sweet night

Когда грифель ломается, крошась, и мажет кривой запятой поверх написанной буквы, Чонгук бросает карандаш, и тот трещит, ударяясь о поверхность стола, катится, пока не срывается с края. Сам Чонгук облокачивается на спинку стула и разваливается на нём, вытягивая ноги вперед. Пальцы путаются в отросших волосах, жёстких и жжёных нещадно обесцвечиванием, и к запрокинутой голове быстро приливает кровь, заставляя закрыть глаза и попытаться расслабить шею.

      — Ты чего? — прилетает сбоку, но Чон качает головой, продолжая ерошить волосы ладонями, и гадает, пошёл ли уже шестой час, или всё ещё нет и пяти.

Это не волнение, думает он, но предвкушение и появившийся внезапно, укусивший вдруг, мимолетный страх — тот, что можно испытать в ожидании скорой встречи спустя долгое время, когда неминуемые изменения, которые могли произойти (и ещё могут, и ещё будут происходить), невозможно принять так просто. Без попытки утихомирить всполошившееся сердце.

      В потухшем экране, в закрытом диалоге на двоих в несколько слов давно прочитанное сообщение: «Встретимся сегодня вечером». Чонгук надеется, загадывает: пускай, сегодня ничего не изменится, пускай, всё останется по-прежнему и этим вечером.

      Наверное, он почувствует это сразу — по взгляду, по движению руки, прикосновению — спустя много лет, спустя столько времени, проведённого вместе, короткие месяцы разлуки рвут прямую линию в пунктир, и в этих разрывах прячутся они — воспоминания, что принадлежат теперь только одному из них, моменты, о которых не рассказать вдвоём наперебой, — о них теперь остаётся только слушать.

      Есть ли в этом что-то действительно страшное и неизбежное, слишком скорое, Чонгук не знает, но нагнетает, накручивает себя нездорово и начинает нервничать всерьёз, когда минуты обнуляются, прибавляя к часу плюс один.

      Чон признаётся — это всё от того, что он слишком сильно соскучился. У него всё и всегда слишком сильно. Поэтому выдох получается, пожалуй, через чур шумным, застревает облечением меж губ, когда Чонгук встречается взглядом с Тэхёном.

      И понимает, что тот всё ещё из тех вечеров, что год, месяц назад, вчера и сегодня. Всё ещё близкий, всё ещё его.

      А Тэхён улыбается своей фирменной квадратной улыбкой, светясь ярче солнца, и под козырьком кепки горят его глаза; исчезают руки где-то под чужими лопатками, чуть выше поясницы, и плечи ловят широкие ладони, скатывающиеся похлопыванием по спине, клеящиеся к ней. Сегодня вечером никаких рукопожатий.

      Тэхён оглядывается вокруг, когда объятия размыкаются, и он освобождается от чужих рук, а свою всё ещё держит где-то в районе поясницы Чонгука, хватаясь пальцами за ткань футболки и чуть поглаживая.

      — Неплохо, — выносит вердикт он, оглядывая выкрашенные в сплошной серый стены, и благодарит бога, что Чонгуку не дали выкрасить всё в чёрный цвет. Брошенный к стене чёрный диван и массивный деревянный стол перед ним тоже чёрный. Оборудование и музыкальные инструменты давно расставлены по местам, и Тэхён чётко может представить сгорбившегося над работой Чонгука, вдумчивого и внимательного, кивающего самому себе, и, наверное, уставшего? Пишущим песни, когда появляется вдохновение. Поющим каверы любимых артистов и свои собственные песни.

      — Неплохо? — звучит нарочито уязвлённо над ухом. — Ты же видел, как было в начале. Мы с хёнами стены красили сами, каждую трещинку замазывали!

      Тэхён улыбается, посмеиваясь над ним; плечи его мелко трясёт, и рука так и просится погладить — разгладить дрожь, впитав ладонью еле заметную вибрацию.

      — Хорошая работа, — говорит Ким, поднимая голову, и Чонгук довольно лыбится в ответ, кивая, и студию свою показывает другу, как невесту на выданье: «Здесь вот это, а здесь то», «А этот стол я подобрал у входа», и «На диван сядь, я сам выбирал и отвоевал у хёнов, они были против, лишь потому что он чёрного цвета. Считается ли это расизмом?».

      Тэхён маленькое помещение обходит в несколько кругов, двигаясь за Чонгуком, сталкиваясь с ним локтями, касаясь мельком то бока, то пальцев рукой, и тот эти прикосновения растягивает, тормозя, отвечая случайным движением, как будто вскользь. От этой привычки так просто не избавиться, наверное, и даже в студии, где они остаются одни, и куда не пробралось агентство с пресловутым контрактом, бешеные фанаты, всё равно неосознанно приходится соблюдать выученную и вбитую в голову годами дистанцию или, скорее, делать всё наполовину. Чону иногда становится страшно от осознания того, сколько времени они могли потерять, сколько прикосновений не подарить и не принять, и ночей, настоящих и важных, не провести вместе, не проснуться с утра и не проваляться до обеда, разглядывая родное лицо; и что за все эти недолюбленные минуты, часы и дни они вдруг могли позабыть о том, как отдавать себя всего и принимать того, кто дорог.

      Тэхёну страшно всегда, и со страхом этим он сроднился, сросся. От первых ли «нельзя» или «только тайно можно», но он почти привык к тому, что за Чонгука слишком часто бывает тревожно до дрожи в пальцах и плотно сжатых губ, до обвиняющих взглядов, может, но чаще — взволнованных, конечно. И в эти моменты потерянные во времени прикосновения должны оглаживать шею, исколовшись о сбритую кромку волос, ложиться на плечи и спускаться под лопатки, непрерывным движением, тесным и уверенным, стремясь к пояснице, и задерживаться там сцепленным кольцом, прочным и надёжным. Настоящие прикосновения, а не их недобитые клоны, похлопывающие по плечу, да цепляющиеся за бок на безопасные короткие минуты.

      Потеря времени ощущается по-другому после зачисления в армию. Она растягивается между ними красной нитью — любви, конечно, только калеченной какой-то, недоделанной, и Тэхён представляется она шерстяной — пушистой и неуклюжей, спутанной и колющей чувствительную кожу, — она приклеена к его груди, меж рёбер, и тянет то ли вперёд, то ли назад. Всё становится гораздо сноснее, когда другой конец этой несуразной, но отчего-то крепкой нити оказывается на расстоянии вытянутой руки.

      — Всё хорошо, — говорит Тэхён, доедая из картонной коробки заказанную из ресторана еду. А Чонгук смотрит на него внимательно и безотрывно, и меж бровей ломается привычно хмурая складка. Ким признаётся, поднимая взгляд:

      — Иногда полный пиздец.

      И Чонгук выдыхает, ни разу не облегчённо, и плеч не расслабляет, но смотрит совсем по-другому, так, как смотрит только он — большущими блестящими глазами, понимая абсолютно всё. Он говорит: «Это больше похоже на правду», и «Говори мне только правду».

      — Как всегда, — пожимает плечами Тэхён.

      Экран телевизора горит в полумраке от игры овервотч*, ползёт холодными цветами по стенам и прямо к лодыжкам вытянутых ног — их дробит часто сменяющимися кадрами, глотает в разноцветное месиво красивой картинки. Они с Чонгуком всё бегут куда-то, пытаясь отстреливаться и защищаться, прикрывая друг другу спины, — и это так похоже на реальность, по стольким точкам соприкосновения проходит, что даже удивляться не приходится, как быстро расправляется с противником их тандем.

Было бы неплохо справляться так и вне игры: суметь защитить друг друга и спасти, удержать от хождения по краю и радикальных решений, заставить смотреть в глаза, не отрывая взгляда, и ловить кожей щёк горячий шёпот: «Всё ещё будет, поверь», и верить на слово, как же иначе. Но Тэхён знает, как есть на самом деле: и с этим всем они справляются лишь наполовину, а друг без друга бы не справились совсем.

      — Ты сейчас нас угробишь, — обвиняюще замечает Чонгук, неотрывно глядя в экран, и кнопки джойстика щёлкают под его пальцами, когда тот пытается спасти положение в игре.

      Тэхён думает, что это Чонгук их чуть не угробил во время поездки в Японию, когда, перебрав, полез целоваться, не слишком беспокоясь о вездесущих посторонних взглядах вокруг. Иногда он, правда, представляет: что, если бы их раскрыли ещё год или два назад, что, если бы однажды рвануло таблоиды их именами, и количество пропущенных звонков перевалило бы за сотни? Тогда они бы бросили всё, умчавшись на другой край света подальше от законов, разочарования родных и корявых подписей в контрактах, поставленных будучи подростками с огромными мечтами и целями в жизни? Или они бы бросили друг друга? Сказали бы: «Прости...», и разбежались кто куда, надеясь, что не разорвёт обоих при случайной встрече, что не придётся говорить в темноте пустого коридора уже чужому:

Я тебя бесконечно. Тогда и сейчас. Всегда и на всю жизнь, бесконечно».

      Когда миссия засчитывается успешно выполненной, стрелка часов касается «десяти», и Чонгук ставит игру на паузу, сканирует взглядом остановленную картинку на экране. Тэхён тоже застывает, откидывая голову на спинку дивана и касаясь затылком мягкой ткани. Времени слишком много. И как же его мало, на самом деле.

      Чонгука накрывает вдруг тревожной волной, но он даже не одергивает себя, понимая, что по-другому не сможет — расставаться тяжело и будто почти невозможно. Наверное, так будет всегда. Эта горечь отравляет его, разливается в груди, и в ней измазывается, пачкается, совсем недавнее: крепкие объятия и родной запах, колющий щёку бритый затылок; улыбка не из воспоминаний и смех, и голос привычно низкий и спокойный; и тяжёлая рука, хлопнувшая ладонью чуть выше колена, пальцы, пропавшие, спрятанные в расслабленном кулаке ненадолго. Чонгук спрашивает:

      — Тебе нужно уезжать?

      — Да, — отвечает Тэхён и ловит волнительный блеск чужих глаз, видит в них то, что у самого скребётся меж ребёр. — Завтра утром.

      Чон бы стёр в сутках все времена, чтобы хоть они не строили границы, не проводили между ними линий, обозначая рамки, не звали одного назад, а другого — оставляли на месте, возобновляя томительное ожидание, запуская снова одинокие минуты, дни и месяцы, от которых он уже успел сойти с ума. Сойти сума без Тэхёна.

      — Поехали домой, — отчего-то шепчет Чонгук, и Ким лишь молчаливо кивает в ответ.

***

      Поздний осенний вечер облизывает их сквозняком из-за угла, и в тёплом салоне машины пальцы согреваются быстро, разглаживается дрожь, вцепившаяся в кожу мелкими мурашками, и плечи расслабляются, касаясь кожаной спинки сиденья. Затянутые в темноту улицы, разрисованные неоновыми огнями вывесок, стекают цветными пятнами по тонированным стёклам, мажут яркими бликами дно зрачка.

      Чонгук ведёт машину осторожно, хотя сорваться хочется невыносимо, рассечь дороги и на красный пронестись, не тормозя, чтобы время не терять. Они слушают музыку громкостью на треть, и под знакомые мелодии чужие голоса не мешают слушать тот, что в диапазоне сердца звучит, отзываясь бесконечным ворохом дорогих ему воспоминаний. Чон говорит, конечно, больше: рассказывает то, что не успел ещё сказать, и Тэхён поглядывает на него лишь изредка, больше следя за тем, что остаётся за окнами салона, что они оставляют позади себя.

      Наверное, там пропадают и они — юные и неопытные, кое-как справляющиеся с бушующими гормонами и вечным недосыпом. Вместе с ними исчезают первые разговоры — те, что из обычных, повседневных: «Как дела, что делаешь?» и тех, что малость важнее, что шёпотом застревают между ними, когда от усталости глаз не сомкнуть: «О чём ты думаешь?» Тэхён тогда думал, вот бы Чона уложить в свою кровать и ткнуться носом в горячую шею, может, удастся уснуть от ладони, поглаживающей спину, и сухих губ, ткнувшихся в макушку. Но Чонгук со своими блестящими в темноте глазами так и остался где-то возле, подпирая боком край кровати, и о своих мыслях в ту ночь тоже соврал.

      Пролетевший мимо норэбан*, резанувший перед глазами мимолетным всполохом яркого света, остался позади вместе с воспоминанием о тесной комнате, забитой шумной толпой одногруппников и стаффа, воспоминанием, что уместилось на узком диване бедром к бедру слишком близко, чтобы не уложить на него беспокойную ладонь. Ночь съедает всё неправильное и запретное, и смелые мысли, опрометчивые решения подгоняют к реализации стремительно, бросая пушечным мясом под залп огня. Они с Чоном эту закономерность вывели в кромешной темноте общежития, когда, стараясь не шуметь и лишний раз не двигаться, целовались почти вслепую, опасливо и торопливо, касаясь осторожно пальцами то щёк, то шеи. Среди этих ночей растерялось столько всего, и сколько же нашлось, на самом деле.

      Они поднимаются с парковки на лифте и про себя считают синхронно этажи, прилипая спинами к противоположным стенам, поглядывая друг на друга, и растягивают губы в улыбке, отводя на короткое мгновение взгляд. Оставшиеся минуты тонут в коридоре, в тишине и протяжном писке кодового замка, и стоит двери открыться и хлопнуть обратно, впуская хозяев внутрь, все привычки, правила и выкорчеванные с корнем рамки остаются за пределами квартиры, скопившись ненужным хламом, о который они споткнутся только утром следующего дня.

      Чужие ладони — горячие и настойчивые; они цепляются то за плечи, то за грудь, пряча под собой сорвавшееся вдруг сердце. Чонгуку приходится чуть наклоняться к Киму, он снова вырос — как всегда, привычно, и пальцами повторять линии чужого подбородка, рассекая кожу об остро сбритые волосы то на затылке, то ближе к шее, то на самой макушке. Руки перестают слушаться совсем, интуитивно касаясь всюду, лишь бы подавить рвущееся из груди предательское чувство, будто бы всё не по-настоящему совсем, и, на самом деле, между ними не одно сорванное на двоих дыхание, не торопливый влажный поцелуй, а сотни километров, охраняемые границы и, чтоб их, снова правила.

      Тэхён кусается, зализывает тут же саднящие губы языком, и Чонгук ловит его ртом, жарко выдыхая, толкается бёдрами вперёд и чертит ногтями невидимые линии на чужой шее, прижимая к себе уже не совсем хрупкое тело, пытаясь слиться с ним воедино. Стать одним целым. Они в темноте двигаются на ощупь и так же вслепую — касаются друг друга, нетерпеливо и жадно, ныряя ладонями под толстовку, ласкают горячую кожу пальцами, цепляясь за бока и застывая на беспокойном торсе.

Чонгук успевает стащить с Тэхёна футболку до того, как они попадают в спальню, и обнажённую спину он оглаживает руками, натыкаясь на острые лопатки, а ключицы режут щемящим чувством в груди влажные губы, стоит им спуститься по шее непрерывной линией поцелуев. Чонгук хватает Тэхёна ладонями за скулы, клеится своим лбом к чужому и губ касается дыханием, сорванным и горячим:

      — Ты почему такой худой?

      Отрицать бессмысленно — Чон каждый сантиметр его тела знает, каждую разбросанную на коже родинку и даже слоника чуть выше локтя, если соединить их, выучил наизусть. Но Тэхёну ответить нечего, он обводит чужие губы языком и толкается им настойчиво в приоткрытый рот, путаясь пальцами в ремне на джинсах Чонгука, ныряя в расстёгнутую ширинку ладонью. И тот стонет несдержанно, когда чувствует уверенное прикосновение к своему паху, толкается в чужую руку смело и стягивает с себя толстовку вместе с футболкой, выныривая из вороха одежды взлохмаченным, ловя под ключицей горячий поцелуй.

      Тэхён снимает свои джинсы лёжа, стаскивает, приподнимая согнутые в коленях ноги, и, глядя на эту картину, Чонгук лыбится в полумраке, пропуская смешок, натыкаясь тут же на невозмутимый взгляд напротив и ловя тихое и хриплое, нетерпеливое:

      — Иди сюда.

      Чон вдруг вспоминает, как боялся сделать первый шаг, как пытался по взгляду, по прикосновениям разгадать мысли Тэхёна и встретить в них свои. Сколько бы ещё он бегал вокруг да около, боясь непонимания и отказа, разрушенной дружбы и невозможности склеить себя по кускам, если бы Тэхён однажды не сказал точно так же — в темноте, сбивчивым шёпотом: «Иди ко мне».

      И сейчас, целуясь с ним в одной постели, касаясь без опаски желанного тела и задыхаясь от чужих ласк, от переполняющих чувств, ему почти не верится, что когда-то было по-другому, что могло быть по-другому. Ким эти тревожные мысли ловит кожей: чувствует под дёргаными, смазанными прикосновениями, под нервозными пальцами, стягивающими бельё. И когда те ложатся на горячую обнажённую кожу, и низ живота лижет раскаленным языком, Тэхён шепчет Чону куда-то в шею, зацеловывает тут же свои слова:

      — Не думай, ладно? Не сейчас.

      Он и в глаза ему заглядывает, когда укладывает на лопатки, а сам нависает сверху, убирает непослушные волосы с чужого лба и касается губ сухим поцелуем, шепчет:

      — Соскучился.

      И повторяет многократно, проходясь влажными губами по шее, толкаясь кончиком языка в яремную впадинку; и чувствительную кожу сосков тоже обдаёт горячим шёпотом, пропадая ладонями под резинкой чужого белья.

      Пусть мысли останутся на завтра, решает Тэхён, и сам тоже отключает голову, оставляя влажный след на внутренней стороне бедра Чона, слышит его шумный выдох и чувствует затылком широкую ладонь, расслабленную и ненастойчивую. И когда язык касается горячо и влажно чувствительной головки, размазывает смазку по стволу члена, смешивая со слюной, Чонгук обещает себе подумать обо всём в следующий раз, когда снова окажется в кровати один, и до новой встречи отсчитывать придётся неизвестные значения чисел.

      Тэхён весь горячий, он жжётся под ладонями и губами, и сам обдаёт жаркой волной, заставляя дышать через раз, когда целует куда-то под колено, отводя ногу вбок, и растягивает медленно и осторожно, не жалея смазки. Чонгук на него смотрит из-под полуопущенных век и матерится сквозь зубы, когда видит чужой внимательный взгляд, направленный на его пах, и влажные от слюны губы, то приоткрытые, то сжатые на мгновение, искусанные.

      Тэхён его тянет на себя, заставляя оторвать лопатки от кровати, смазано проходится ладонью по чужой шее, возвращая её жаром сначала на бок, и ожогом — на бедро; Чону приходится цепляться за его плечи, оставляя следы от пальцев. Он ловит редкие, но жадные и влажные поцелуи то губами, то кожей щёк — один улетает к переносице, и ещё один — застывает укусом под запрокинутым подбородком.

      Тэхён не выдерживает: он толкает уверенной ладонью Чона обратно и сам приподнимается, разъезжаясь коленями на постели, увеличивает темп и, снова замедляясь, замирает лишь на короткое мгновение, заставляя терять дыхание и обжигать сухие губы стоном.

      В сорванных поцелуях, коротких и неосторожных, в крепких объятиях и жадных прикосновениях, влажных ладонях и пальцах, оставляющих следы на бёдрах и боках; в горячем шёпоте, матерном, перебивающимся грудным стоном, пропадающим в чужом дыхании, искренности столько, что она топит их с головой, толкая на дно, вяжет их в один узел, путая друг с другом, и не разобрать теперь, где кто, когда всё бьётся в них в унисон, рвёт одинаково и сшивает потом одной мыслью на двоих, одним признанием.

      Чонгук приходит в себя долго, а, на самом деле, совсем не хочет приходить. Он ловит щекотные касания пальцев на своих татуировках и смотрит на лицо Тэхёна, расслабленное и уставшее, то, что не увидит теперь чёрт знает сколько времени. Ему хочется сказать: «У Намджуна скоро день рождения, ты должен приехать», но разве может он ставить условия, о чём-то просить и строить планы, когда от них теперь что-либо зависит ещё меньше, чем раньше. «Куда уж меньше», — крадётся горькая мысль. Чон уже благодарен тому, что Тэхён смог взять увольнительную на сегодня. Седьмого июня*— день, когда родился Чонгук.

      А Тэхён трётся щекой о наволочку, застывает ладонью на чужом предплечье и думает о том, что разлука оказалась им обоим не по силам, и что теперь тянет она с удвоенным рвением, гляди, пополам передавит. Уже передавила.

      И Тэхёну остаётся лишь, в глухой тишине, произнести оставляющие след в чужом родном сердце слова:

      — Чонгук, я тебя бесконечно. С днём рождения.

      — И я тебя, хён... Тогда и сейчас. Всегда. Спасибо, что приехал.

      Слова тонут в их спальне, в их мире, в их сердцах и памяти, оставляя за собой самый сладкий и яркий след. На всю жизнь

Их любовь — бесконечна.