Птица с Серёжей всю его жизнь.
Мальчик не выдумывает его, нет конечно. Дети злы, а злее всех те, что в стаях за вожаком сбиваются, на Серёжу скалятся, что тот не такой. Караулят за углами, толкают, пинают, шикают, чтобы не увидел Олег. Избивают так, что он лежит и смотрит в небо.
Птица тогда, привлечённый злобой, чернотой, тем, чему названия не передать, каркает над парнем вороньём, смеётся и наблюдает. А потом скользит к нему, крылья в тени мальчишьей складывает и замирает. До поры.
Серёжа растёт.
У него мысли правильные, злые, они горят золотом, плавятся, и его непосредственная детская ярость на совсем уже взрослое упорство накладывается. Птица ведёт его руки, держит взгляд на домишке, а там захлёбываются огнём дети. И он танцует в языках пламени, перебирает их когтями, смеётся пьяно от детского ужаса. И в его собственном веселье слышится чей-то чужой довольный хохот.
Он думает, Серёжа молодец. С ним, податливым, но упорным, они смогут превзойти его — того, кто Птице, маленькому ещё, кутающемся в собственные крылья, рассказывал страшные свои сказки. О матерях, убивающих детей ради власти. Об учениках, предающих учителей ради денег. О братьях, ополчившихся друг на друга из-за чужих слов. Древний и огромный, как сам мир, Лис смеялся над ними, смертными глупцами, баюкая Птицу девятью хвостами, мараясь в саже огненной и веселясь от этого ещё больше. Скалился вечной ртутью на хищных духов, с интересом поглядывавших на мелкого воронёнка.
Похоронку Волка Птица видит первым. Не даёт своему Серёже заметить, сгребает когтями, сжигает. Бумага вянет, как цветок без воды, а он вертит в руках тарелку, смотрит на тени, прыгающие по стенам от огня. Никаких символов в них нет — зря люди гадать пытаются.
А потом сам его место занимает, лисий пасынок лицо меняет играючи, щурится олеговыми глазами да думает — как бы не заметил Серёжа, что тени у его лучшего друга не видно.
И Серёжа не замечает, пока не становится слишком поздно.
Это весело: ужас у него вкусный и искренний. Забавный мальчик — разве не он в детстве пацанов в хибарке сжёг, сам, своими руками, и лишь немного его тогда Птица подтолкнул. А сейчас воет, кричит, ругаться пытается. Серёжа брыкается, сжимает упрямо губы, но не вмешивается, молчаливо согласный. Конечно, Птица же его вырастил, как ему с ним не соглашаться?
И хаос течёт по городу. Тот майор — с ним бы потанцевать среди огня, да, Птица бы и его поломал, если бы нашёл его до Серёжи, — уже скоро сюда заявится, а под окнами морем огня, выжигающего скверну, надвигаются крысы. Все те ублюдки, половина из которых поляжет в разборках, а другая останется за решёткой. Петербург тонет в разбое и безнаказанности.
Птица любит огонь. И любит то страшное и стихийное, что мерещится в людях, сбившихся в огромные стаи на улицах, лающих, громящих что-то и полностью слепых. Это восхитительно почти также, как смотреть на рычащий и стонущий пожар. Невская вода плещется бессильно, разбивается о политые за столетия кровью камни, лижет щерящиеся клыками оград мосты.
«Ты бьешься, ты воешь, ты волны подъемлешь, ты рвешь и терзаешь враждебную мглу»? Здешние воды могут только беспомощно наблюдать, как город горит. Мгла въелась в него слишком сильно, чтобы её можно было смыть. Только вырезать, выжечь, как опасную чуму, дать людям в руки скальпель и дрова и посмотреть, что случится.
— Они пожрут сами себя, — замечает парень. Птица оборачивается, огонь поёт ему и ворчит ему, но незнакомец не пугается. Он улыбается, широко и страшно, совершенно не человечески, и Птица сухими серёжиными губами в ответ скалится. — А потом оставшийся в конце победителем будет брести среди трупов по колено в крови, гордо заберётся на трон и провозгласит себя новым крысиным королём.
— Обычные люди, — довольно каркает Птица.
У парня перед ним кожа бледная и нездоровая, огонь танцующий её желтит, россыпь веснушек и глубокие тени под глазами, отдающие мертвенно-синим. Парень худой и тонкий, его, кажется, можно переломить ударом, но взгляд у него холодный. И сам он, несмотря на пламя вокруг, холодный и серебряный весь, с глазами, полными древней расплавленной ртути.
— Прекрасная партия, Птица, — замечает Ногицунэ.
И Птица улыбается ещё шире, разводит в стороны руки, разгоняя ревущий огонь, предлагая сыграть, поставить на кон город снова, а потом ещё и ещё, пока вода не станет свидетельницей его окончательной гибели. Люди кричат, гремят что-то, и стихии сбиваются в страшной безудержной пляске.
Смотри, Лис, как я могу.
Смотри, Птица, как надо.
И Петербург хрипит, захлёбываясь кровью — в нём Лис и Ворон играют в го.