Лишь через десяток дней безостановочного пути Тор, наконец, видит вдалеке, у горизонта, нужную гору и темный зев громадной пещеры в ней. Он уже порядком вымотан путешествием, но все же пока что останавливаться не собирается, ведь прекрасно осознает, что самое сложное еще впереди.

      До горы воин добирается к закату. Солнце окрашивает выжженную им же равнину в причудливые рыжие и розоватые оттенки, вытягивает его собственную тень у него за спиной к самому горизонту — словно бы подцепляет ее конец там, откуда Тор пришел и притягивает назад. Каждый шаг начинает даваться с неожиданно большим трудом. Пока он полностью не скрывается в тени высокой, одинокой и уродливой горы, Тору кажется, что дойти ему так и не позволят.

      Но все-таки он доходит. Прежде чем шагнуть через границу, в непроглядную тьму пещеры, оборачивается. Вся равнина за его спиной буквально пылает закатом, тень от горы вонзается в нее острым, черным клинком.

      За весь прошедший десяток дней такой пейзаж его уже не удивляет. Начав свой путь от дворца, воин позаботился о том, чтобы страж моста высадил его на месте, откуда и началось его долгое путешествие к норнам. С того места без названия и координат он и начал свое путешествие, днем идя за солнцем, а ночью следуя звездным картам.

      Каких долин и лесов он только не видел. Как только не плавился под палящим солнцем, как только не замерзал, теряя его из виду в молчаливой череде свинцовых туч. Ветры пытались сбить его с пути, а усталость била под коленями, но все же Тор не останавливался.

      Один ясно дал понять ему, что время возвращения Локи еще не пришло. Но согласия с этим утверждением в Торе не было.

      Перешагнув почти неразличимую границу пещерного зева, он мгновенно попадает в непроглядную, безмолвную тьму. Пытается что-то сказать, но за последние дни он настолько отвык говорить, что даже попытка откашляться не помогает. Горло дерет нещадно, и надо бы остановиться, отпить воды из бурдюка, но останавливаться во тьме просто страшно.

      Так же, как и идти, впрочем.

      Сжав руки в кулаки, он все же ступает. Первый шаг дается не легче остальных, ведь тьма никуда не девается. Не появляется никакой разницы между тем, закрыты его глаза или открыты. Только через долгое-долгое время Тор, наконец, слышит отзвуки вселенского родника Хвергельмира, и лишь тогда ему становится легче.

      От тьмы, растянувшейся вокруг, уже начало сдавливать внутренности. Сдавливать их страхом, ужасом и напряжением.

      Но отзвук, тихий и словно шуршащий, спасает его от того, чтобы отвернуться, отказаться от своего пути. И Тор продолжает идти вперед.

      За все время путешествия он прокручивает в голове все воспоминания, связанные с братом. Не заставляет себя думать о нем, скорее уж просто перестать не может. Вспоминает даже, как случайно потерял его любимую деревянную лошадку… Им обоим еще даже десяти столетий не было, но мать всегда учила их честности, и Тор слишком уж долго тянуть не стал. Стыдно было ужасно, просто невыносимо, ведь сколько бы он не думал, так вспомнить и не мог, куда же дел чужую игрушку.

      Но стоило признаться, как тут же неожиданно стало легче. Локи тогда смеялся долго и заливисто, назвал его глупым дураком, а под конец еще и подзатыльник слабый влепил: за то, что Тор стыдливо избегал его несколько дней.

      Эти воспоминания были хорошими. Хотя, не только эти. Для Тора все воспоминания, связанные с Локи, были хорошими. Ведь как бы тот не чудил и как бы не подшучивал, привлекая к себе всеобщее внимание — но так никому и не рассказывая о своих настоящих проблемах — он все равно оставался для воина возлюбленным братом.

      Таким непохожим, но таким настоящим.

      К великому древу он выходит так же резко и неожиданно, как и вошел во тьму пещеры. Глаза слепит свет, врывающийся в пещеру сквозь дыру, в которой свой выход нашел вселенский родник. Сквозь время, попривыкнув к свету, Тор не видит ни клочка земли или воды там, за краем обрыва.

      Снаружи раскрывается лишь бесконечное космическое пространство. У него перехватывает дух, в горле собирается ком и где-то у правой тазовой косточки колет страх перед теми, к кому он решился придти за помощью. Перед их силой, перед их могуществом.

      Тор помнит, что может повернуть назад. Но делает лишь новый шаг вперед. Не менее гордо и уверенно, чем все предыдущие.

      Свобода и звезды — первое, что он видит в этой пещере. Лишь после воин обращает внимание на само великое древо Иггдрасиля, что безжалостно вторгается корнями в землю, стволом тянется к высоким пещерным сводам, а самыми длинными ветвями неумолимо пытается срастись с камнем. Три корня отходят от древа, и Тор идет к тому, что располагается к нему ближе.

      По пути он вытаскивает из-за спины бурдюк и пьет, а заодно немного распахивает теплый кафтан. Ослабляет шнурки на вороте рубахи, что под ним. Волнение накатывает внутри него мягкими волнами, и он прикладывает все свои усилия, чтобы оставаться безмятежным и воинственным. Пугающие мысли о провале его идеи, что зрели и раньше, наконец, поспевают, но они — не яблоки из сада его возлюбленной матери.

      Они червивы и ядовиты. И Тор хмурит брови, словно пытаясь изгнать их из своего разума. Это дается слишком трудно.

      А у корня его уже ждут три девы. Все разного роста и как на подбор красивы, хотя первая и мала, а последняя — стара. Тор знает, что выглядят на самом деле они много иначе, но не придирается.

      Мать предупредила его заранее, что не каждый может выдержать их истинный облик.

      Чем ближе он подходит к древу, тем волнительнее становится. Тору кажется, что это — последний рубеж, и стоит его пересечь, как Локи тут же окажется рядом. Можно будет увидеть его, взять за руку, обнять и сказать, наконец, как же он соскучился, как истосковался.

      По их шуточным дракам. По их разговорам. По их… По Локи. По Локи, который рядом.

      И это его волнует не меньше, чем собственные страхи. А вдруг провал… А как же мать и отец… А как же трон… А если Локи больше не возродится… А если не встретятся… А если погибнет он сам и тогда… Страхи одолевают разум, но Тор только сильнее хмурится и стискивает зубы.

      Он жаждет сказать им: «Нет». И его сжимающиеся кулаки заменяют ему слова. Его сильная поступь заменяет ему звуки. Он продолжает двигаться вперед, как ездовой вепрь Хилдисвинини.

      А все же кажется, что вот он — конец пути. Что вот она — развязка его краткой летописи о спасении брата. Именно так ему кажется, но воин еще не знает, что пройдет почти десяток Мидгардских лет, прежде чем он все же наткнется — совершенно случайно — на того, кого будет искать без устали. Подойдя к норнам, Тор успевает лишь поклониться, но сказать ничего не успевает. Богини человеческих судеб уже и так знают, для чего и зачем он пришел.

      Его платой становится потеря собственной сущности до востребования. Он не очень понимает, что это значит, но до того, как ему успевают дать подсказку вспоминает, как Локи сказал однажды:

      — Ты знаешь… Мы можем быть самими собой… Правда, можем, но при этом мы должны быть теми, в кого люди верят, и это… Эти формы нас просто не всегда совпадают.

      Они стояли тогда на балконе покоев матери. Она, кажется, удалилась куда-то или же просто была внутри. Тор все еще помнил, как тогда поднял руку и коснулся чужих пальцев, лежащих на перилах балкона. Он повернул голову, посмотрел на Локи, и их взгляды встретились.

      Тогда он сказал с тихой, почти и незаметной яростью глубоко внутри:

      — Если бы я мог, я бы убил их всех, верящих или нет, только бы ты мог быть собой. Не думай, что ты один тут притворщик.

      Воин всегда знал, что внутри него живет безжалостный хищник, но все же для людей он был добрым, верным и храбрым Тором. И он не имел права быть иным. Так же, как Локи не имел права быть чем-то, кроме плута и двуликого лжеца.

      Тогда Локи рассмеялся, сказал, что если люди погибнут, то и им самим останется недолго, но руки не убрал. Словно кто-то цепь попустил, Тор дернулся вперед и шепнул на ухо:

      — Если бы я знал, что у меня действительно будет мгновение наедине с тобой настоящим, я бы все за него отдал. Хведрунг.

      Тогда Локи зарделся. Точно зарделся, но Тор — переполошенный собственным, вскинувшимся чувством — сбежал так быстро, что уже не увидел этого. После они так и не поговорили об этом. А вскоре Локи сослали.

      И теперь Тор стоял тут. Тишина дворцовых коридоров уже была нестерпима и невыносима. Все пиры и празднества казались скучными, бесполезными и почти болезненными, ведь и тут, и там были воспоминания неразделимо связанные с Локи, рядом которого уже не было. Ни Бальдр с его песнями, ни красавицы с их танцами, ни Тюр с его шуточными, пьяными драками, ни ковка оружия в кузнице… Ничто уже не могло помочь ему взбодриться, вновь почувствовать наслаждение от божественной жизни.

      Норны, будто бы и правда чувствуя его, ощущая его нужду и потребность, говорят меньшими загадками. Вновь повторяют, что он потеряет свой облик и свой лик — хотя не потеряется свою суть, свою сущность — но добавляют, что, как только найдется тот, кто снимет с него чары, те противиться не будут: спадут мгновенно.

      И это становится его платой. Чужое, неизвестное пока что, тело. Чужая жизнь. И чужой жизненный срок, с окончанием которого закончится и жизнь самого Тора.

      Тот пытается раздумывать, но сердце бьется так неожиданно сильно, что становится не до всяких мыслей. В голове лишь одна — о том, что он может вернуть самое нужное ему и что Локи сможет вернуться домой.

      И Тор соглашается. Перед глазами тут же все заливает золотой сияющий свет.

~~~

      Молва о том, что Директор где-то раздобыл льва, разносится по трейлерам еще за неделю до того, как само животное появляется. Все перешептываются будто бы незаметно, не желая раздражать сплетнями Директора, но Энне кажется, что они галдят пчелиным ульем.

      Громче и быть не может, ведь буквально каждую минуту тут и там он слышит слово «лев».

      — Слышала-слышала?! Это будет аншлаг, я тебе говорю…

      — Лев, ты представляешь?! Настоящий!

      — Боюсь даже представить восколько он обошелся Директору, ох!.. Как бы это не сказалось на нас.

      Прибираясь в конюшне или же разнося еду для змей и собак, Энна старается не концентрироваться на этом, на всех этих слухах и перешептываниях. Только с десяток дней назад он попытался сбежать — Директор заметил его продовольственный мешочек за несколько дней до дня побега и в итоге посадил его на цепь и на голод на неделю — так что теперь ему нужно было вести себя тихо, незаметно. И выполнять всю работу идеально.

      Чтобы никто даже не подумал придраться, и ему снова не пришлось садиться на цепь. Или — еще хуже — терпеть наказание плетью за свою ужасную работу и бестолковость.

      Но пока что никто не придирается. За шумихой, связанной с появлением нового зверя, все даже будто бы забывают о нем, а некоторые наоборот начинают относится мягче. Например, Джулиан — самый по-настоящему добрый из всех клоунов — пару раз подкармливает его сладкой ватой, а Мик — силач, кроме прочего проверяющий билеты на входе — даже позволяет разок посидеть на представлении.

      В тот единственный раз долгое время Энна забирается на балку у стенки шатра, устраивается и впервые, возможно, за пару последних месяцев улыбается. Нередко у него выдается возможность посмотреть выступление, ведь зачастую он помогает за кулисами, носится туда-сюда, подает воду, помогает успокаивать лошадей или уводить их в стойла, разбирается с шумящими собаками, ищет сбежавших змей, незаметно проверяет не смазался ли грим у клоунов и все ли в порядке с одеждой у акробаток… Директор уже долгое время обещает вот-вот начать ему платить, но вновь и вновь же сам отнекивается.

      Мол, Энне всего двенадцать, он еще слишком мал для этого.

      Мальчик прекрасно понимает, что им бесстыдно пользуются, но в то же время ему тут все-таки нравится. Его хорошо кормят — когда не морят голодом за непослушание — и у него есть полная свобода действий. Если не брать во внимание все то большое количество работы, которую он выполнять обязан, конечно.

      Лев приезжает ровнехонько через девять дней после того вечера, когда Энна объедается сладкой ватой — она заполнила цирки только-только недавно*, так сказал ему Директор, и он все еще удивлялся, почему же взрослые не додумались раньше до того, чтобы продавать ее там, где много-много детей — и, покачивая ногами, радостно засматривается на череду прекраснейших выступлений цирковой труппы. Со львом же он сталкивается случайно и почти что сразу, как того привозят.

      В тот погожий денек середины лета Энна несет довольно большую кучу грязной одежды в сторону кадок с дождевой водой — стиркой вообще занимается Мик, но Энна все равно помогает ему, потому что мужчина не всегда может сам рассчитать силу, а акробатки довольно категоричны, если это касается дырок на их одежде — и не видит того, что перед ним, но удар приходит не спереди. Это Лула — конная дрессировщица и наездница — толкает его в спину, гаркая, чтобы он посторонился. Естественно, потеряв равновесие, мальчику не удается удержать кучу одежду, и в итоге он падает на колени.

      Разноцветные тряпки рассыпаются вокруг. А затем мимо, следом за Лулой, идет он.

      Энна не чувствует страха, но львиная грация покоряет его. Грива, лоснящийся мех и этот оскал… Лев настолько большой и мощный, что даже выпрямившись, мальчик понимает — головой тот точно достанет ему до плеч. До груди. Может где-то между?..

      Точно сказать он не может, но уже встав прямо, видит, как лев издевательски пихает дрессировщицу мордой в бедро. Удар выходит не слабый, потому что женщина вскрикивает, дергается и чуть не падает на землю.

      Энна удерживает себя, потому что прекрасно знает, как жестоко с ним могут обойтись, если он засмеется. Но все же он неожиданно чувствует странное довольство. Произошедшее выглядит так, словно бы лев вступился за него. Но, конечно же, быть такого просто не может.

      Коротко хмыкнув тогда, Энна лишь подбирает кучу одежды и вновь торопится в нужную ему сторону. Маленький хвостик его черных, лоснящихся от грязи волос покачивается из стороны в сторону, словно бы волнуясь вместе с ним, как поскорее разобраться со стиркой и приступить к другим делам.

      Больше льва в тот день мальчик не видит.

      Однако, с того момента Энна и сам не замечает, как начинает вслушиваться в каждый шепоток и каждое слово, которое даже косвенно касается нового зверя. Теперь его имя Четверг, и это имя ему точно не подходит. Энна почти уверен, что нет никого, кому это имя могло подойти, и что вся цирковая труппа — сборище уродливых дураков, раз не смогли придумать имя такому великолепному зверю, а вместо этого назвали его по дню недели, когда он попал к ним.

      Только, к сожалению, вряд ли кто будет спрашивать его мнения на этот счет, поэтому Энна вслух и не бранится. Сам он ведь тоже сколько не думает, так и не может придумать по-настоящему красивое, стоящее имя для зверя.

      Но он хотя бы собирает слухи. Джи-Джи — высокая, худая дрессировщица змей — говорит, что льва поселили на самой-самой окраине цирковой территории. Для него не нашли полностью закрытой клетки, и поэтому теперь он живет в клетке без крыши, которая просто накрыта громадным куском брезента. А Мик во время очередной стирки незаметно, быстро кидает ему: лев не поддается дрессировке. Энна делает вид, что ему рассказываемое мужчиной совсем не интересно, и лишь благодаря этому ему удается узнать побольше.

      Как рассказывает Мик, лев — Четверг, Мик действительно зовет его так, и глубина глупости этого просто не укладывается у мальчика в голове — отказывается что-либо делать, хотя и ведет себя очень уж покладисто. На него не действуют ни крики Лулы, ни ее попытки морить его голодом, ни даже хлыст.

      Каждый раз когда она днем выводит его из клетки и ведет на длинной, но слишком уж тонкой цепи до манежа, все вокруг прекрасно понимают, что лев идет, потому что сам этого хочет. И Лулу на самом деле это задевает. А если ее что-то задевает… Значит терпеть долго она не станет.

      Не проходит и недели как, проходя мимо трейлера Директора, Энна слышит, как Лула визгливо сыпет отборнейшим матом, упоминается глупое имя льва, а затем чем-то швыряется. У него руки чуть вздрагивают, а мыши, внутри удерживаемой им коробки, начинают неистово носиться и заходятся писком. Сжав ее крепче, мальчик торопится дальше — ему еще нужно накормить змей — но успевает услышать кусочек чужого крика.

      Лула требует, чтобы льва продали в другой цирк, потому что он совершенно неуправляемый и непослушный. Даже недельный голод ему нипочем.

      Услышав это, Энна срывается на бег. Бежать с коробкой мышей совсем не удобно и к тому же опасно — стоит лишь упасть, выронить коробку, как мыши тут же разбегутся из-за неплотно сидящей крышки — но об этом он даже не думает.

      Лишь понимает, что еще ни разу льва даже не навестил. Директор запретил ему подходить близко, потому что хищник был опасен и безжалостен, но Энна сомневался, что хоть кто-то уделял ему должное внимание и ухаживал за ним.

      Судя по словам Лулы, та еще и морила его голодом. Морила по-настоящему, а не так, как Директор, к примеру, морил его самого — Энна всегда знал, что к полудню к нему по траве случайно, совершенно случайно, прикатится булочка от Ника — единственного на всю труппу поджарого канатоходца — а к вечеру Джулиан разыщет его среди трейлеров и принесет мяса с зеленью.

      Поздно-поздно, после захода солнца и тем же вечером, Энна прокрадывается к самым дальним трейлерам, в которых живут в основном клоуны. В одной его руке факел, а в другой плошка с остатками мяса. Он крадется тихо и незаметно, хотя и прекрасно понимает, что огонь в его руках делает его путь слишком уж очевидным. Стоит ли говорить, что кроме этого еще и жареное мясо в его руках пахнет просто восхитительно?..

      Хотя, конечно, мальчик не уверен, будет ли зверь есть жареное мясо, но сырого найти ему не удалось. Выбор изначально был невелик. Но Энне хотелось хотя бы попробовать позаботиться о таком величественном звере — пока тот не умер от голода или не был продан в другое место. Его шерсть, грива, походка… Что бы о нём не говорила Лула, Энне казалось, что и в самой Великой Британии, с ее королями и королевами, никогда не нашлось бы столь величественной особы, как этот лев. Мысль о том, чтобы посмотреть на зверя поближе, чтобы прикоснуться к пространству вокруг него вновь, манила мальчика так же сильно, как желание покормить.

      Так же сильно, как и мечта о том, чтобы потрогать его теплый меховой бок хотя бы одной ладошкой.

      Изначально он, естественно, не собирался подходить близко. В голове зудели слова Директора. Все его злобные наставление о хищниках, жертвах и плотоядности, уже несколько дней не могли улечься в мыслях Энны. Они не впитывались и буквально отторгались им. Вместо них царствовал восторг от первой и единственной встречи. И эта тонкая цепочка… Уморительно. Даже выступления Джулиана не были столь смешными, как те «оковы», в которых Лула привела льва в цирк в его первый день и продолжала водить до сих пор.

      И ведь лев не злился. Он ни на кого не нападал. Не пытался сожрать ни зарвавшуюся наездницу, ни других работников и обитателей цирка. Он просто был здесь. И не делал ничего.

      Внутри Энны горел интерес. В груди теплилось странное, непонятное доверие. И множество-множество вопросов в голове никак не давали ему покоя. Наконец, вылетев меж самых крайних трейлеров, он еле заставил себя притормозить и остановиться. В десятке шагов впереди стояла злополучная клетка. Хотелось подбежать близко-близко, окликнуть льва, протянуть к нему руки, но все же руки Энне пока что были определенно дороги. И как не странно, но сам себя мальчик неожиданно начал пытаться убедить в том же, о чем ему говорил Директор, да только получалось из рук вон плохо.

      Мысль, что лев опасен, его дурной головой просто отторгалась.

      Подняв факел повыше, Энна чуть-чуть прищурился. Он увидел льва почти сразу. Тот лежал без движения в дальнем углу клетки. Вокруг витал запах протухшего мяса, и стайки неприятных мошек тут же начали слетаться на свет огня. Энна напряженно огляделся — попасться ему все-таки не хотелось, ведь у Директора никогда не было к нему жалости — но вокруг никого не было. Те окна трейлеров, что выходили на эту сторону, были забиты досками.

      Вновь вернув взгляд к клетке, он слишком резко сделал первый шаг. На то, чтобы обдумать свое решение, выдержки у него все-таки просто не хватило.

      Лев лежал, его хвост не двигался, и на первый взгляд даже могло показаться, что он был мертв, но это было не так. Между ним и металлическим полом клетки была скудная кучка сена — хотя Энна прекрасно помнил, что у стойл с лошадьми сена была целая, никому не нужная куча — а в противоположном от него углу стояла ненавистная, воняющая на всю округу миска.

      Сказать было сложно, насколько несвежим было лежащее в миске мясо, но важно было по крайней мере само его наличие. Похоже, Лула сжалилась над животным, но голодовка на этом все-таки не закончилась. Лев морил себя голодом сам.

      — Х-хэй… Эм-м, привет?..

      Это не было его странной привычкой, скорее уж было просто детской прихотью — легкая, тихая болтовня с лошадьми, змеями и собаками. Больше поговорить из всей труппы ему все равно было не с кем. Хотя скорее никто не хотел разговаривать с ним самим. Для них для всех Энна был слишком мал и, видимо, глуп, чтобы обсуждать с ним действительно интересные темы. Он годился лишь на выслушивание жалоб и сплетен, стирку да на кормежку зверья, но уж точно не на хоть немного интересные разговоры.

      Сетовать, впрочем, было почти не на что. Всю свою жизнь Энна был одинок и ничего другого не знал: только цирк, только много работы, частые голодовки и плеть. Только животные.

      Подав голос, Энна ждет несколько мгновений, но лев не откликается. Звать его по кличке мальчик не станет ни при каких условиях и решает подождать еще чуть-чуть. Вновь нервно оглядывается, прочищает горло. Зверь не реагирует вообще. Энна пытается разглядеть его морду, но стоит слишком далеко и света факела не хватает. Он делает первый шаг в сторону клетки.

      В голову уже закрадывается страх о том, что лев мог просто напросто убить себя этой дурной голодовкой. Этот страх порождает желание сорваться с места, распахнуть дверь клетки и проверить дыхание зверя. Энне с трудом удается подавить в себе этот порыв. Почти удается: он все же делает еще несколько резких шагов к клетке, протягивает вперед факел, пытаясь поднять его выше. Золотая шерсть льва переливается оранжевыми бликами, в свете огня, но зверь все еще не двигается.

      Если бы он был жив, то точно уже услышал бы его дыхание, сильный стук его сердца и шелест травы, по которой идет мальчик. Но буквально все указывает на то, что он не слышит. И, похоже, даже не дышит.

      — Э-эй…

      У Энны ломается голос. Он вглядывается в сильные, теплые бока, но не видит движения. Хвост с мягкой кисточкой на конце не двигается. Как и тонкая цепь, змейкой улегшаяся на полу. Мальчику приходится крепче сжать края миски, чтобы случайно ее не выронить, но его ноги вот-вот подогнуться. Несправедливость случившегося со львом порождает в нем ту самую колющую в груди боль.

      — Глупое ты животное, вставай!

      Его голос опускается до скрипучего, иссохшего шепота, в горле встает ком, но хочется только закричать. Нижняя губа вздрагивает. Он делает еще несколько суматошных, решительных, но очень напуганных шагов. Если протянуть руку вперед, то факел сможет коснуться прутьев клетки. Теперь огонь полностью освещает львиное туловище.

      Оно недвижимо.

      — Нет… Нет-нет-нет-нет!

      Мысль о смерти строптивого, глупого зверя, поглощает разум мальчика полностью. Он быстро ставит миску у прутьев клетки, почти роняя ее на землю. Железный край задевает прутья, и раздается резкий, звонкий стук, но и в этот миг зверь не откликается. Выпрямившись вновь, Энна вставляет факел в держатель, зарытый в землю и бежит к двери. Освободившиеся руки тут же ныряют в карманы его застиранных брючек, только бы скорее найти ключи.

      Железные малыши как нарочно начинают слишком громко позвякивать, цепляются за край кармашка и в конечном итоге вовсе падают на землю. Следом за ними чуть не падает сам мальчик — трясущиеся ноги заплетаются, руки дрожат. Страх внутри него клокочет и рычит, как самый настоящий лев, но настоящий лев тут только один. И, похоже, он уже мертв.

      Энна резко мотает головой, пытаясь разбросать неприятные мысли прочь в разные стороны. Выходит совсем плохо, но до двери клетки остается лишь шаг, а уже через мгновение ключ входит в замочную скважину. И мальчик поворачивает его сильно, уверенно. Вся его голова занята идеей и страхом возможной смерти зверя, поэтому места для заботы о собственной безопасности там просто не остается. Что, конечно же, прискорбно, ведь лев как был, так и остается одним из самых опасных хищников.

      Только Энна об этом не думает, он залетает в клетку, нервным движением руки прикрывает за собой дверь до легкого щелчка ручки. А потом просто замирает. Ступор окатывает его от кончиков пальцев на босоногих ступнях и до самой макушки.

      Потому что лев делает медленный, демонстрационно глубокий и тяжелый вдох. А потом начинает подниматься.

      Первой с жестяного пола клетки поднимается голова. И Энна не может подобрать для нее никакого другого эпитета, кроме «громадная». Даже несмотря на пушистую, густую гриву цвета чистого золота, сама львиная голова кажется просто огромной. Как и его лапы, как и его туловище… Он весь — ожившая золотая статуя.

      Статуя олицетворяющая животную ярость.

      «Хведрунг!»

      Раздавшийся рык заставляет мальчика дернуться и отшатнуться. Он уже не боится, что лев мертв, и не думает о том, что на такой громкости рык может кто-то сбежаться. У него больше нет сочувствия к голодающему зверю и переживаний по нему.

      В нем остается страх. Сковывающий железными прутьями и забивающийся кусками льда прямо в глотку — ни двинуться, ни закричать. Нет мыслей ни о побеге, ни о спасении. Мысль только одна.

      Это настоящий живой лев.

      Еще в нем остается восторг. Сам Царь зверей меньше чем в двух метрах от него. Под шерстью литые мышцы. Сильные лапы. Хвост — безжалостная плеть. Энна рассматривает его во все глаза и, когда лев оборачивается, встречается с ним взглядом, весь исходит дрожью. Глаза у льва голубые, но настолько бледные, посветлевшие и взрослые, что кажутся белыми. Их взгляд пугает лишь сильнее.

      Лев коротко рычит, скалится и бьет его хвостом по ногам, — как только дотягивается — словно бы пытаясь привести в себя, выгнать его до того, как кинется. Ему непросто развернуться в не столь широкой клетке, и он делает это медленно. Слишком медленно для зверя, который давно не ел и голоден.

      Слишком медленно для зверя, прямо перед которым застыла потенциальная добыча.

      Его медлительность дает Энне шанс. Мальчик использует его правильно, отшатываясь и врезаясь спиной в прутья клетки. Лопатки опаляет болью, он быстро, поверхностно дышит и кажется его глаза не могут распахнуться ещё шире. Но ужас, заполняющий его, ужас, вытеснивший все восхищение и обожание, с которыми Энна пришёл ещё несколько минут назад, делает его глаза большими и почти прозрачными. В свете факела зелень радужек его глаз приобретает странно-огненные оттенки, а белеющее лицо изукрашивается беснующимися оранжевыми бликами.

      «Хведру-унг…»

      Лев разевает пасть и орошает своим рычанием не только территорию кочующего цирка, но все близлежащие леса. А затем он начинает медленно пригибаться к земле. Энна бросает взгляд на его сильные лапы, на острые когти, скребущие по земле, что заменяет пол клетки, а после переводит его к хвосту. Его собственная спина, израненная/измятая плетью Директора, отзывается воем, фантомной болью заживших ран. Эти шрамы под его рубашкой никогда-никогда не исчезнут.

      И если сейчас он умрет, уже никогда-никогда не воскреснет.

      Только подумав об этом, Энна медленно тянет руку себе за спину и пытается нажать ручку. Словно в издевке та не нажимается до конца, сопротивляется, и ему приходится болезненно выкрутить кисть, чтобы все-таки распахнуть дверь из прутьев. Потеряв ощущение опоры за спиной, он вываливает прочь из клетки, почти теряет равновесие, но вовремя успевает захлопнуть за собой дверь.

      Секунда в секунду лев бросается на нее, рвётся лапами меж прутьев и чуть не сворачивается себе голову, пытаясь их перегрызть. Цепь, обнимающая его шею, гремит и рвётся за мгновения, даже не сопротивляясь. Рухнув задом на землю, мальчик быстро отползает и, кое-как перевернувшись на карачки, подрывается. Он уносится прочь в страхе для того, чтобы вернуться назад следующим вечером.

~~~

      Весь следующий день в его голове все место занимает лишь одно слово — Хведрунг. Энна не может отделаться от мысли о том, что именно лев его произнёс, но когда он вслушивается в утренние перешептывания Лулы и Директора, те не упоминают никаких имён. Они говорят лишь о рычании не прирученного зверя и о сложностях его дрессировки.

      Но уж точно не об звуках чьего-либо имени, так сильно грохотавших предыдущим вечером.

      К его удивлению никто не торопится его наказывать. По взгляду Директора мальчик замечает, что тот точно знает, кто именно пытался покормить льва предыдущим вечером и кто оставил факел у его клетки. Но, видимо, другие дела цирка занимают его сейчас много сильнее. Через несколько дней у них должно быть новое представление, и Директор буквально требует от Лулы, чтобы лев был натренирован к этому времени — Энна подслушивает и это тоже, пока убирает конюшни и меняет лошадям воду.

      Он не может себе представить льва, покорно выполняющего все приказы Лулы. Такая сила и яростность просто не могут быть покорены хоть кем-то, и Энна понимает это слишком ярко. Вечером нового дня он вновь незаметно крадет кусок мяса с полевой кухни, в этот раз сырой, и после наступления сумерек продирается на окраину занимаемой цирком территории.

      Лев ждёт его. Он больше не притворяется мертвым, вместо этого сидя на задних лапах и нетерпеливо подергивая хвостом в сгустившихся сумерках. Кисточка на кончике его хвоста подрагивает, беспокоя примятое львиными лапами сено.

      Какое-то время Энна прячется за углом ближайшего вагончика. Он и сам не может понять, чего именно ждёт, да к тому же прекрасно понимает — свет факела выдаёт его местоположение с головой. Но прежде чем выйти к поляне перед клеткой, он выжидает какое-то время. Воспоминания прошлого вечера отпечатались в его сознании ярким клеймом, и никогда им не исчезнуть оттуда. Страх в нем — крепкий и яркий — смешивается с восхищением и благоговением вновь.

      Среди цирковых уже расползлись слухи о сегодняшней новой проделке льва, и Энна отчего-то думает о ней с довольством и лёгкой, сытой злобой. Ему не сложно представить, как сильно бесилась Лула, пытаясь вывести льва из клетки и отвести на манеж и не получая от него никакого отклика. Ни на плеть, ни на свист и команды, ни даже на мясо. Около полудня он слышал, как Ник с тихим, довольным смешком пересказывал страдания дрессировщицы Джулиану: сколько бы девушка не старалась, лев не сдвинулся ни на йоту не то что из клетки, даже с места на котором лежал.

      — Если ты будешь беситься я больше не приду…! — Его голос звучит не громко и с дрожью. Выглянув из-за угла вагончика, Энна всматривается в темный образ льва. Не без напряжения поднимает факел повыше, чтобы видеть его морду. Лев рассматривает его, а после склоняет голову на бок. Его хвост напряженно замирает поверх примятого сена.

      Кажется, он понимает, что Энна ему говорит, но верить в это — последняя глупость. Что бы там Директор не говорил, а глупым Энна себя не считал. И в то, что лев мог его понимать, не верил.

      Ну, или почти.

      Помявшись на одном месте ещё несколько минут, мальчик все-таки покидает свое безопасное убежище и медленно ступает в сторону клетки. Каждый его шаг осторожный и беззвучный. И чем ближе он подходит, тем яснее понимает — в глазах льва слишком много человеческого и разумного. У животных таких глаз просто не бывает.

      — Я… Я принёс т-тебе мяса… — Протянув вперёд миску с едой, он останавливается на середине пути и напряженно поджимает губы. Ему нужно как-то просунуть тарелку в клетку, но сделать это, не выронив из неё мясо просто, невозможно. Прутья клетки расположены слишком близко, чтобы меж них можно было просунуть тарелку, как есть.

      Закусив губу, мальчик хмурится. Он медленно скользит взглядом по фигуре льва — сидя на задних лапах, тот, кажется, одного с ним роста. В какой-то миг их взгляды встречаются. И Энна вновь слышит львиный голос. В этот раз он не орет и не рычит. Лишь шепчет со странным, не животным довольством. Шепчет все то же слово:

      «Хведрунг.»

      — Т-ты…говоришь? — Он задаёт самый разумный вопрос, который приходит ему в голову, но ответом ему становится лишь хлестко ударивший по сену хвост. Да это или нет, мальчику остается лишь гадать. Поджав губы недовольно, он под пристальным взглядом льва отступает в сторону и вновь вставляет факел в кольцо, вбитое в землю. Старый факел прошлого вечера кто-то уже успел унести. Возможно, это была раздражённая Лула, которой так и не удалось добиться от льва хотя бы выхода из клетки.

      Только вспомнив о дрессировщице, Энна злобно, широко улыбается. Ему не хочется думать о том, что станет со львом через несколько дней, если он не начнёт поддаваться дрессировке, потому что думать об этом страшно. Не зависимо от того, решит Директор убить льва или продать… Энне не хочется расставаться с ним до того, как он сможет прикоснуться к нему. Хотя бы кончиком одного пальца.

      — Если ты не будешь слушаться Лулу, они тебя продадут. — Повернув голову ко льву, мальчик берет железную тарелку в другую руку и подступает ближе к клетке на один маленький шажочек. Лев откликается на его слова рычащим коротким звуком, слишком похожим на человеческое фырканье странной тональности. Нахмурившись, Энна добавляет: — Или убьют…

      Лев замирает, а после склоняет голову на другой бок и изучающе, внимательно глядит на него. Не желая показывать собственной грусти, что появляется от мыслей о чьей-то смерти, Энна отворачивается и смотрит куда-то в траву. После поднимает руку и трёт рукавом глаза.

      «Хведрунг…»

      Странное слово, имя, которое Энна никогда не слышал, вновь повисает в воздухе, и это заставляет мальчика обернуть назад. Лев поднимается и принимается выхаживать по клетке из угла в угол. Он продолжает произносить это странное имя без остановки, словно зовёт кого-то, кого уже давным-давно не существует, но его пасть не двигается. Энна внимательно следит за ним и сам не замечает, как подходит еще на шаг ближе. Он прищуривает, всматривается, пытаясь понять, откуда исходит звук незнакомого имени. Найти источник ему так и не удается.

      В какой-то миг лев раздосадовано рычит, хлещет хвостом по прутьям, но не прекращает произносить это странное имя. Это неожиданно наводит Энну на странную, дикую мысль. Он и сам не замечает, как произносит ее вслух:

      — Твой голос в моей голове…? — Пальцы, держащие миску с мясом, неожиданно слабеют, тарелка накреняется и он неуклюже роняет ее вместе с мясом. Пару кусочков вываливаются в траву.

      За собственную неловкость обидно даже больше, чем страшно. За все те годы в цирке мальчик уже привык к тому, что животные не всегда ему рады да и вчерашний вечер уже научил его многому, так что сегодня сильно напугать его льву не удается. За все те годы в цирке… Зима наступала уже шесть раз, но Директор почему-то до сих пор пытается убедить его, что ему лишь двенадцать. Энна, конечно же, не сморит и старается лишний раз не перечить, но ведь он прекрасно умеет считать.

      И знает, что в цирк сестра Клэр отдала его, когда ему было восемь с половиной.

      Расстроенно присев на корточки слишком близко к прутьям клетки и уже стряхнув испуг, он быстро собирает разлетевшееся мясо, а затем вновь берет плошку в руку. Стоит ему поднять глаза ко льву, как Энна видит его морду прямо перед собой. Зверь больше не выхаживает из угла в угол. Он вернулся назад, уселся как был и внимательно смотрел на него, не издавая ни звука.

      Их головы разделяло слишком маленькое расстояние, и если бы зверь захотел просунуть лапу сквозь прутья, он с легкостью смогу бы полоснуть Энну по лицу когтями. Но он, кажется, не хотел.

      Удерживая себя от того, чтобы не подорваться с места и не отскочить, Энна тихо прочищает горло и медленно протягивает миску к клетке. Шепчет тихо-тихо:

      — Я… Я не причиню тебе вреда. У меня есть еда, и я собираюсь оставить ее тебе. В этот раз мясо сырое. Не знаю, ешь ты его вообще или нет. Вроде как должен есть…

      Факел разбрасывает на траву, на него самого и на льва причудливые блики. Тот сидит, не движется вообще. Даже его вечно взволнованный хвост не дергается, успокоившись поверх сена. Самый его кончик высунулся за пределы клетки и с удобством устроился на траве.

      Энна все ещё боится, но уже не так яростно, в меру. Две зимы назад его чуть не затоптала лошадь, а четыре — укусила змея. И все же сейчас он совершенно спокойно проверяет подковы у лошадей, а змей кормит чуть ли не с рук.

      Зла льву он делать не собирается, и просто верит, что тот учует это. Так или иначе, но все же отношения с животными у него всегда были лучше, чем хотя бы с огнем или людьми.

      Несколько мгновений они, замершие, находятся в тишине. Беззвучно Энна оставляет миску у самых прутьев клетки, решая не рисковать и не засовывать ее внутрь. После также медленно возвращает руку назад. Уже когда он решает подняться с корточек и вернуться за факелом, происходит странное. Лев медленно закрывает глаза и опускает свою косматую голову, словно кланяясь ему. От восторга и удивления Энна совсем теряется. В нем остается лишь одно единственное желание: коснуться чужой сияющей в свете факела гривы, прочесать пальцами шерсть и насладиться ее мягкостью.

      Он поднимается на ноги и, вместо того, чтобы развернуться, делает шаг вперёд. Рука тянется словно сама собой, и он проскальзывает ею меж прутьев клетки. Стоит кончикам пальцев коснуться блестящей гривы, как он выдыхает тихое:

      — Ва-ау…

      Лев тёплый и сильный. Он перебирает лапами по сену и металлу пола, цепляет его когтями, словно большая кошка. Но не дергается и не рычит. Пока Энна прочесывает его гриву, с осторожностью касается ушей и высокого лба, зверь ждёт и лишь громко, с легкими рычащими нотками дышит. Мальчику кажется, что ему нравится, но с точностью он сказать не может. А после вновь слышит это привычное:

      «Хведрунг-унг…»

      И ему не удается удержать себя вновь. Он шепчет почти беззвучно, даже не надеясь услышать хоть какой-то ответ:

      — Кто такой Хведрунг?

      Лев медленно поднимает опущенную ранее голову и открывает глаза. Его взгляд, звериный и глубоко спокойный, хватает взгляд Энны без возможности когда-нибудь его отпустить. А после в голове мальчика звучит коротко и серьезно:

      «Ты.»

      Энне требуется несколько секунд, чтобы преодолеть прошивший его ступор, а после он отшатывается и заливается больным, горьким хохотом. Сгибается вдвое, хватает руками за живот. Он забывает обо всем на свете, уже не страшась, что его могут услышать и вся труппа сбежится посмотреть на его медленно падение в сумасшествие.

      Ведь львы не умеют разговаривать. Он, верно, медленно сходит с ума, а Четверг — и вовсе его галлюцинация. Хведрунг… Какая дурость!

      — А-ха-ха-ха-ха… Боги, какой, ха-ха-ха, ужас… — Его глаза начинают слезиться, когда он валится на землю задом и болью прошивает от ягодицы до плеча. Неудачное падение на острый осколок горной породы отрезвляет Энну, и ему удается успокоиться, чтобы заметить важное. — Почему… Почему я сказал «боги»… — Подняв ладони к лицу, он трёт ими влажные глаза, утирает чешущийся нос. Тяжелый вздох смешанный с коротким, нервным смешком рвётся у него меж губ. Лишь после он поднимает глаза на льва. Шепчет: — Ты просто дикое животное… Так не бывает.

      Лев резким рывком бьет хвостом по прутьям клетки. Энна отчего-то уверен, что это движение причиняет ему боль, невероятную боль, но остальное тело зверя не двигается совсем. Он внимательно, неотрывно смотрит на мальчика.

      А тот только и может, что подняться на ноги. Он неловко трёт ладонью ушибленную ягодицу, морщится. Замирает на месте. Энна не знает, что делать дальше. Ему надо бы развернуться и уйти к своему месту ночлега, но ладони нервно чешутся от желания остаться здесь подольше. Или может от желания вновь зайти в клетку?

      Если он действительно сходит с ума, ему бы лучше будет умереть до того, как Директор решит выводить его на манеж, в качестве клоуна или просто местного дурачка.

      Оглядевшись по сторонам, Энна обнимает себя руками. Невдалеке за клеткой сумерки сгущаются до непроницаемой мглы переплетений ветвей деревьев и разлапистых, густых кустов, а за его спиной разрозненно выстраиваются цирковые вагончики. Ему надо бы вернуться к вагончику Ника и устраиваться под ним на ночлег. Сжав пальцы на шероховатой ткани рубашки, мальчик закусывает губу и опускает голову. Летняя ночная прохлада закрадывается под отвороты брюк, словно желая поторопить его.

      «Пойдём со мной.»

      Стоит только чужому, изъеденному рычащими интонациями голосу проявиться, как Энна тут же вскидывает глаза вперёд. Лев так и не сдвинулся с места. Он выглядел словно хорошо прокрашенная статуя. Не вглядываясь, в сумерках было сложно заметить, что он глубоко и размеренно дышит. Его сильная, широкая грудь была расцвечена отблесками пламени, и, опустив к ней взгляд, Энна и сам не заметил, как прошептал:

      — Куда? — Его руки крепче обняли его, пытаясь закрыть от угрозы. Уперто, напряженно поджав губы, он вскинул глаза вновь. Чуть недовольно лев дернул хвостом, затем мотнул головой, позволяя легкому ночному ветру прочесать ему гриву.

      Он не отвечал слишком долго, отвернувшись и всматриваясь во тьму леса. В одно из мгновений Энна даже засомневался, что ему вообще ответят. Если, конечно, голос льва в его голове не был рождён его собственной фантазией.

      Переступив с ноги на ногу, он нервно заправляет прядки грязных волос за уши и тяжело вздыхает. Мысли в голове мечутся, как дикие голодные собаки, не давая ему ухватить ни одну из них. Они все состоят из вопросов, которые вызывают у мальчика лишь еще больше вопросов. Задать хотя бы несколько он не решается. Лев очевидно говорит с неохотой, и это отбивает на корню любое желание донимать его расспросами.

      Если лев, конечно же, говорит.

      В это Энне очень сильно не верится. Слишком уж он взрослый, чтобы грезить о сказочных далях, говорящих животных и волшебстве. Это все уже давным-давно перестало быть частью его жизни. Стоило ему оказаться в цирке, его детство закончилось, сменившись тяжелой ежедневной работой. Хотя, впрочем, и то, что было до цирка, вряд ли он мог бы в полной мере назвать детством. Монастырские сестры никогда не были с ним бережны или нежны.

      Именно из-за тяжести собственного дрянного прошлого он не мог до конца полюбить выступления труппы, на которые и так попадал довольно редко. Там ему на глаза всегда попадались эти счастливые, розовощёкие дети и их довольные родители. И это раздражало его просто до ужаса.

      Никакое цирковое представление не могло скрасить боли в груди и рези в глазах — все не выплаканные им слёзы рвались прочь, стоило ему бросить один лишь взгляд на очередное счастливое дитя.

      «Домой.»

      Лев откликается неожиданно и очень тихо. Шорох его голоса заставляет Энну вздрогнуть, сморгнуть с глаз влажную пелену. Домой… Ему хочется принять решение по-взрослому, взвесить все «за» и «против», но одного лишь факта — он собирается обдумывать возможность уйти неизвестно куда с диким, возможно, разумным зверем; кажется, должно хватать с головой, чтобы ни о какой взрослости не могло идти и речи. Вновь переступив с ноги на ногу, Энна осторожно вытаскивает из кармана связку ключей. Этими ключами он может отворить почти любую дверь.

      Сейчас перед ним одна-единственная — дверь к его свободе. Дверь из железных прутьев, за которой находится самый грозный из существующих хищников. Энна смотрит на свои руки, зажмуривается на мгновение. Ему и хотелось бы соврать хотя бы самому себе, но он просто не в силах: если лев не увезёт его прочь, может хоть загрызет быстро и безболезненно.

      Все лучше, чем все новые и новые попытки сбежать, каждый раз оканчивающиеся голодовкой и цепью.

      — Сестра Клэр всегда говорила, что я очень плохой и непослушный ребёнок, знаешь… — Он с тихим звоном перебирает в перемазанных землей пальцах ключи, подцепляет кончиком одного ногтя другой и пытается выковырять из-под второго забившуюся туда грязь. Меж его темных бровей залегает хмурая, грустная складка, а после он улыбается — печально и больно. Поднимает глаза назад ко льву. — Она меня просто не любила, я знаю. Никто в монастыре меня не любил. Но они всегда говорили, что дело во мне, а я… Забери меня отсюда насовсем, а? Куда угодно, пускай даже на небо, просто забери, хорошо?

      Сморгнув пару набежавших слезинок, он утирает их запястьем, размазывает по чумазой, светлой коже. Лев нервно оббивает прутья хвостом. Он, наверное, злится. А может он просто голоден. Энна не знает и глупо, по-детски, верит во что-то хорошее.

      Сделав медленный шаг к двери клетки, он замирает. Оглядывается назад, пробегается взглядом по вагончикам. Он провёл здесь шесть зим, и они не принесли ему ничего, кроме боли и новых шрамов от плети. А ведь он так сильно старался! Он так много делал!

      Вздрогнув плечами, Энна оборачивается назад и делает новый шаг. Он почти срывается с места в надежде, наконец, убежать из этого места, где слишком много радости, но ни единая радость не предназначена для него. Ключи в его руках позвякивают нервно, в спешке, пока он отпирает замок, а после нажимает на ручку. Лев все так и сидит, где сидел, но поворачивает голову. Он внимательно следит за действиями мальчика, а хвост его принимается бесноваться лишь сильнее. Ему очень и очень не терпится.

      «Хведрунг…»

      Энна вновь слышит его рычащий, растерянный шёпот и только головой мотает из стороны в сторону. Новая слеза скатывается у него по щеке, и он давит в себе всхлип, не желая сдаваться на милость большому страху — дверь клетки распахивается.

      Никогда раньше мальчик не думал о таком исходе своей жизни. Чем шире распахивается дверь из железных прутьев, тем меньше он верит, что лев действительно собирается куда-то его увозить. Но ведь если он съест его, то Энна сможет отправиться на небо, да? Там его ждут мама и папа… Он их никогда не видел. Сестра Клэр всегда говорила, что его подбросили к дверям монастыря, когда он был очень маленьким. И на этих словах всегда добавляла, что, верно его родители умерли с горя, когда поняли какое чудовище подарили этому миру.

      Энна всегда старался не быть чудовищем. Но вновь и вновь становился им за любую маленькую оплошность.

      Распахнув дверцу клетку настежь, мальчик отступает на шаг назад. Он большими, перепуганными глазами смотрит на то, как лев медленно поднимается на все четыре лапы, после потягивается, распахивает пасть и громогласно, жутко страшно рычит.

      — О боги… — Отступив ещё на шаг назад, Энна жмурится и для надежности закрывает немного влажное от слез лицо ладошками. Он очень-очень не хочется видеть тот момент, когда лев кинется на него. Если он, конечно, ещё кинется.

      «Пора домой, Хведрунг…»

      Голос льва, рычащий, дикий, вновь звучит в его голове, но мальчик только головой мотает, не отнимая рук от лица. Ему страшно позволить себе смотреть. А лев ступает беззвучно, подходит к нему и трется косматой головой о бок. Он урчит как настоящий, большущий кот, ластится, обходит его по кругу, не разрывая этого странного, нежного прикосновения.

      Энна вздрагивает, приоткрывает один глаз и опускает голову. Сквозь пальцы он смотрит на то, как самым кончиком хвоста лев забирается ему под застиранную бурую рубашку и гладит кисточкой его живот. Это приятно, щекотно.

      «Домой…»

      Лев оказывается прямо перед ним, усаживается на задние лапы и смотрит в глаза. Они и правда почти одного роста. И зверь облизывается, смотрит на него да выжидает. Энна несмело подаётся вперёд, руки, неловкие, не слушаются его. Но грязные пальцы зарываются в густую гриву всей пятерней, и он обнимает льва за голову, прижимается к нему всем телом.

      Он дрожит и плачет, чувствуя сильного, тёплого зверя рядом с собой. Но больше ему не страшно.

~~~