Антон просыпается рано, и это утро ничем не отличается от предыдущих. Бесконечная вереница обезличенных дней не даёт точно назвать сегодняшнюю дату. Шаст садится в кровати, заранее зная, что врёт себе. Дату он помнит, как и мандраж накануне, из-за которого сон не приходил несколько часов кряду. Экран телефона долбит в сонные глаза светом и ужасно знакомыми, вызывающими особенный трепет цифрами — двадцатое марта. Только теперь это волнение ни к чему: дарить подарок и готовить сюрприз ему просто незачем. Договорились, обсудили. Сугубо рабочие отношения, чёткие границы, никаких поползновений для их же блага. С собой договориться Антон не смог, поэтому в моменты, когда смертельная усталость не отрубает его в кресле или на краю двуспальной кровати, он ломается о пустующее место, так и не сумев убрать вторую подушку, бьётся о стул, неудобно выглядывающий из прохода на кухню, не занимает линию крючков на противоположной стене в коридоре, обламывая мнимое спокойствие о пустоту квартиры. Призрак того, чей смешливый голос давно не слышали эти стены, ещё витает где-то в воздухе, шкерится по углам, настигает в душе, когда Антон жмурится, не давая пене затечь в глаза. Страшно. Страшно до одиночества. Одиноко до ужаса.
За окном какое-то холодное, мутное марево — на душе примерно то же самое. Антон прислоняется лбом к стеклу, леденит кожу, остужая пыл, и шлёпает к плите, ставя чайник. Теперь можно спокойно пить чай в пакетиках по акции, только Шаст почти слышит это издевательское «опять красишь желудок шелухой от нормального чая?». Слышит и бьётся головой о навесной шкафчик: несильно, так, ощутимо, чтобы выбить назойливую мысль. Под разомлевшие от кипятка ароматизаторы Антон листает ленту инстаграма, несколько раз на повторе просматривая сториз Серёжи, в которой тот впихивает Арсению в руки кусок торта и, как счастливый родитель, радуется задутой свече. Год назад оператором был сам Антон, и после впечатанного в лицо куска торта Арсений его поцеловал. Сладко — буквально сладко. С зацикленного видео на экране веет холодным счастьем, потому что теперь оно какое-то далёкое, чужое. Внутри статичная пустота и острый надлом; Антон не удивлён — свыкся с этим ощущением за столько времени. Когда они расстались: семь месяцев назад, восемь? Он стабильно функционирует, выдаёт дежурные улыбки, даже смеётся, пусть и реже, чем всю жизнь до этого, — громко, болезненно резко.
В телефоне нет истины, а вино давно закончилось, поэтому Антон обнимает ладонью кружку с чаем, расслабленно вытягивая вторую на середину стола. Её тут же накрывает дуновение ветерка, похожее на знакомую тёплую руку. Подушечки пальцев пробегаются по камушкам костяшек, цепляются за кольца, ласково гладят фаланги и сгибы, растворяясь на кончиках ногтей. Антон сглатывает, разрезая слизистую осколком воспоминания, и долго гипнотизирует ладонь, не находя фантомным ощущениям внятного объяснения. Въелось, вживилось под кожу, а теперь достать ни черта не выходит.
В окно стучит облезлая ветка. Точно так же Антон хочет выбить из головы все беснующиеся образы, но это провальный номер: чем больше запрещаешь себе думать, тем отчаянней лезут наружу все сокрытые памятью мысли, картинками отпечатавшиеся на подкорке. Его руки здесь, его бёдра там, его ступни тут, его волосы под ладонями — спадают короткими прядями набок, игриво елозят в ямке посередине. Антон решил отводить себе определённое время на подумать раз в день (и ещё немного в свободные от съёмок минуты), чтобы не сражаться с мозгом в заранее проигрышной битве.
Вода размеренно заливает ванную, и Шаст думает, что хотел бы так же бессознательно плыть по течению к границе, на которой ему предстоит разбиться об акрил. Не спотыкаясь о свалившуюся на голову любовь, не мучаясь невозможностью заявить о ней на весь мир. Не теряя того, чьё присутствие стало не просто частью, а самой жизнью. Антон погряз, зная, что нельзя, врос, зная, что когда-нибудь наточенное лезвие топора разрубит их по хрупким корням. Он погружает ошмётки рук и ног в горячую воду, надеясь, что искусственное тепло принесёт умиротворение. Вместо дзена начинает болеть голова. Шаст тянется за телефоном, опять прогоняет несчастную сториз, разворовывая улыбку Арсения на крупицы и затыкая ими пробоины в потонувшем судне. Будто его ещё можно заставить поплыть. Сердце скукоживается до точки в пространстве, обескровленное, высохшее. Прошлой весной Антон клал мокрую, вымазанную в пене ладонь на колено Арсу и слушал его душные, ядовитые комментарии касательно каждой сторички в ленте, каждого бестактного смс в личке. Сейчас он свешивает руку за бортик и безразлично смотрит, как пена стекает на чистый пол некрасивыми каплями. Табуретка стоит на прежнем месте. Надеяться не на что. Терять нечего.
В подарках ведь нет ничего плохого? Они не всегда означают безграничную любовь — иногда это просто формальность. Антон заходит на сайт цветочного магазина, в котором частенько отоваривается по праздникам, и листает каталог в поисках чего-то подходящего. Можно было бы поглядеть глубинные смыслы каждого цветка, но Шаст в это не слишком верит и знает, что Арсений, в первую очередь, оценивает глазами. Фиолетовые ирисы выглядят ярко, роскошно, вполне достойно букета на день рождения человеку, которому прежде вручил сердце. Антон оплачивает огромную корзину с ирисами, вбив адрес за сотни километров отсюда, и с прежним волнением глядит на плашку «Спасибо, ваш заказ был передан на сборку нашим флористам». Он нарушил железные договорённости впервые за эти месяцы, и озлобленное голосовое в давно опустевшем чате размажет его по полу.
Динамики выдают какую-то медленную, грустную песню, и Антон вновь утыкается в абсолютно белый потолок, гоняя мысли по кругу. После обид и раздражения приходит пустота. Он ощущает себя уязвимым, с очертаниями сердца, проступающими сквозь кожу, с подрезанными ахилловыми сухожилиями. Рядом с Арсением он был сильным, громогласным, готовым свернуть все горы и рассмешить даже самых скептичных зрителей. Тогда, через минуты после расставания, не верилось, что можно вот так: в одиночку, друг без друга. Порывами настигало желание сорваться и уехать в Петербург ближайшим поездом. С пролетающими в разлуке неделями становилось не легче — терпимее. Антон решил тогда, что боль скоро уйдёт, что если Арсений сможет, то и он тоже. Когда Москву засыпал первый снег, было всё так же больно, но уже привычнее. Все пиздят: время не лечит, но с вечной зимой на душе можно научиться жить. Существовать. Функционировать по крайней мере.
Антону холодно в кипятке. Ступни сводит ледяной судорогой, и он думает, как там Арсений. Тепло ли ему? Если ли кто-то, зажигающий поцелуем по утрам? Шаст любит его, до сих пор любит, — эта любовь разламывает изнутри на мелкие куски, крошит стеклом под ноги — оттого искренне надеется, что есть. Такое глухое одиночество, тоску по конкретным рукам врагу не пожелаешь. Они с Арсением теперь исключительно коллеги, не друзья даже, но химия на сцене не теряется, вопреки расхожим переживаниям. Кажется, что пресловутый коннект будет, даже если они перебьют друг другу всё самое дорогое. Константа, на которой держится жизнь Антона, — танцующая поверх надтреснутого фундамента из юмора. В каждом новом движении Шаст узнаёт фирменные танцы Арсения.
Настенные часы монотонно отсчитывают секунды, и если б они тикали вслух, Антон бы свихнулся. По телеку показывают повтор вчерашнего матча, не вызвавшего особых переживаний после Диминого «всё равно проебут, я рот на район ставлю». В последнее время Шаст стал недолюбливать выходные, потому что в вакуумной тишине квартиры отвлечься не на что. Когда-то здесь был кот, ещё раньше Арсения. Антон по-прежнему получает забавные фотографии Лючао в личку, когда приходится особенно трудно. Дружеское предложение Серёжи завести домашнее животное закончилось угрозой о его собственном содержании в качестве псины сутулой, знающей слишком много.
Антон взбрыкивает от колокольчика смс под ухом и понимает, что уснул с телефоном в руке поперёк кровати. На экране высвечивается короткое, ёмкое «Ты цветы прислал?» от Матвиенко, и Шаст сглатывает, за секунду успевая накрутить себя до состояния нервной блохи.
Ага. Пришли?
АШ
Пришли.
СМ
Он злится?
АШ
Посмотри сториз.
СМ
Антон лезет в аккаунт Арсения, но, кроме утреннего поздравления от Серёжи, там ничего нет. Зато розовый кружочек горит вокруг аватарки цветочного магазина, и Шаст тапает по нему заметно вспотевшими пальцами. Половину экрана занимает букет, — и правда громадный, тяжёлый наверняка — но лицо Арса всё равно высвечивается более ярким пятном, чем сотня фиолетовых ирисов с вкраплениями каких-то белых цветов, похожих на ромашки. Он улыбается, — счастливый, польщённый — только Шаст всё равно замечает в покрасневших глазах какую-то вселенскую печаль. Плакал?
Он плакал?
АШ
Пять баллов за догадливость.
СМ
Бля. Я думал, он будет рад.
АШ
Он рад. Это эмоции.
СМ
Вечеринка в шесть. Опоздавшие выпивают штрафной шот.
СМ
Антон гоняет сториз по кругу раз семь, не меньше. Без звука — иначе ком в горле разорвёт лоскут стройного вдоха. Его эгоистичное желание обнять человека по ту сторону экрана не имеет ничего общего с любовью: одна договорённость уже нарушена, и у него нет прав доламывать остальные. Все пафосные паблики вконтакте твердят, что нужно двигаться вперёд, а не жить прошлым. Напоминаниями о себе Антон возвращает Арса в май, когда он спонтанно выкупил у бабушки возле метро букет ярко-оранжевых гербер с синими астрами (если он правильно помнит последовавшие разъяснения), или в февраль, когда он притащил охапку бордовых пионов, засыпанных снегом, или в август, когда Арс уложил его на кровать рядом с пастельными розами. После расставания хочется забыть всё, как страшный сон, сказать чувствам «пшли вон» и выставить их из потрёпанного сердца, замуровав клапаны. Антон покупает билет на ближайший сапсан, не в силах сейчас выдержать перелёт, и закидывает в рюкзак щётку, бутылку воды и сменную одежду, не уверенный, что его вообще пустят за порог. В крайнем случае можно будет стартануть обратно последним поездом, если для утопления в Неве вода покажется слишком холодной и грязной.
Антон не знает, почему именно сейчас. Арс ведь и раньше был один, — все эти месяцы — а, может, и не совсем один. Когда Арсений выплёскивает эмоции через слёзы, у Антона всегда сжимается сердце: смотреть на это и бездействовать не получалось ни восемь лет назад, ни сейчас. Размеренная качка в сапсане успокаивает натянутые нервы, и Шаст вновь дремлет, чтобы скоротать время и не сгрызть ногти до мяса. От Петербурга веет назревающей весной, пробуждением от долгого ледяного сна и чем-то давно знакомым, близким, своим. Антон знает дорогу от вокзала до дома Арсения наизусть, при дневном свете и ночной дымке. С главных улиц по-прежнему зовут кататься на теплоходах, предлагают дегустацию чая за бешеные деньги, продают свистульки в виде различных животных и поют всемирно известные песни. Часть пути Шаст проходит пешком, неосознанно оттягивая время встречи в попытке унять нервяк, где-то после очередного толчка в плечо всё-таки уговорив совесть заказать такси. Дом Арсения выглядит так же, как и летом; дверь в квартиру всё ещё чёрная, звонок идентично писклявый — теперь на грязно-белой пластине красуются мокрые отпечатки. Антон думает убежать, пока не поздно, пока никто его ещё не видел, хоть и осознавая, насколько по-ребячески это выглядит. Дверной глазок стабильно сколот.
Открыть мог кто угодно, — Шаст уповал на Серёжу — но на пороге оказывается Арсений, и руки его вцепляются в косяк. Антон молчаливо смотрит в ответ, понятия не имея, что сказать, когда ворочающееся в груди одиночество вдруг взрывается осколочной бомбой и тянется вспоротыми кусками к человеку напротив. Дышать не получается — он похож на новорождённого, впервые делающего самый болезненный в жизни вдох. У Арсения слезятся глаза. Шаст кусает щёку изнутри, отрезвляя себя. Только не сейчас, нет, сначала — хоть что-то бы сказать.
— Я… — давится воздухом, хрипит, проглатывая шальную пулю судьбы, и вновь пробует протолкнуть невысказанное; по ощущениям, готов пытаться до бесконечности. — С днём рождения. Я принёс… Ты любишь… В общем, вот. Прости, я не… прости.
На Арса страшно смотреть — страшно найти в блестящих глазах отторжение, раздражение, злость. Если бы Антон только мог оторвать взгляд. Арсений бесчеловечно красив: в костюме, в домашней футболке, заляпанной жиром, голый, в безразмерном пуховике, в одном полотенце, с синяками под глазами и при полном параде — Шаста с ума сводит каждый образ. Лимонные капкейки в коробке, обвязанной лентой, передаются в протянутые ладони подобно сердцу тогда, давным-давно, неосознанно. Может, и банальщина, но первая мысль — всё ещё лучшая мысль. Главное ведь внимание, все дела.
Арсений втягивает его в квартиру, едва умостив подарок на тумбочку под зеркалом, перед которым они однажды целовались полчаса кряду. Вжикает молния; дутая куртка слезает с плеч, подчиняясь рваным движениям, падает мимо лавки под крючками, и Арсений врезается объятиями, сквозящими отчаянием, надломленным нетерпением, в тело Шастуна. Успевает уткнуться носом в изгиб шеи до того, как плечи тряхнёт стекающими по щекам эмоциями. Антон жмётся ближе, льнёт к источнику личного тепла, напитывая замёрзшее нутро, отпечатывается поцелуем на виске и жмурится, до последнего сдерживаясь от того, чтобы шмыгнуть носом прямо Арсу на ухо. Наверное, это и есть любовь — когда сквозь месяца разлуки и внутренней мерзлоты все дороги ведут к нему. Руки подзабытой лаской расползаются по спине, стискивают ворот свитера так крепко, что хочется кричать, на коленях стоять в немой мольбе о прощении, вслух распалиться о такой же нужде, беспробудной тоске, разъедавшей изнутри, холоде пустой половины кровати, с тех пор так никем и не занятой. Разрубленные когда-то корни осторожными росточками переплетаются вновь, и Антона наконец-то отпускает. Умиротворение, не найденное в бутылке алкоголя и горячей ванне, отыскивается в человеке, чьё присутствие в жизни становится правильным и единственно возможным исходом. Из двух потрёпанных временем и перевозкой цветков может получиться красивый букет, какими бы категоричными ни были суеверия. Арсений вышёптывает всю боль Шасту на ухо, вминает нерастраченную любовь пальцами меж позвонков, и Антон думает (знает), что вот с ним — навсегда.