает происходящее вокруг него, Цинхуа всегда вводит в ступор. Даже сам Цинхуа не так тупит. Не всегда, по крайней мере.

— Ты свалил от Бинхэ, чтобы потрепаться со мной о жизни? — хмурится он.

— Я не свалил, — Цинцю хлопает его веером по плечу. — Я сказал: «Бинхэ, дорогой, этот учитель хочет прогуляться в тишине и обдумать учебные планы» и ушел.

— Ты свалил.

— Я гуляю и думаю.

Цинхуа бы выразил сомнения по поводу последнего — улыбка, с которой Цинцю смотрит на лепестки на своих коленях, не похожа на часть мыслительного процесса. Скорее уж наоборот. Он ничего не говорит — хотя бы потому, что подозревает у себя точно такое же выражение.

— Раньше клише «признаемся друг другу под цветущим деревом» мне казалось полной херней.

— А потом Бинхэ выебал тебя под лепестками?

Цинцю отвешивает ему подзатыльник с такой силой, что веер слегка хрустит.

— Никто меня нигде…

— Совсем нигде? бедняга.

От следующего удара Цинхуа уворачивается.

Молчащий Цинцю похож на змею в траве — и не важно, что перед ним уже давно другой Цинцю — этот умеет кусать ничуть не хуже.

— Главный вопрос — почему ты свалил от Мобэя?

Вот и оно. Цинхуа же знал, что все не так просто. Цинцю же не может к нему прийти просто так, поговорить о чем-то хорошем; обязательно надо потыкать палкой в то, что болит.

— Я не сваливал, — отмахивается он. — Просто захотел посмотреть на сливу.

— Если бы ты хотел на нее просто посмотреть, не сидел бы тут так печально и не вздыхал.

— Я не вздыхаю!

Цинцю смотрит на него тем самым взглядом строгой учительницы, которой ты врешь о том, что забыл дома тетрадь. Цинхуа жалеет его учеников и мужа.

— И не печальный, просто… просто вспоминаю всякую чушь.

Цинцю снова щурится — взволнованно, даже не прячет лицо за веером — и мягко касается пальцами запястья. Мало ли, что там Цинхуа себе напридумывал, мало ли, что вспомнил из-за весны — и Цинхуа мгновенно стыдно за то, что снова наводит на всех панику.

— Ничего плохого, нет, — торопится объяснить он, — не думай. Просто я раньше… раньше тоже на все это смотрел. Иногда даже не один. Потом перехотелось, потом не было времени вот так сидеть. А тут вдруг снова вспомнил.

Цинхуа ругает себя — всегда. Просто так проще. Просто никто ничего не потребует, если ты первый признаешься, что бесполезен.

— И придумал себе, а…

— А Мобэй с тобой не захотел?

— Да я и не спрашивал.

Цинцю осторожно щелкает его по лбу.

— И как же ты тогда узнал, что он не хочет?

Цинхуа чувствует себя придурком, но стоит на своем.

— Зачем ему эти цветы? Он же король, демон, все такое — и цветы. Сидеть тут под деревом.

Цинцю что-то ворчит себе под нос и осторожно стряхивает с колен лепестки, молчит и смотрит на подрагивающие от ветра цветы. Цинхуа тоже смотрит — потому что, в конце концов, именно за этим он и пришел.

— Раньше я смотрел только через окно, — внезапно начинает Цинцю, и Цинхуа дергается. — Теперь могу гулять. И даже есть с кем.

Цинхуа хмыкает. Цинцю так бессовестно хвастается, что стыдно становится всем окружающим, а не ему; но Цинхуа тоже есть, чем хвастаться. У него, вообще-то, есть Мобэй. В самом очевидном и невероятном смысле есть — Цинхуа бы никогда не представил, что с ним такое может случиться. И Цинхуа его обожает — честно-честно — просто иногда хочется, чтобы это он вот так сидел и ненавязчиво касался его руки, а не Цинцю. Просто иногда Цинхуа слишком много думает, а Мобэй — слишком много молчит, и это он его таким сделал, да, но.

— Но у тебя Бинхэ, — отговаривается Цинхуа. — Ему только поводка не хватает.

Цинцю осторожно подбирает цветок и вертит его в руках. У цветка нет уже половины лепестков — оставшиеся все еще красивые, но цветок уже кривой и нелепый, и в изящных пальцах Цинцю выглядит неуместным.

— А у тебя Мобэй. Если бы на меня так кто-то смотрел, я бы вызвал полицию.

Цинхуа смеется.

— Бинхэ таскает тебе еду на собрания, — припоминает он. — И ты мне что-то смеешь предъявлять?

— А тебя что, Мобэй не кормит? — отшучивается Цинцю, и все же внимательно на него смотрит, что-то пытается высмотреть. Цинхуа от его заботы хочется плакать — в хорошем смысле.

Хочется, чтобы Цинцю знал, что все это зря — Цинхуа погрустит и перестанет, забудет, о чем волновался. Все пройдет — рано или поздно, потому что ничего нет постоянного.

(иногда эта мысль помогает ему идти вперед. иногда — бьет в живот стальным ломом.)

— Не дури, — обрывает мысли Цинцю. — Понятия не имею, что ты там себе придумал, но уверен, что полную чушь.

— Никакой чуши. Одна правда.

Цинхуа мнет между пальцами лепестки, красит кончики в розовый, пропитывается запахом. Думает — вечером принесет Мобэю во дворец целую охапку веток, не спрашивая разрешения, засыпет порог дворца цветами. Интересно, действует ли на ледяных королей весна так же, как на обычных людей?

Цинцю осторожно вставляет ему в волосы цветок.

— Что ты…

— Тебе идет.

Цинхуа моргает. Цинцю сейчас сказал ему… что? Годы с Бинхэ ему идут на пользу — не на пользу всем окружающим. Если регулярно откалывать такие штуки, можно загреметь в дурку. Или завести гарем — вариант Шэнь Цинцю.

— Тебя ничем по голове не били?

Мало ли — Цинцю уже доказал свою способность влезть в проблемы, просто сидя на одном месте. Даже Цинхуа так не может, а он раньше искренне считал, что жизнь его ненавидит. Цинцю закатывает глаза и хлопает его веером по спине.

— Спасибо, — лепестки под пальцами слишком нежные, и Цинхуа боится надавить сильнее, чтобы все не обломать.

— Позови Мобэя на свиданку. Вот прямо так.

— Нет.

— Что — «нет», он с тобой в таком виде согласится хоть на другой свет пойти.

— Из-за цветка?

— Из-за того, что ты уже как будто туда собрался, и только смерти ждешь.

Цинхуа демонстративно закатывает глаза. Он ничего не ждет — никогда не хотел умирать, неужели не видно по каждому его шагу — просто идея позвать куда-нибудь Мобэя вот прямо сейчас выглядит попыткой самоубийства. И не потому что Мобэй откажет — нет, он не откажет — потому что Цинхуа, наверное, быстрее задохнется, чем скажет хоть что-то.

— Умереть я всегда успею.

Наступает очередь Цинцю строить уставшее лицо и поднимать глаза к небу — и Цинхуа смешно, потому что он наверняка никогда такого не делает перед Бинхэ или остальными, только ему лично достается такое счастье.

— Даже не надейся, тебя ждет вечная жизнь и стыд за то, что ты написал.

— Тут есть Мобэй, — отмахивается Цинхуа. — Мне не может быть стыдно за него.

На самом деле, ему стыдно — не за Мобэя самого по себе, а за то, что Цинхуа с ним сделал — как автор, как тот, кто еще что-то решал в этом мире. За ту судьбу, которую придумал им всем.

Лепестки ссыпаются с коленей Цинцю, когда он встает. Вот кому весна не мешает — Цинцю сам как весна, какой-то ее кусок, превращенный в человека, и это никогда не комплимент. Дай ему шанс — затеряется в лепестках сливы и заставит всех его искать, только ради того, чтобы обнаружиться на краю скалы.

Цинцю смотрит на него напоследок — и ловит еще один цветок, чтобы спрятать в рукавах. Цинхуа уверен, что для очередной сладкой романтической сцены с Бинхэ, которую сам Цинцю будет отрицать до самой смерти. А еще у него такое лицо, словно он собирается раздавать жизненные советы.

Следовало бы отправить его сразу на свой пик, наставлять учеников, но Цинхуа молчит. В конце концов, главный закон книг любовного жанра — то, что герою говорят в конце, обязательно самое главное. Цинхуа не считает себя главным героем, но заслуживает же он хоть немного помощи от вселенной?

— И это пройдет.

— С каких пор ты говоришь, как Соломон?

— С недавних, — огрызается Цинцю, окончательно растерявший все свое меланхоличное настроение. — Какой ты все-таки кошмар. Ему хорошее говоришь, а он стебется.

Цинхуа фыркает ему вслед, и светлые одежды теряются среди деревьев. Помощи от вселенной в виде совета от небес не получилось — от Цинцю пользы чуть больше, чем от него самого.

И все-таки ощущение, что часть весны он уносит с собой — вместе с цветами на своем веере и ветром в рукавах, делиться с кем-то другим и вместе переживать весну.

Если наломать — наломать, не нарубить, он же не Лю Цингэ — веток и притащить Мобэю, расставить по спальне, будет же красиво? И оставить в вазах, пока нежные лепестки не осыпятся от холода, чтобы ветки остались голыми сучьями; романтика, ничего не скажешь. Но у них с Мобэем вся романтика такая, через раз и на любителя; а Цинхуа — не просто любитель, он в восторге, дайте два комплекта.

Слива покрывается позолотой от солнца.

— Цинхуа.

На плечо ложится тяжелая рука Мобэя.

— Мой король?

Цинхуа все еще путается, как его называть. Во дворце Мобэй настаивает на имени, но сейчас они не там — далеко не там, раз уж на то пошло.

— Что ты тут делаешь?

— Ты ушел. Я волновался.

Кажется, что Мобэй вылил ему за шиворот ведро ледяной воды.

— Ты… что?

Цинхуа собирался весь день чувствовать себя мусором — в итоге он чувствует себя пятилетним ребенком, которого отвели в торговый центр, и все вокруг выглядят так, словно сошли с ума.

— Не заставляй повторять.

Мобэй садится рядом, и Цинхуа тут же прислоняется к его боку.

— Я думал, ты не захочешь со мной смотреть, — шепчет Цинхуа, пряча лицо в пушистом воротнике Мобэя.

Мобэй ведь ледяной демон — какое ему удовольствие в том, чтобы наблюдать за цветами?

— Мне нет дела до цветов, — роняет Мобэй, и Цинхуа зажмуривается. Конечно же, Мобэю нет дела — это он уже успел придумать себе то, чего нет, он сейчас скажет уходить, и Цинхуа уйдет, потому что куда ему без Мобэя… — Но мне есть дело до тебя. И если тебе нравятся эти цветы…

Мобэю не нужно договаривать — все и так ясно, до Цинхуа дошло — но он жестокий ледяной демон, поэтому он продолжает:

—…то я хотел бы посмотреть на них с тобой.

Цинхуа падает ему на колени и закрывает лицо руками, прижимается горячим лбом к ледяному бедру и кричит про себя. Мобэй потрясающий, и Цинхуа словно узнает об этом каждый раз заново — и заново же влюбляется.

Холодная рука гладит по голове. Цинхуа улыбается так, что болят щеки.

Весна становится весной из книжек, а не из жизни — той самой, в которую хочется бегать влюбленным дураком и дарить кому-то цветы.

Цинхуа осторожно выворачивается из-под его руки, поворачивается на спину и смотрит снизу вверх. Его король — воплощение всего прекрасного в этом мире, резная фигурка изо льда — смотрит на него в ответ.

— Мобэй, — выдыхает он, — давай вместе посмотрим?

Мобэй едва заметно улыбается и кивает, и Цинхуа сейчас — самый счастливый человек на свете.

О чем он утром плакался Цинцю — он не может дословно вспомнить — все куда-то исчезло, замороженное льдом — тем самым, чистым и прозрачным, который Цинхуа любит.

Сливовые цветы осыпаются вокруг Мобэя, застревая в волосах, и Цинхуа не может отвести от этого взгляд.

Мобэй хмурится.

— Что-то не так? Ты хотел смотреть на цветы.

— Обязательно на них посмотрю, — обещает Цинхуа. — Просто сейчас я нашел кое-что красивее. На самом деле, не думаю, что цветы когда-нибудь смогут выиграть…

Мобэй прикрывает рукой его улыбающийся рот и смотрит на деревья.

Цинхуа смотрит на него.