Старший из братьев унаследовал лучшие черты родителей: для Беловодья он весьма высок и внушительно сложен, как и славная физической силой мать-виверна; а его лицо с мелкими чертами — весьма изящная копия отцовских. Силой он подобен тигру, а лицо — что яшма и нефрит. Он был бы подобен герою легенд; но сколько бы их Лазарь не прочитал в храмовой библиотеке, богатыри и небожители не были вспыльчивыми педантами. Это нельзя исправить — ни придворный этикет, ни множество примеров для подражания, ни прожитые годы никак не смягчили отталкивающий характер. С этим можно только смириться.
Как, например, сегодня.
Самсон, совершенный старший брат, не склонен подбадривать слабых; наоборот, при виде чужих затруднений в нем вспыхивает раздражение:
— Я много раз говорил драгоценному брату, что не следует посещать собрания в те дни, когда он не может сам подняться на ноги. Зачем? Чего он добивается этим? Неужто заботы одного дня так требуют его присутствия? Да если…
— Самсон, твое возмущение неуместно, — говорит отец-виверна вполголоса, но не услышать его невозможно. — Если уважаемому главе стражи больше нечего сказать о сегодняшних делах, я разрешаю тебе выйти на террасу, полюбоваться утренними видами неба до начала основного собрания.
— Не нужно, — просит Лазарь. Получается довольно тихо, потому что приходится прикрывать нижнюю часть лица, прижимать надушенный платок ко рту. — Мой недостойный вид оскорбляет совершенного брата, я сам сочту за лучшее покинуть вас.
— Это уместно. Будет очень неловко, если драгоценный брат решит лишиться чувств в присутствии десятка посторонних.
— Мне уже очень неловко за твои манеры, драгоценный Самсон, — замечает отец-виверна. — Мое желание не допустить тебя к сегодняшнему собранию уже достаточно велико. Будет уместно, если ты не будешь демонстрировать свою неприязнь настолько явно в присутствии царствующей матери.
— Если вы видите эту ситуацию так, отец-виверна. Однако позвольте заметить…
Лазарь уже не слушает их сдержанную перепалку — и так понятно, что царственный отец сейчас проведет воспитательную беседу и также выгонит старшего брата. Есть у отца-виверны такая привычка: никогда не повышать голос, никогда не обвинять человека явно, дать ему самому показать свою вину, свое непонимание ситуации.
Верный секретарь Хайтан низко кланяется в знак прощания, выводит своего господина в пустой и печальный коридор, уверенно толкает ивовое кресло в сторону северного крыла — туда, где его покои, где пряный дымок благовоний маскирует сладковатый запах лекарств.
— Со мной все хорошо, — оправдывается Лазарь, хотя нет причин делать этого. — А царственный брат тревожится, будто это проявляются признаки нового поветрия.
Лазарь не злится, нет — скорее, раздосадован тем, что день начинается с проявления нездоровья. Он отнимает расшитый платок от губ, смотрит на пятнышки крови — не бурые, вишнево-розовые, будто кровь разбавлена водой. Неутешительное зрелище. Хайтан замечает на это:
— Господин-виверна, прошу, не расстраивайтесь. Хотите, я буду присутствовать вместо вас? Так ничто от вашего внимания не скроется.
— Брось дурное… как будто в мое отсутствие может произойти что-то достойное внимания. А ты мне нужен рядом: сегодня в Цветок Закона должен явиться мастер над преподавателями, и я чувствую, это будет тяжелый разговор.
Но, видимо, сегодняшний день не благоволит визитам и посещениям: стоит Лазарю вновь накрасить злополучный угол рта, как в раздвижные двери почтительно стучит дворцовая вестница в золотых одеждах, с порога зачитывает срочное объявление:
— Городская стража и кафедра краткосрочных предсказаний постановили, что северо-западное крыло Мраморного дворца и прилегающие к нему постройки закрываются на карантин первые пять дней малых снегов. Дополнительные ограничения накладываются на район проживания чиновников, а также тех, кто присутствовал на утреннем собрании виверн…
Лазарю очень захотелось уронить что-то с громким звуком, просто чтобы выразить своё раздражение; но ни кисточка, ни миниатюрная баночка с помадой не подходили этой цели. Можно было бы уронить полированное бронзовое зеркало со стола, но оно стоит уж слишком далеко. Он не планировал сидеть взаперти; ему противна сама мысль оставаться в четырёх стенах, пока ещё тянутся дни хорошего самочувствия.
Но Хайтан, лучший из подчинённых, раздражению не подвержен: не дожидается окончания речи, жестом просит вестницу умолкнуть, просит:
— Нам хорошо известен протокол карантина. Прошу, зачитайте список тех, от кого следует… кто подпадает под ограничения.
Список имён не так уж длинен, но имена там громкие: матушка-виверна со свитой; царственный отец; сестра-наследница и ее возлюбленные стражницы; мастер над преподавателями и заместитель, и прочие, и прочие… Лазаря в списке нет, как нет и Хайтана. Не найти среди имён и Самсона.
Названия конкретной болезни тоже нет — просто размытое описание: «лихорадка, поражает дыхание, передаётся телесной влагой». Когда вестницу с положенными дарами и церемониями отпускают, уже бьют тринадцатую стражу. Время подходит к обеду, а два дворца парализованы, и ведающий делами главного храма фактически не покидал собственных покоев.
— Иногда у меня складывается впечатление, что драгоценный брат питает труднообъяснимое презрение ко всему живому. Иначе я не могу объяснить его склонность резко и радикально закрывать целые районы, и на основе чего? Кафедра краткосрочных предсказаний! Быть может, для человека мало смыслящего в Цветке Закона это звучит внушительно, но Хайтан, милый, ты же сам знаешь их метод работы!
Хайтан не ответил ни да, ни нет, однако в его молчании можно было прочитать некоторое красноречивое несогласие. Лазарь не стал продолжать тираду, вдохнул поглубже, сдавил пальцами виски. Это не помогло — стянул с запястья нефритовые чётки, начал перебирать гладкие бусины: приятное, прохладное ощущение.
Заразные болезни терзали Беловодье и до чёрного года, но после того рокового поветрия течение жизни в городе необратимо сменилось, и размеренный график работы и отдыха превратился в эстафету между карантинами: успеть сделать запасы, успеть закрыть бюрократические вопросы, успеть навеселиться, нагуляться, надышаться — прежде, чем очередная половина сезона окрасится в синий цвет виверновых мундиров за окном.
Карантинами ведала городская стража. А стражей ведал Самсон ллеу Варден. Сколько Лазарь себя помнил, второй господин-виверна был связан с этим миром проверок и ограничений — с самого детства таскался на тренировочные площадки, изучал расписания, имел привычку требовать у первого попавшегося мундира, как прошла смена и что заслуживающего внимания было замечено.
Говорят, после черного года его управление стало более жестким, более требовательным, менее склонным к мирному решению конфликтов… но то время ускользнуло от Лазаря. Он потерял два года, восстанавливая искалеченное тело — и за то время ни разу не видел царственного брата. Сестра-наследница волновалась за двоих: заглядывала регулярно, отчитывала слуг, тормошила свои знакомства на опытных лекарей и надежные лекарства, — а старший брат так ни разу и не появился перед затуманенным взором калеки.
Сейчас Лазарь видел Самсона только на обязательных мероприятиях. Он не избегал общества второго господина-виверны, но и встречаться с ним лишний раз не хотел. Не было сомнений в том, что это стремление вполне взаимно.
— И что же теперь делать, — спросил Лазарь, когда первое раздражение сошло на нет. — Встречаться нам сегодня негде и не с кем… все, с кем должны были переговорить, следующие дни будут чаи гонять и на цине играть, каждый в своем саду… Хайтан, лучший из секретарей, отошли гуся в главное здание администрации, попроси выслать красно-черную коробку документов. Кажется, выдалось время навестить архивы и сопоставить записи. Все откладывали это, откладывали, и вот пришло время.
На лице секретаря промелькнуло некоторое неудовольствие — как, впрочем, у всякого из Беловодья, кому предстоит схватка с почтовым гусем — но Хайтан нашел в себе выдержку сдержанно поклониться со словами: «Как пожелаете, господин-виверна».
И даже жаль, что он согласился без вопросов, потому что Лазарь мог бы и согласиться на переговоры с гусем. Он любил, когда Хайтан просил и перечил. Но, видимо, в другой раз.