Не могу оторвать от тебя глаз.
Сквозняк щекочет мне затылок, и на языке привкус алкоголя. Полчаса назад Кьёка поспорила, что я первым напьюсь вусмерть, но, кажется, она забыла об этом споре ещё пять минут назад. Сейчас она рядом с тобой, танцует и смеется, шальная и свободная. Моя первая бутылка пива только заканчивается, а я все тяну и тяну удовольствие — удовольствие прятаться за ней, словно воришка, поглядывая на тебя украдкой. Твоё тело двигается легко и игриво. Ты танцуешь ни для кого, но мне нравится представлять красивое — для меня.
Ты танцуешь свободно и легко под самую отвратительную и самую любимую твою песню. Не знаю, кто позволил тебе законектить свой телефон с колонкой Мины, но у этого человека точно давно не было проблем. У тебя отвратительный музыкальный вкус, и я, блять, люблю тебя. Нет, серьезно, ты собираешь весь шлак, занимающий верхние строчки чартов. Ужасные попсовые треки с дешевыми битами и все клубные, немного пропахшие травкой дорожки — вот твой плейлист.
И я, бля, все равно ведь тебя люблю.
Разочарование.
— Как думаешь, он уже отошёл? — у меня под боком Денки шепчется с Момо. Его шёпот до абсурдного громкий из-за оглушающих басов музыки, и я почти уверен, что ты его слышишь. Этот блядский, дерьмовый шёпот прямо у тебя за спиной. Как некультурно.
Не поворачивая головы, косо смотрю на Момо. Она бросает на Денки неодобрительный взгляд, качает головой и ничего не отвечает. Ее привычка занимать нейтралитет в вопросах сердечных — и сердечных травмах — вызывает во мне уважение уже пять лет кряду, ты знаешь. С самого первого дня, что она перешла к нам в школу, ещё тогда, в десятом и слишком быстро влилась в нашу компанию. Я не сразу заметил, как же так вышло, но пути назад уже не было. Она заняла место в нашем кругу, подружившись с Киришимой и Миной, быстро законектившись с Кьекой, Денки и даже со мной — тут было множество проблем, мой характер не самый ласковый, ты-то уж должен знать об этом получше других. Только от Очако, пришедшей к нам в начале второго курса, она всегда держалась поодаль. Тогда, два года назад, я все понять никак не мог, отчего же, а теперь понимаю.
Очако была сукой. По дружбе мы спокойно это игнорировали, ведь нам она не причиняла вреда, но в итоге башня все равно разрушилась. С треском, грохотом и жертвами.
Как там твоё разбитое сердце, придурок?
Я не знаю. Даже не собираясь комментировать чужой шёпот, перевожу взгляд вперёд вновь. У тебя в руке бутылка дерьмового, сладкого и низкоградусного алкоголя — тут у тебя вкуса нет тоже, к сожалению. И я все еще люблю тебя, ты понимаешь, это вообще немыслимо! Но ведь ты не понимаешь… Ты даже не знаешь. Я никогда тебе не говорил.
Погладив большим пальцем полупрозрачное стекло, разгибаю согнутую в колене ногу и укладываю лодыжкой поверх второй. Сидеть неудобно, зад затёк и уже час кряду мне в голову закрадывается шальная мысль о том, чтобы закупить сюда пару кресел мешков. Они идеально смотрелись бы рядом с десятью стопками книг Киришимы в этом царстве постремонтного хаоса и отсутствия какой-либо мебели. Сидеть на полу беспонтово, но все равно неудобно.
На Момо с Денки долго коситься не интересно, и я возвращаюсь свой взгляд назад туда, где ты. Всегда возвращаю его туда, где ты, даже столько лет разочарований и боли спустя. Я смотрю, как ты танцуешь в свободном пространстве гостиной Киришимы. Он купил квартиру — первым из нас, засранец, для третьего курса это было не ебаться каким успехом — лишь пару месяцев назад, и успел обустроить все комнаты, кроме этой. В углу валялся матрас, застеленный потертым пледом, под потолком висела перегоревшая лампочка, не давая ни света, ни надежды на хорошее завтра. Высокая напольная лампа в углу светит малиновыми оттенками — такого же цвета был закат два учебных года назад, ранней теплой осенью, когда ты впервые поцеловал Очако на крыше, где мы устроили очередную тусовку.
Этот цвет разбил мне сердце. А чуть позже разбили и лицо — пацаны из соседнего района, на которых я наткнулся пьяным. Нарочно, знаешь. Конечно же, ты не знаешь. Я никогда тебе не рассказывал.
Но после стольких лет дружбы ты и по сегодня знаешь меня лучше других. Мою несдержанность, яростность и грубость ты однажды даже прочувствовал на себе — я уже почти перестал корить себя за это. И я изменился, ты знаешь. Наверное. Ты не знаешь, но мне очень хочется верить, что я изменился достаточно, чтобы, не имея возможности изменить наше прошлое, повлиять на наше будущее.
Только наше с тобой.
— Нет, ну просто прошло уже два месяца… Он говорил мне, что она все ещё пишет ему… Угрозы или типа того… — Денки не унимается, и я отпиваю немного горчащего на языке пива, чтобы не осадить его грубостью. Вновь кошусь в его сторону. Вижу и чуть пьяный взгляд, и живую, подвижную руку: он вырисовывает какие-то странные фигуры в воздухе, пытаясь убедить Момо в своих волнениях без слов. Момо все ещё не откликается, только голову кладёт ему на плечо и берет за ту самую руку. Денки затыкается, вздыхает.
Воспоминания о существовании Очако портят весь вкус вечера. Я хочу смотреть только на тебя, но теперь нарочно смотрю куда угодно прочь. Кьёка танцует рывками, — она никогда этого не умела, а я никогда не комментировал, хотя иногда хотелось вставить пару едких комментариев — а Мина прыгает в такт битам и трясёт нежно-розовыми волосами. В свете лампы ее кожа приобретает такой же нежно-розовый оттенок. Неестественный, но красивый. Чуть фыркнув, замечаю за собой, что качаю головой в такт песни. Мне стоило бы треснуть тебе, залезть в твой телефон и удалить все эти тупые треки нахуй, но я никогда не сделаю этого. Я стараюсь быть лучшей версией себя, ты знаешь… Теперь я стараюсь.
А ты ведь нихуя не знаешь.
Мне бы хотелось сказать, что я не помню, когда мы последний раз нормально общались, но я, конечно же, помню. Я помню тот злосчастный день, в конце девятого класса, и тот злосчастный миг я помню тоже. Последний классный час, все выпихиваются из кабинета, классрук просит закрыть дверь, сваливая на важное совещание, а ты в третий раз пересчитываешь учебники по физике, сложённые на столе стопкой. Их должны забрать завтра в библиотеку. Учебный год кончился. Лето, жара, в июле вместе поедем в лагерь… Тогда мне ещё кажется, что «поедем» и что «вместе», но в итоге никуда я не еду. Тобой заполнена вся моя жизнь, и я все никак не могу понять, почему тебе не удается влиться в мою компанию. Мы дружим с детского сада, и я не представляю без тебя своей жизни.
Я, естественно, молчу об этом. Я ебучий трус, ты знаешь?
Когда учебники пересчитаны, и ты убеждаешься, что все в полном порядке — оборачиваешься ко мне. Я помню, как сейчас — предлагаю тебе свалить в кино, вышел какой-то новый классный боевик и мне хочется разделить с тобой это впечатление. Я никогда не скажу этого, но ты — мой лучший друг. Ты важен для меня. Ты мне нужен.
— Я тебя люблю, Кацуки, — у тебя трясутся руки, и ты впиваешься ими в край стола, что позади. Ты улыбаешься беспомощно и жмуришься, кажется до боли. Голову склоняешь немного к плечу, а солнце, ебучий предатель, подсвечивает весь твой образ со спины. Ты признаешься мне и светишься своей любовью. Я хочу ответить, что это «хуевая шутка» или что «ты ебнутый», но что-то в твоей позе режет мне по-живому.
Ты не шутишь.
И говоришь не про дружбу.
Ты меня…
Волна понимания накатывает на меня в тот миг, словно цунами. Твоя растерянность в тот день, ебучие учебники, которые ты пересчитывал трижды, ожидая пока все уйдут. Ты знал, что я без тебя не двинусь прочь. Ты знал, что я… Я бью тебя по лицу, сильно и с оттягом. Под моими костяшками хрустит твой нос, и кровь каплет на пол. Линолеум рассекает алый брызг.
— Нахуй не подходи ко мне, блять! Ты все засрал! Все, что у нас, блять, было! — я рявкаю на тебя обозлённо, а ты зажимаешь пальцами нос, подставляешь ладони под звонкие капли своей крови и все ещё улыбаешься только теперь беспомощно. Ты пожимаешь плечами так, словно это произошло случайно, и я тебе не верю. Я зол на тебя, как никогда, кажется, ещё ни на кого не злился. И я сваливаю прочь без тебя. Я больше тебя не жду. Я больше с тобой не разговариваю.
Все десять лет нашей дружбы ты разрушаешь одной мелкой фразой.
Я отпиваю ещё пива и прикрываю глаза. В такт битам начинает покачиваться моя стопа, и Киришима, сидящий сбоку, замечает это. Пихает меня плечом легонько, кидает на ухо:
— Все, чувак, тебя засосало… Прощай музыкальный вкус, — я горько смеюсь, фыркаю и не глядя тоже пихаю его плечом. Открывать глаза не хочется. Потому что я чувствую дерьмовую штуку: если сейчас открою их и посмотрю на тебя вновь, то сорвусь, не удержу себя на месте, поднимусь, подойду и…
На тебе изумрудная толстовка. Под цвет твоих волос — как бы я был рад, если бы мог назвать их пидорскими. Но я не могу. У меня не осталось к тебе агрессии, как не было ее и до твоего признания. Я всегда принимал тебя полностью: с дерьмовой музыкой, ботанскими замашками и стремным стилем пай-мальчика. Даже когда ты одергивал мой мат и грубость, я не злился на тебя — ты был единственным, кого я подпустил к себе столь близко. Ты был удивительным фантазером, умником и твоё чернявое чувство юмора было самым восхитительным. Даже Киришима, наиболее близким мне человек из всех собравшихся сегодня, не мог похвастаться таким.
Спроси меня, как долго я люблю тебя, и я тебе не отвечу — не знаю. Спроси, когда я понял, что люблю, и я промолчу. Я знаю. В тот миг, на первом курсе, когда Кьёка привела к нам в компанию Очако, а Очако случайно притащила в компанию тебя. Вы тогда ещё не встречались, так, «дружили», но увидев тебя впервые после окончания школы вновь, я надолго потерял возможность говорить.
Ты изменился. Выкрасил волосы в изумрудный, снял, наконец, все эти брюки, рубашки и вязанные жилеты, и натянул джинсы, толстовки и джинсовую куртку. Теперь весь мир вокруг мог видеть твои длинные, стройные ноги и подтянутую, мелкую задницу. Я мог тоже, но игнорировал эти части тебя так долго, как только мог. Я сражался с самим собой почти насмерть, а ты проколол левую мочку — и я проиграл. Только заметив это, эту мелкую серьгу-колечко, я потерял сон на тысячи лет, не в силах отделаться от видения, в котором медленно кусаю мочку твоего уха чуть выше сережки и всасываю ее в рот. И ты весь в моих руках, живой и нежный. Чувствительный.
Я потерял сон на тысячи лет и ощущал резь внутри каждый раз, когда видел, как ты улыбаешься Очако. Она не видела, никогда не видела, но ты улыбался ей не искренне. Улыбка была больной, перекошенной и до мороза по коже не похожей на ту, которой ты улыбался мне когда-то. Я никогда не обращал на это внимание, а потеряв тебя — обратил сразу на все. Твои запястья и пальцы, я целовал бы каждый, выводил бы губами на твоих венах свои признания и шептал без конца и начала… В том мире и той стране, где мы жили, мне легче было бы умереть, но я никогда не умел выбирать легких путей.
Драться, так с самыми задиристыми старшаками.
Учиться, так хуже всех в классе.
Работать, так с молоду и по тысячу часов в сутки.
Любить, так… А как?
Я никогда не любил. Я не знаю, каково это и как это делается правильно. Я приоткрываю левый глаз и смотрю на тебя. Ты танцуешь закрыв глаза, но свое вонючее, дерьмово-сладкое пиво держишь крепко. Твои отношения с Очако разбили мне сердце, но я разбил твоё раньше. А после его разбила ещё и Очако.
Киришима тебе не рассказывал, но ему пришлось запереть меня за городом, на даче его родителей, чтобы я не убил ее. Я был настолько зол, после того, как выяснилось, что все это время — два, блять, ебучих года — она водила тебя за нос, что чувствовал реальную потребность придушить ее. На чужой даче я просидел неделю. Разбил пару зеркал, сломал стул и провонял весь дом табаком.
Очако осталась жива. А ты…
Как там твоё разбитое сердце, придурок?
Вновь тяну пиво из бутылки и неожиданно для самого себя вздыхаю. Ты, зараза, похоже, поставил эту дерьмовую песню на повтор, но я уже даже не думаю о ней. Фоновый шелест, биты, твои движения… Мы дружили с тобой, кажется, тысячу лет. И стоило дружбе разрушится, разрушился весь мой мир. Если бы я только мог рассказать тебе, как сложно было игнорировать тебя в последних двух классах, я бы не произнёс ни единого слова — не мне было сетовать на свои несчастья, пока ты ходил понурый, тихий и посеревший со своим разбитым мною сердцем. В начале десятого мне хотелось вновь разбить тебе кем-то вправленный нос, после, к середине, хотелось призвать к ответу и заставить забрать слова обратно.
А в конце февраля предвыпускного класса мне в душу влезла Момо и немного там потопталась. Мы в очередной раз пили на крыше единственной двенадцатиэтажки нашего спального района, смотрели на уходящее за горизонт зимнее солнце, и она неожиданно спросила про тебя. Про ту ауру, твою ауру, из-за которой мы все игнорируем тебя, хотя и учимся в одной параллели — мы с тобой и Момо даже в одном классе тогда учились. Уже тогда я был с ней внимателен и осторожен. Ее наблюдательность давала фору любому охранному предприятию и камерам слежения, напиханным по коридорам нашей школы.
— О-о-о… Это к нему вопрос, ха, — Киришима тогда таиться не стал, хохотнул, указал на меня ополовиненной банкой из-под энергетика. Отказаться было нельзя, и я отозвал Момо в сторону. Прикурил. Как можно более мягко объяснил, рассказал, обосновал. Даже злостью своей с нею поделился осторожно.
И ты знаешь, что она мне сказала? Конечно же, ты не знаешь, но я когда-нибудь тебе расскажу. Правда. Обязательно. Теперь ты тут, ты в моей компании. Что смешно, сколько я не пытался тебя сдружить с этими ребятами, а все равно у меня не вышло сделать это так хорошо, как сделал ебучий случай — хоть какая-то польза вышла от того, что Очако ворвалась в наши жизни. Но если ты здесь, значит уже не уйдёшь. И когда-нибудь я заговорю с тобой. Когда-нибудь мы начнём общаться вновь. Когда-нибудь я тебя все-таки…
Я расскажу тебе. Передам слова Момо цитатой — они так сильно въелись мне в череп, что я не могу забыть их и четыре с половиной года спустя:
— Грустно, что так вышло… Изуку-то не виноват. Если бы тебе было суждено выбрать для него лгать тебе всю жизнь или признаться, ты бы разве оставил его с этой тяжестью на сердце? — ее выразительные глаза тогда заглянули мне в сердце. И мое сердце перестало злиться. Мое сердце перестало метаться. Мое сердце простило тебя.
Ты был мальчиком-солнцем. Ты был мальчиком-светом, прекрасным и чистым. Ты был храбрым, искренним и надежным. И если бы мне было суждено выбрать за тебя, я добавил бы маленькую деталь — научил бы тебя блокировать удар, чтобы мой кулак не посмел причинить тебе боль, когда я услышу правду.
Зажав пиво бёдрами, достаю сигарету из пачки и быстро прикуриваю. У Киришимы на колене стоит пепельница, и я стряхиваю туда серые крошки. Меж моих губ рвётся табачный дым, а ты смеёшься, пьяно и весело, и трясёшь своей хвойной головой. Мина что-то шепчет тебе на ухо, ты обнимаешь ее, прижимаешь к себе и смеёшься. Я вижу, как кончик ее носа случайно задевает сережку в твоём ухе, и затягиваюсь лишь глубже. У меня дергается свободная рука, и я подхватываю в нее пиво — я держу себя в узде, но не могу не думать о сладости статуса твоего парня, что влечёт и манит меня уже который год. Свежесть конца мая прорывается в распахнутые настежь окна, пока мы сидим на полу под подоконником и пьянеем все сильнее с каждом минутой. Этот вечер закончится как обычно: Киришима разгонит всех около трёх, Момо с Кьёкой уедут на такси вместе, Денки попрется пешком, Мина останется, чтобы помочь убраться, но завтра утром поедет на пары отсюда. Мы с тобой выйдем на улицу последними, вызовем себе разные машины такси и на прощание ты неловко обернёшься ко мне. Почти вскинешь руку, прощаясь, но передумаешь.
Ты делаешь так каждый раз, когда мы разъезжаемся. И каждый раз я смотрю тебе в глаза, курю и держусь.
Я так сильно хочу… Я не могу. Я не имею права. Я просто, блять, хочу поцеловать тебя и сказать, что все поменялось, что я поменялся, что я хочу, блять, вернуть тебя назад в новом, важном для меня статусе. И каждый раз думая об этом, я натыкаюсь на непреодолимой высоты стену — а что если ты меня разлюбил?
Как там твоё разбитое сердце, придурок?
— Денки говорил, нам могут работку на следующие выходные подкинуть. Слышал? — Киришима наклоняется к моему уху и шепчет. Его шёпот натуральный, потому что я его еле слышу и он не пытается перекричать музыку. Мое лицо становится серьезным и, неожиданно, ты откликаешься на это так, словно весь вечер следил только за мной. На мгновение ты становишься серьезным тоже, и наши взгляды встречаются. Словно не было этих пяти лет, словно наша личка не замолкала и я не ломал тебе нос, а ты — не произносил признания. Ты замираешь в танце, смотришь на меня в упор и больше не выглядишь пьяным. Я держусь пять секунд, а после отворачиваюсь.
И момент заканчивается.
— Поговорим завтра, — я не пытаюсь шептать. Обсуждать работу во время отдыха — самое неблагодарное занятие, и мне искренне влом. Мой взгляд скользит по стене и странным обоям. Узора не разобрать из-за малинового света лампы. Он превратил все здесь в странный, сюрреалистичный мир, которого в реальности не существует. Я рассматриваю блики на стене, а после вновь бросаю взгляд к тебе. Ты танцуешь как ни в чем не бывало, двигаешься, игриво отталкиваешь Мину, а после показываешь ей язык. Ты широко-широко улыбается.
И я, блять, влюблён в эту твою улыбку. Шальную, веселую, игривую. Ты весь для меня — восторг и удовольствие. К черту твой говеный музыкальный вкус и дерьмовый алкоголь, который ты любишь. К черту твоё признание и пропасть длинною в пять лет между нами. К черту эту ебучую Очако, к черту эту ебучую страну и проблемы, которых ещё нет, но которые точно у нас появятся.
Я. Тебя. Блять. Люблю.
Ты бросаешь на меня взгляд — уверенно и дерзко. Я затягиваюсь в последний раз почти догоревшей сигаретой и тушу бычок в пепельнице. Успеваю выдохнуть до того, как ты подмигиваешь мне, иначе бы точно поперхнулся дымом. Потому что ты пьян и ты подмигиваешь мне, словно заигрываешь.
Но ведь ты никогда мне не подмигиваешь.
— Подержи-ка мое пиво, — почти впихиваю Киришиме в руку свою бутылку, и подаюсь телом вперёд. Ты прикрыл глаза, словно испугавшись того, что только что сделал. Но ты сделал это. Я это видел. Не смей даже пытаться солгать мне. Я поднимаюсь на ноги рывком, подтягиваю рукава толстовки выше и чуть одергиваю нижний край, оголивший поясницу. Мне нужно пять шагов до тебя, и я преодолеваю их за мгновение. А ты все никак не натанцуешься, все двигаешься, и двигаешься, и двигаешься…
Господи, как же ты двигаешься.
Я направляюсь к тебе. Не в обход, не мимо, не прочь. Я наступаю на тебя неумолимо и жестко, а ты, глупый, не видишь, танцуя с закрытыми глазами. Мина дергается мне наперерез, и я вижу, что она напугана. Кьёка успевает перехватить ее руку и закручивает девушку в танце, но я не стану ее благодарить.
Я не в том настроении.
Я готов получить по лицу.
Я морально готовлюсь не бить в ответ. Так не умею, конечно, но все когда-то случается в первый раз. Поднимать на тебя руку мне больше не хочется. Я больше не смогу.
Замираю впритык к тебе и, когда ты натыкаешься на меня ладонью, когда ты распахиваешь свои удивительно красивые зелёные глаза, я беру твоё лицо в ладони. Ты удивлен, кажется, до глубины души, а ещё от тебя неожиданно пахнет жутко щенячьим восторгом. Я обнимаю твои щёки, осторожно и тепло, смотрю лишь в глаза и на мгновение забываю о том, как правильно говорить. Воздух застревает где-то в теле, музыка глохнет — в ушах лишь шум собственной крови. Я смотрю на тебя — никогда ничего, блять, прекраснее не видел — и я собираюсь тебя поцеловать.
— Я собираюсь тебя поцеловать… — говорю последнюю мысль вслух, словно робот, онемев от собственной храбрости и твоей красоты прямо здесь, прямо в моих руках. Ты удивленно округляешь глаза, приподнимаешь брови, приоткрываешь губы. Где-то далеко, где-то в другой вселенной, я слышу как вскрикивает Киришима, а после тень Кьёки мелькает очень близко, и она радостно говорит:
— Поймала!
Я не знаю, что она поймала, но чувствую, как ты кладёшь ладони мне на грудь. Еще я не знаю, сколько прошло времени и как долго длится этот странный момент. Я смотрю тебе в глаза. Я не хочу шевелиться, не хочу отступать, не хочу игнорировать больше.
— Кацу… Ты, блин, дурак, — ты шепчешь, но не так, как десяток минут назад шептал Денки, пытаясь переорать музыку. Ты правда шепчешь, и я склоняю свою голову к твоей, ловля последние слова губами. Твой рот с привкусом дерьмового, сладкого пива, и ты точно привстаешь на носочки. Очень-очень далеко Денки дает пять подошедшей к нему Кьёке, а Киришима передаёт Момо сотку — он проспорил. Я не имею ни малейшего понятия, что там был за спор и чему все радуются. Все, что у меня есть сейчас — это ты, и я целую тебя.
Ты жмёшься ко мне под отблесками малинового света лампы. Стискиваешь в пальцах толстовку на моей груди. Я скольжу кончиком языка по твоим губам, собирая с них самых отвратный вкус в мире, но он кажется мне неожиданно не таким уж плохим. Я слышу твоё дыхание, ты прихватываешь зубами мою нижнюю губу, и по моему позвоночнику проносится молния. Я вздрагиваю, обнимаю твоё лицо ладонями крепче и глажу большим пальцем скос челюсти. А после мелко толкаюсь кончиком между твоих губ. Мне бы хотелось сказать:
— Извините за вторжение, — но мы не в ебучей Японии, хоть и понабрали себе ебанутых кличек оттуда. Мы с тобой придумали это ещё в третьем классе, насмотревшись аниме и разбавив свою серую реальность красками. Наши реальные имена перестали существовать. После подтянулись мои ребята. Теперь они были нашими.
Теперь ты был моим.
Твои ладони скользят по моей груди вверх. Ты обнимаешь меня за шею, вплетаешься пальцами в выбеленные прядки на моем затылке, чуть оттягиваешь, царапаешься. Я фыркаю, отстраняюсь, смотрю в твои хитрые, недовольные глаза в ответ.
— Пять злоебучих лет, Кацу. Пошёл ты нахуй, — и я взрываюсь от хохота. Никогда тебе не признаюсь, но я влюблён в то, как ты материшься. Ты делаешь это редко, но меткость и острота твоего мата каждый раз заставляет мое сердце частить.
Хотя знаешь… Когда-нибудь я признаюсь тебе. Когда-нибудь я признаюсь тебе во всем.
Как там твоё разбитое сердце, мой Изуку?