В первую ночь в чужом доме совсем страшно — незнакомые шорохи, непрогретая и необжитая спальня, кровать, как для взрослого. Никаких наклеек на голом шкафу, одиноко стоящая лампа на пустом столе. Непривычно заглядывающая в окно луна — раньше её было видно совсем не так, только самый серпик через крест оконных перекладин, робко из-за большой елки выглядывающая макушка. А здесь она смотрит полным глазом, только невысокое молоденькое — ещё бирочка из питомника белеет на тонком стволе — деревце серебрит и дотягивает тень от лампы до самой непривычно высокой и широкой кровати.
Оля не приучена спать с игрушками, но они всегда сидели рядом, на комоде, а сейчас спрятались в какой-то из коробок, притаившихся в тени. Они бы строго посмотрели бы на луну, и она бы отвернулась, перестала бы топить её в своём холодном свете. Оля не хочет от неё отворачиваться, не хочет поворачиваться в ней спиной. Она боится вылезти и включить свет, найти игрушки — на шум придёт мама и наругается. Или ещё хуже, на шум может прийти этот мужчина. Оля его боится, хоть он и подарил ей новых кукол и платье, очень блестящее и красивое. У него брови такие густые, что глаз почти не видно.
Луна почти дотягивается тенью от лампы. Оля зажмуривается, пытается от неё спрятаться, и открывает глаза уже в лесу. Лес густой, лес промерзший и совершенно пустой. Снег ровным слоем укрывает всю землю. Холода Оля почему-то не чувствует, хотя видит голые руки и босые ступни. Дыхание облаком вырывается изо рта, зависает неподвижно перед лицом. Не рассеивается. Оля оставляет его, как хлебные крошки, потому что на снегу следов не остаётся.
— Эй! — эха нет, снег на ветках съедает звуки. — Кто-нибудь!
Выдох, шаг. Выдох, шаг. Не видно ни единой опушки. Не видно ни одного следа. Даже птицы не снуют между чёрных веток. Оля не знает куда идти. Сугробы глубокие, она проваливается по пояс, а когда вылезает, видит что они совсем ровные, как будто она только что не пробиралась через них. Платье, подаренные тем мужчиной, блестит ярче снега, потому что солнца нет. Небо светло-серое, низкое, кажется, натыкается на верхушки деревьев. Ни одного оставшегося сухого листочка, только снег ровным слоем на каждой ветке.
— Олежа? — Оля с низкой ветки снег сбивает.
Выдох, чтобы облако дыхания застыло в воздухе, шаг, оборот. Белая толстая полоса на чёрной тонкой ветке.
— Мама?
Она садится под деревом на снег, разгребает его рукой, достает холодные мокрые листья, скользкие и коричневые. Листья ничем не пахнут, но Оля сжимает их в руке, встает. Выдыхает, делает шаг. Оборачивается. Снег под деревом ровный. Оля сжимает листья крепче, шагает опять. Разжимает пустую руку.
— Мам?
Ветка с дерева падает, треск дробится выстрелом.
Мамино лицо взволновано склоняется над её кроватью. Оля цепляется ей за шею, чувствует мамины руки в спутанных волосах. Чувствует, как мама вытирает ей мокрые щеки. Ногам холодно, но мама укрывает её одеялом плотнее, и Оля засыпает. Луна теперь пытается утопить дверь, до неё ей сегодня уже не добраться.
***
Оля не может уснуть, дождь колотит в окно, накрапывает, выстукивает что-то азбукой Морзе, только Оля не понимает что. Капли обгоняют друг друга. Оля не может уснуть, потому что Олежин голос стучит по ушам, вторя дождю: «Так одеваются только легкодоступные девушки, а ты ведь не такая». Оле до сих пор обидно: сарафан ей идёт, сарафан бретельками обнимает плечи, а ворот не прячет наметившуюся грудь. Оле очень обидно и грустно — сарафан спрятался за закрытыми школьным блузками и расклешенными джинсами.
Стук капель бесит монотонностью и аритмичностью. Оля пытается по ним засечь секунды растекшейся ночи, но ничего у неё не получается. Раз капля, два капля, пятнадцать капля, а вот целая плеяда — с дерева ветром сдуло. Кап-кап-кап. И все замирает вдруг, звуки обрываются, как будто уши ватой набили.
Голых плеч касаются снежинки, они не холодные совсем, и снег под ногами тоже. А ещё они не тают. Оля помнит лес. Оля помнит, что дыхание замирает неподвижно в воздухе. Оля помнит, что других следов не остается. Снежинки висят, как украшения в торговых центрах. В этот раз лес не кажется страшным, в этот раз он очень одинокий и грустный. Птиц на ветках не видно, ровный, ничем и никем не потревоженный слой снега укутывает ветки. Оля идёт, оборачивается иногда, смотрит на свое дыхание, поймавшее в туманные ловушки снежинки, подолом сарафана сбивает снег с кустов. Оле хочется заплакать, и ей кажется, что лес тоже пытается, только у него, как и у неё, не получается ничего. Оля наклоняется, сгребает снег рукой, сжимает. Бросает снежок в ближайший ствол, остаётся белое пятно. Через шаг оно исчезает. Оля идёт вперёд, собирает в ладонь замершие снежинки и ей кажется, что с ними что-то не так. Потом приглядывается и понимает, что все они — одинаковые. Как будто в одной формочке отлили и развесили. Теней нет, цветов тоже — только чёрные стволы и белый снег. И её босые ноги розовыми пятнами на нем. Оля вспоминает — жухлые листья были коричневыми. Опускается на колени, раскапывает, да только докопаться не может. Слой за слоем, ладонь за ладонью — снег. Опускает руку по самое плечо, локоть стискивает колючее, и под пальцами оно же. Оля озадачено смотрит на ладонь. Что-то изменилось, что-то поменялось.
Поднимает глаза на снежно-серое небо, и видит птиц. Птицы не шевелятся, но летят в одну сторону загнув белые шеи и хвосты. Треугольники крыльев раскинуты. Журавлики, бумажные журавлики, дрейфуют над заснеженным лесом, тихо и мертвенно. Горло сдавливает. Журавликов научил складывать Олежа, и Оля знает, что птицы ведут к нему. И Оля бежит. Оля бежит, не смотрит под ноги, только на жураликов сквозь ветки и снежинки, бежит, задевая кусты и проваливаясь в сугробы по пояс. Бежит, и дыхание все не кончается. Кончается земля. Оля затормозить не успевает, скатывается со склона прямо в овраг, снег забивает нос и рот, волосы цепляются за ветки. Когда её переворачивает, она видит ровный откос и ни единого своего волоска, и единой вмятинки на ровном снегу.
Птицы по небу плывут, белоснежные и гордые, плывут, одинаково изогнув шеи и острыми треугольниками клювов смотрят вперёд. Олю веткой ударяет в голову, кажется, что череп пополам сейчас треснет, Оля кричит и продолжает скатываться вниз, лицом тонет в сугробах.
Глаза Оля открывает не на снегу, а на подушке, вытирает мокрые щеки, кутается в одеяло. Дождь стучаться перестал, понял, что его не пустят.
***
Уснуть не выходит, и Оля почти не пытается. Дерево веткой бьёт в стекло, царапает порывисто, откашливает тёмные пятна листьев. Оля встаёт, проверяет ещё раз паспорт и билет на утренний поезд.
Дерево елозит веткой по стеклу, стучится, будто войти просит. Оля не боится, хоть ей и пришло сообщение: не стойте под деревьями, не ставьте машины под ними, остерегайтесь линий электорпередач. Оля не боится, потому что окно плотно закрыто. Оля не боится, потому что рядом с подушкой индикатором зарядки, как острой звёздочкой, светит телефон. Оля не боится, потому что бояться сейчас надо не этого.
Кровать кажется чужой — матрас купили новый всего месяц назад.
Оля закрывает глаза и пытается не слышать скрежет веток по стеклу. И ей удаётся — шум пропадает.
Лес тревожный. Снег крупными хлопьями падает, покрывает за секунды длинную юбку выпускного платья, деревья с веток сплевывают маленькие сугробы. Дыхание в воздухе растворяется без следа. Оля делает шаг, проваливается босой ногой почти по колено. Выбирается, оставляет в снегу мерцать блёстки с платья. Следы её — белые открытые раны. Оле холодно, хотя снег и не морозит ноги и плечи. Холод растекается изнутри.
Она идёт медленно, поднимает подол, хватается за низкие ветки. Деревья распухшие, как будто сок в них замёрз, как будто здесь был такой лютый мороз, что он стволы готов изнутри разорвать. Снег лезет мухами в лицо, ветер трепет волосы, ветки царапают плечи. Оле кажется, что с лесом сейчас что-то случится.
— Эй! Ау! — звук уносит, звук прячется в дупла. Оля их не помнит. Просматривается к дереву, потом к соседнему. Одинаковые — ветки все одинаковые, на одной высоте, как будто одно и то же просто скопировали и расставили хаотично, даже не потрудившись повернуть. Оле жутко. Оле очень тревожно. На сером небе нет птиц. Следы неровной полосой тянутся за ней по пятам. Снег валит. Оле кажется, что ее скоро заметёт с головой.
— Эй! Помогите! Кто-нибудь!
Ветка под снегом цепляется за ткань, рвёт красивое платье у колена. Дупла в одинаковых деревьях становятся ниже, сползают к земле, но Оля просматривается, и понимает — это снег поднимается. Оля за ветку цепляется, подтягивается, ловит ногой слепой глаз дупла. Выше, выше, до наткнувшегося на верхушку дерева серого неба, пока её не завалило, пока ей есть чем дышать.
Ветка обламывается, и за следующую она схаватится не успевает. Снег хватает её, топит, роняет, накрывает сверху, и она задерживает дыхание. Вырывается оно белым клочком пара, повисает неподвижно, застывает перед лицом. Делает шаг, смотрит назад. Следов нет. Нет и деревьев — только пни. Целый лес пней.
— Нет, — шёпот остаётся висеть в воздухе. Оля падает на колени перед пнем, считает кольца. Двадцать одна штука. Еле встаёт, волочит ноги к другому. Следов её не остается, только пар в воздухе висит. И здесь тоже двадцать одно — кольца неровные, волнятся.
Двадцать одно кольцо, несколько шагов и несколько облачков.
Двадцать одно.
— Нет! — крик отчаянный, болезненный, разносится вокруг далеко, но обратно не возвращается. Пень под руками леденеет, принимает на тёмные кольца прозрачные капли слезинок. — Нет, — шепчет Оля. Над пнем зависает неподвижно её дыхание.
Кто-то касается плеча, ласково, поглаживает. Она оборачивается быстро, почти падает с кровати. На проснувшемся от сообщения телефоне, белые как снег слова — «умер, не приходя в сознание». Рыдания душат, и Оля топит их в подушке, натягивает на голову одеяло, оголяет пятки, кусает наволочку до боли в челюстях.
Дерева за окном нет — своротило металл отлива и несколько досок обшивки, переломилось под ураганным ветром. Ветер продолжает выть — ей вторит.