Меркурий

Меркурий перечеркивается красным — в холодном тумане дыхание от его далекого отблеска не окрашивается, остается мандариново-новогодним в поздне-вечернем ноябрьском свете фонарей со стороны Шмитовского. 

Крышу было выбрать сложно — замкнутые в тесном мирке пятиэтажки под ними живут своей размеренной жизнью с укрытыми первым снегом палисадниками. Весь район излазили — и все крыши были хороши, металлическим эхом отдавались шаги, звучали раскатами тихого грома. Меркурий позади Антона огромным экраном прорезает вечер. Красная точка на самой верхушке манит, но Олежа фокусирует камеру на лице Антона. 

Только что нарисованная маска чернеет, Олежа ставит свет, чтобы она опять закраснела — не привычный и яркий, а едва-едва, чтобы жители квартир и балконов, которые зажгли сейчас все свои старинные люстры с висюльками-хрусталиками, не обратили внимания. Чтобы Антон успел договорить, пока Меркурий перечеркнут красным. На речи Олежа не концентрируется — следит мыслями за башней; как белые буквы бегут по голубой орбите, как отблескивают на медно-золотом зеленоватые окна соседних башен, как неподвижно замерла посреди туманной дымки красная искорка. В Меркурии — почти триста сорок метров. Олеже кажется, что искорка вот-вот с верхушки сорвётся, начнет падать — сколько она будет лететь? Бесконечность? Секунду? Или замрет на девятнадцати градусах, как настоящий Меркурий сейчас в своей западной элонгации? Ступенчатый силуэт с красной полосой наверху, с бессчетными окошками-световыми полосами — ни дать ни взять космический корабль, который готов к отлету. Звучный голос Антона теряется между пятиэтажек. Облачко пара клубится мандариновым возле его рта.

Сборы — быстрые, поспешные, как и всегда. По пожарной лестнице, заколоченной только у самой земли — почти привычно. На переходе пропускают электробус — большие белые буквы на голубом, ядовито-зеленые цифры на черном. Усталые лица в голубой подсветке телефонов. Завтра, когда будет выложено новое видео, экраны выплеснут красные пиксели и те осядут под глазами напомаженнными масками. Антон касается лица, смотрит на пальцы — чистые, ни капельки не красные, шагает по дорожкам парка, по упругой голубой реке прорезиненного покрытия на детской площадке. От Дипломатора сейчас и остались только свитер под курткой, штаны и сапоги, остальной покорно ждёт своего следующего выхода в простом рюкзаке за спиной. Громада Сити просвечивает сквозь деревья, Меркурий прячется за бессчетными этажами новых высоток. Сапоги вычеканивают шаги по тротуару, Олежа оглядывается на мертвых сестер-близняшек той пятиэтажки, на которую они влезали только что. Мертвые окна с завистью смотрят на космические корабли стекла, с укором — на красные искорки на самом верху. Кое-где уже и глаз нет. Со дня на день их снесут — выпотрошат, оставят наполовину разрушенными, чтобы каждый прохожий мог увидеть обои в мелкий цветочек и голубые плитки над старыми ванными. Чтобы люди, прижавшиеся к золотому стеклу, со всей любопытностью разглядели бесконечно далекий от себя быт – а до него всего-то дорогу перейти. А потом здесь вырастет новый комплекс, ещё башни — взмоют к самому небу, потеряют верхние этажи в тумане, пунктиром подсветят изнутри полоски окон. 

Через сколько они дойдут до тех пятиэтажек с маленькими скошенными дворами? Десять лет? Двадцать? 

Антон натягивает капюшон в переходе — стены изрисованы граффити, инициалами. Плитки выкорчеваны, скоро и граффити уедут строительным мусором вместе со старыми кирпичами и обоями в мелкий цветочек куда-то на окраину. Переход выпускает их на самое дно мира высоток — голову приходится запрокидывать так, что шея болит. Красные искорки прячутся. Меркурий пускает по голубой орбите белые буквы — любуется собой. Антон ведёт за собой к стеклянным дверям. Где-то под ними едут машины.

Вместо фонтана — высокая елка. Башни прячутся за светящимися украшениями. Олежа смотрит наверх — под стеклянным куполом видно только красноту под самым небом, видно только пунктир помедненных окон. Лица Дипломатора отсюда не видно — а свое Антон прячет под капюшоном, пока эскалатор с каждой секундой увеличивает расстояние между ними и красной искоркой наверху. Олежа думает, что если бы она все-таки и сорвалась, то упала бы Антону точно в карман. Потом взглянула бы из-за Дипломаторского плаща — пунцовая, яркая. Потащила бы его за собой, вознесла бы на высоту почти в триста сорок метров и семьдесят пять этажей. А потом вся башня бы правда взлетела — взяла бы курс точно на девятнадцать градусов, прямо к сияющему в предрассветном небе Меркурию в своей западной элонгации.