Иногда Феликсу мерещилось, что он стал узником серой темницы отцовского бизнеса.
Казалось бы, это парадокс — будучи сыном известного дизайнера и его же персональной моделью, почти не покидать черно-белую палитру. Среди ртутных волн фотообработки или же на фоне готического здания; в панелях, расписанных под малахитовый узор цвета мокрого асфальта; среди обшитых чистым металлом стен туннеля — много где Феликс поработал с компанией профессиональных визажистов, фотографа и других неплохих, в сущности, людей, но каждый раз — будучи бесконечно одиноким.
На фоне серости, пустоты, Феликс выделялся, потому что отец хотел видеть его чуть ли не Избранным.
Мнением сына при этом дизайнер не особо-то и интересовался.
После смерти матери Феликс словно бы превратился в угнетающий мужчину придаток, с которым даже перекинуться лишним словом приходилось лишь заставляя себя, через силу. Иногда младший Агрест всерьез задавался вопросом, отчего же его не отправили восвояси, жить к каким-нибудь дальним родственникам или вовсе опекунам. Но чтобы знаменитейший дизайнер всея Парижа — да избавлялся от ребенка?! Не бывать такому скандалу!
Вот и варились в холодном обществе друг друга, покрываясь изморозью безо всякого рождественского подтекста.
Было ли Феликсу одиноко при живом отце? Сперва да. Потом да. Сейчас — да.
Самое впечатляющее фото с Феликсом — по мнению отца и общества — то, на котором подросток в светлом легком костюме посреди темной расплывчатой толпы идущих по своим делам людей. Похожий на серьезного ангела, материализовавшегося в народ, но игнорируемого им. Художник при пост-обработке дорисовал пушистые белоснежные перья, поскольку настоящие распускать на съемках не имелось возможности — Феликс со своей аллергией мгновенно залился бы соплями…
Старший Агрест гордился удачной работой, скупо похвалил попадание сына в образ.
Феликс считал, что данный плакат подходит для революционного движения, но не для рекламы очередной коллекции брендовой одежды. А в глубине души парень и вовсе четко знал, что если когда пойдет по-настоящему против общества, то явно не в белом сиянии, явно не с пушистыми крыльями и аллергией на самого себя. Ведь он не ангел, не избранный, и в принципе не стал бы карикатурным «прилежным мальчиком», если бы не отцовское давление, выйти из-под пресса которого можно было лишь в броне нейтрального послушания.
Белый цвет — не для него.
У младшего Агреста холодные глаза — серо-голубые, и Феликс подозревал, что в белом наряде шкала сходства со снежной скульптурой поднимется до пиковых значений, упрется в потолок. Как уж тут разбивать одиночество, если даже покойники на полках морга выглядят более теплыми и располагающими к себе?..
Вот отцу белый цвет шел к лицу. Пыльно-белый, хотелось сразу уточнить, схожий с сединой и как будто бы присыпанный пудрой. Отцовские глаза, немигающие и очень цепкие, имели сюрреалистичный бледно-серый оттенок и, казалось, фосфорецировали в полумраке, стоило только мужчине перехватить своим взглядом чужой. Эти глаза видели насквозь, как рентген. Феликс чертовски не любил врать отцу и, честно говоря, почти этим не занимался. Поводов не находилось, в тех-то редких диалогах, что вообще случались.
Ведь родитель и сам мог догадаться, какие именно чувства и мысли таит в себе полузаброшенный сын, оставшийся без матери. Ох, если бы Габриэля Агреста хоть немного интересовало душевное состояние сына!
Глаза матери отливали теплой зеленью, и Феликсу иногда снился этот приятный, окутывающий уютом оттенок. Словно летний день в парке, на газоне под ухоженными кронами деревьев — кажущееся полуразмытым воспоминание, ведь случился тот пикник очень давно, еще когда Феликс являлся наивным малышом.
Трава погибла, завяла, засохла и превратилась в прах. Теплый день стал инеистыми сумерками, полными отчуждения, а Феликс… Он устал пытаться растопить отцовский лёд, ведь тот давно уже превратился в хрусталь, в камень, а камни слабым теплом детской надежды не плавятся.
В хрустальной кристаллической западне семьи парень замерз вслед за отцом. Однако…
Однако превратиться в камень Феликс не успел, ведь случилось настоящее чудо, невероятное, не укладывающееся в рамки обывательского сознания. Волшебный спаситель даровал парню то тепло, которого так сильно не хватало для спасения, укрыл меховой накидкой, укутывающей душу и мешающей застудить ее окончательно.
Кошачья шкура растопила лёд.
Магия неудачи, как ни странно, вытащила неудачника из жуткой участи бездушия. Феликс ожил в недоумении и начал неуверенно делать первые шаги по совершенно новому пути, по узкой тропке ночных крыш, залитых лунным светом — всё еще неярким, близким к монохрому, но… К чему эти полумеры? Честно: парень много лет не видел ничего насыщеннее, чем аквамариновая Луна в первый вечер прогулки с магической трансформацией. Это вгоняло в почти что благоговейную оторопь.
Надо сказать, робел он недолго.
Ощутив вкус свободы и превратившись в Кота Нуара, Феликс был готов спасать парижан так же, как маленький квами разрушения выручил его самого. Спасать от горя и обиды, от злости, от холода и раскалывающего душу льда.
Бесспорно, Кот не походил на Избранного или ангела — о, наоборот, напоминал сбежавшего из преисподней чертенка, — однако летал на крыльях вдохновения за волшебной напарницей и берег свой талисман, как зеницу ока.
Продолжая демонстрировать отцу и окружению хладнокровного Феликса, Кот Нуар расцветал черной орхидеей, стоило только в очередной раз улизнуть из клетки. Если бы дома отец, его помощница или кто-то из прислуги вдруг случайно выяснили, что парень в темном, как самая беззвездная ночь, супергеройском костюме — это младший Агрест, они бы скорее всего решили, что его личность захватило нечто потустороннее, настолько непохожее на привычного прилежного мальчика. И люди ошиблись бы, потому что никто парня силком не захватывал.
Он сам согласился и не пожалел, ведь Плагг — деликатнейшее существо из всех, что Феликс встречал. Под насмешливым тоном и независимым поведением этого квами скрывались чуткость и сопереживание. Даже объедаясь сыром или раскидывая вещи, этот котообразный комок энергии умудрялся вызывать у своего человеческого друга эмоции, не склоняющие в тотальную душевную заморозку…
Темно-синяя ночь. Цепочки и всплески городских огней, автомобильных пробок, Эйфелевой подсветки. Низкие багровые тучи, отражающие золотистое сияние живой французской столицы.
Рядом с Нуаром — самое яркое пятно этого города, его супер-напарница Ледибаг.
Взгляды пересекаются: чистых небесных глаз героини Парижа и льдистых, но обжигающих совсем не холодом, Нуара.
Есть двое и Париж в их попечении.
И никакой бесцветности.