Писк будильника. Тревожный. Неприятный. Некрасивый.
Сон, только затронутый, комкается пленкой на кипяченном молоке. Неприятно морщится. Нашептывает всякое. Ты и хочешь перевернуться, но тело тяжелое. Теплое, нежное, но тяжелое, неповоротливое. Ты не хочешь слышать.
«Подожгла материнский дом, я слышал…»
«Да ты гонишь! Хотя…четырнадцать уже, в этом возр… Подростки, они все…»
«Захлопнись, у нее же…»
Сангиновые гардины тянутся вниз и стелятся по полу — голова вновь свесилась с постели и, разлепив глаза, ты видишь их первыми. Складки ткани, что струящаяся кровь. Голова свинцовая, антрацитово-серая изнутри. Мысли не хотят просыпаться, перекатываются ленивыми, измотанными от голода животными.
В их распахнутых глазах блестит нагло-желтое непринятие. Отказ. Отрицание. Уклонение. И злоба. Они жаждут крови. Была бы возможность/сила/храбрость набросились бы на шторы. Искромсали этот суррогат крови.
Но они лишь смотрят. На тебя. Жаждут крови. Подначивают.
И нашептывают. Тоже нашептывают.
Заткнитесь уже!
Тяжелый вдох. Ты делаешь его нарочно, насильно. Из уголка глаза стекает слеза — лжешь себе, что это утреннее, что у тебя так всегда, что у тебя все в порядке. И вдыхаешь. Глубже. Глубже. Вдох до боли в груди оглушает оголодавшие полумертвые мысли. Ваше общее утро начинается не с кофе.
А с запаха бензина.
Он тонкой ниткой проникает сквозь твои поры и почти уже не ощущается на самом деле. Слишком привычный. Разноцветный. Арлекиново-аметистовый и бисмарк-футуриозный. Желтый и пурпурно-синий. Ты чувствуешь это запах на языке и тебя от него тошнит.
Вы с ним никогда не прощаетесь.
И не проститесь.
Отвратно.
Сквозь твои поры впитывается и полутьма. Нитка света — кривая, но нежная, гладкая, извилистая — бежит меж полом и краем гардины. То пропадает, то появляется у основания складок. Ты вглядываешься. Ты вспоминаешь, что такое руки и ноги, и убеждаешься, что твои еще работают. Иногда болят, но вроде работают.
Это ненадолго.
Ты шепчешь им. Что все это ненадолго, что ты благодарна им за работу и вскоре избавишь их: от кожи, пронизанной бензиновой вонью, от мышц, впитавших ее, и от костей, окрасившихся ее цветом. Ты спасешь их.
Но не сейчас.
Лишь смотришь. Алые гардины переливаются кровью текущей в жилах матери — ненавистьненавистьненавистьненависть.
Моргаешь несколько раз. Смотришь на луч света. И снова моргаешь, а после — с тяжелым, измученным вздохом подтягиваешься и валишься на постель всем телом. Голова бьется о подушку — нежность не знакома. Бурые мысли перемешиваются, кидаются друг на друга в шуточной драке. Каждая каждую бы рада сожрать с потрохами, и ведь не подавятся. Похрустят костями друг друга, умоются кровью.
Да только ее не хватит.
Ничего не хватит, чтобы заполнить пустоту, сотканную из винно-красного ужаса и отрицания цвета гейнсборо. Чтобы потушить ярость, что защищает. Чтобы притупить ярость, что обороняется.
Прячет страх и уязвимость.
Ох, ярость.
Тело ощущается непривычно с того момента, как ты попала сюда. Резервация Фламма тебе не нравится и никогда не понравится. Как и весь это мир — пропахший бензином, провонявший им хуже, чем похотью и горечью, и трусостью, и предательством. Их больше нет. Есть только бензиновый запах и бензиновый цвет. У одноклассниц бензиновая любовь. У горожан бензиновое желание не подохнуть в ближайшие годы.
Спасает ли комендантский час от интоксикации? Ты не знаешь. Ты думаешь, что все это — крайне глупо. Планета дохнет из-за вас, задыхается, но даже не пытается вас сселить — вы справляетесь с этой задачей сами.
Уже справились. И вот к чему пришли: все вне и внутри настолько пропиталось бензином, что хватит половинки искры — пожар неизбежен. Комендантский час и запрет на курение в любых местах, как стоящие меры безопасности. Возможно. Но кроме прочего еще и смешные.
Игрушечные.
Могут ли люди гореть, как спички? Только если они бензиновые.
Ты падаешь на постель и в лопатку упирается край мобильника — шипишь, изгибаешься, выворачиваешь руку, вытаскиваешь. Отбрасываешь в сторону, куда-то в ноги. Жмуришься, трешь лицо. Руки пахнут бензином. Скривившись, кончиками бензиновых пальцев трешь глаза — в уголках какой ссор. Влажный.
Мысли смеются и шепчут. Всё смеются. Всё шепчут…
Заткнитесь уже!
Пищание будильника. Напряженное. Давящее. Наглое. Каждый писк трубным зовом отражается от стен комнатушки и прорывается к тебе в голову. Морщишься. Сильнее. Еще сильнее. Некрасивая.
Вытянув руку к тумбочке, роняешь ее на кнопку — острые края этих бесполезных часиков врезаются в твою ладонь. Стонешь надсадно. Не от боли, от усталости. Кривишь горько-сладкого цвета губы, но руки не поднимаешь. Смотришь глазами и не помнишь — какого они у тебя цвета.
Бензинового.
Как и все тут.
Точно.
Опоздания на занятия непозволительны, и лишь поэтому ты вылезаешь из нагретой постели. Теплое нагое тело прощается с нежностью лавандовой застиранной до желто-серого цвета простыни, с лаской одеяла цвета лишайника и с возлюбленным обещанием: следующей ночью попробуем вновь.
Постель шепчет тебе это. Она шепчет про новую попытку. Она шепчет про усердие. Она шепчет: просто попробуем вновь.
И может быть ты уже не проснешься.
И может быть ты уже не проснешься, рассыпешься известковой глиной бензинового цвета, сольешься с простынью или просто вымрешь, как вид. В зеркале напротив пустой взгляд. Глаза без цвета и без разницы — какую эмоцию ни покажи, уродливо. Еще веснушки. Некрасивые губы. Поджимаешь их, трешь лицо — с усилием, снова, но сорвать не получится.
Мамочка с папочкой старались на славу.
Перестарались.
Особенно мамочка. Та еще дрянная сука.
Но ты этого не скажешь. Вслух не произнесешь о том, что все произошло по ее вине, что все случилось по ее ответственности. Ведь это неправильно. Было неправильно в мире прошлом, неправильно и в этом, бензиновом — ничего не меняется.
Родителей уважай.
С мальчиками поздно не гуляй.
Кушай.
Не зажигай огня.
Умываешься, отбрасываешься мысль о душе, но после все равно забираешься в него. Включаешь воду, подставляешь выступающий шейный — сквозь позвонки пробивается ее шепот. Шепот воды.
«У нее же ожоги… третьей степ… Бедная-бедн… девочка.»
«Сколько меся… уже тут… Пора бы и в се… прийти. Почти заж…»
«С ее-то телом?.. Уж лучше и не просыпа… теперь никог…»
Ты жмуришься. Ты бьешь себя по голове, мотаешь ею из стороны в сторону, сжимаешь челюсти. Шепот пробирается в кровоток и разбегается по телу. Сдерживая сухие рыдания, ты напрягаешься всем телом до боли в висках. На лбу выступает вена и бежит к побритой под тройку макушке.
По рукам бегут бензиновые мурашки. Шепот ужасает, заставляется все карминовые внутренности сжиматься и скручиваться. Даже помехи не помогают хоть что-то упустить, все чертовски хорошо слышно. И вот в чем вопрос — откуда он?! Для чего?! Кому это нужно!
Заткнитесь уже!
Подскакивает давление, голова начинает кружиться. Последний звук шепота — вскрик испуга; и все, наконец, замолкает. Горячая вода обжигает почти лысую голову, но ты не отступаешь, упертая. Пытаешься дышать, контролировать это, контролировать хоть что-то — кажется, ты сходишь с ума. А, к черту.
Горячая вода может течь бесконечно, но тебе нельзя опаздывать, и поэтому приходится начать двигаться. Коснуться бедер, провести по животу — забыла про мыло. Как обычно.
Горячая вода цвета бензина может течь бесконечно. Уж этого добра в Резервации достаточно — то подогреть, это подогреть, что-нибудь сжечь. Хотя теперь и не только в Резервации. Все пропахло бензином и стараться сильно не нужно.
Сжечь можно все. Сжечь все к чертям и до тла.
Ты вымываешь голову гелем для душа. Тело вымываешь им же. Гель пахнет персиком и брусникой? Нет. Все пахнет бензином и немного яростью. Все провоняло им — ты, твоя постель, твой дом и тот парниша с соседнего ряда, который тебе нравится. На его парте нарисована грозовая тучка. Из тучки бежит маленькая молния. Из тучки капают голубые капли — не бензин. В отличие от его глаз — они цвета бензина. Его улыбка с эмоцией бензина, его руки температуры бензина и у него бензиновая ломка.
У вас у всех такая.
Все тетрадки и учебники, все здания, деревья, строения, цели, мечты и желания — бензин. Уж его у вас в Резервации достаточно. Конечно, достаточно. Подогреть, согреть, сжечь. Пожалуйста.
Отставляешь гель для душа на полку — резко вспоминается сон. Его улыбка и по-отечески заботливый голос. Не бензиновый взгляд, уверенность во всем мире и любовь. Слезы и накатились бы, но ты больше не умеешь плакать — уродливая лгунья. Горячая вода смывает все в каменно-серый сток.
В резервации действительно достаточно бензина. Но недостаточно его рук на твоих волосах. Недостаточно слов, теплых, как летний ветерок и солнышко. Недостаточно сказок на ночь, поцелуя в лоб, обещания защитить от всех подкроватных монстров. Недостаточно его голоса. Его сильного-сильного голоса.
Недостаточно всех моментов, что у тебя украли, что вырвали из твоих рук — нет. Тебя вырвали из его. Ты помнишь его взгляд, его шишковатые пальцы и шрам на лбу, у самой границы седеющих волос.
Отец остался там. Держал тебя на руках до самой последней секунды. Обнимал тебя. Смотрел на тебя. Обещал — лгал.
Ублюдок. Предатель. Урод и скотина.
Ты злишься на него. И ты злишься на мать. У тебя больше не сил злиться на себя, но бензиновые мысли гиенисто смеются — они знают, что виновата ты. Во всем виновата именно ты.
Только тсс. Это все иллюзия.
Гель для душа пахнет персиком и брусникой. Ты не знаешь, какая брусника на вкус. Да и персики ела когда не помнишь. Только если…
С его рук. С его смехом.
В твоих волосах.
Свежие фрукты и его байки. Материнский фартук. Запах мяса и сладкого пирога. Пирога с яблоками…
Этого никогда не было. Ты давишь пальцами на глаза, пытаясь добраться, выскрести, выдавить из себя это, эти воспоминания. В них ничего нет. В тебе ничего не осталась. Гель для душа попадает под веки, выжигает нахер все ненужное и ладно. Ладушки. Замечательно. Останешься слепой, попросишь определить в отделение соседнее с матерью.
Смотреть на нее зато не придется. Не придется видеть, как она тонет. Не придется слышать — она не просит ее спасти. Угасает. Отказывается. Задыхается.
А ты чувствуешь, что должна что-то сделать и что делаешь недостаточно, и эта тошнота цвета бензина выжигает тебе желудок. Тебя тошнит, выташнивает собственными кишками. Вытягиваешь их, серпантиновые, каштаново-коричневые.
Облегчения не существует. Только бензин, бензиновый запах, злоба, тот парень с соседнего ряда, который смотрит с отвращением — ты знаешь, что некрасива, и каждый раз смеешься вместе со всеми, когда он в очередной раз случайно садится на кем-то случайно же оброненную жвачку — еще Клариса, бензин, и мать-почти-утопленница, призрак отца, бензин, бензин, бензин, бензин, бензин.
У тебя слабое сердце, которое надрывается скрипкой. У всех вас теперь слабое сердце. Бензиновые пары внутри каждой и каждого — выжирают, вылизывают изнутри и впиваются клыками.
В печень.
И в сердце.
Последнего у тебя нет — тебе так Клариса сказала. Несколько дней назад. Ты ее ненавидишь, но она, похоже, единственная не отупевшая от всей этой бензиновой катастрофы. Иногда можно интересно поговорить, чаще — интересно поругаться.
Ей нравится Майкл. Голубоглазый, тихий, отлично играет в волейбол и на нервах историка. А ты просто любишь напоминать ей — у него маленький член и он фигово целуется.
Пробовала ли ты?
Проверенная ли это информация?
Варианты ответа: нет и нет.
И да. Да, у тебя нет сердца. А ей не нужны дополнительные стимулы, ей не нужны дополнительные мотивации и дополнительные оттенки. Его обходительности и вежливости недостаточно. Недостаточно чувства юмора и каких-то там целей на будущее. Ничего, что в нем есть, недостаточно, если у него пусто в кошельке, а в штанах четыре дюйма от силы.
И да. Да, тут именно у тебя нет сердца.
Уморительно. С запахом бензина.
Вымываешь глаза. Они все равно щиплют, скребут, взывают — но у тебя много дел сегодня. Обматываешься полотенцем под мерное капанье подтекающего крана. Стараешься не смотреть на паука, засевшего под потолком — все равно не видишь. Шампунь въедается в твои глазные яблоки. Проникает в мозг. Ты превращаешься в бездумный человеческий персик. С вкраплениями брусники.
Если бы.
Ты — бензин. Бензиновая жидкая кукла. Ниточек нет и дергать тоже не кому, но ты все равно умудряешься ломать бесконечное количество вещей. Отец бы вряд ли тобой гордился, милочка, только подумай о том, что ты творишь. Что ты творишь!
Паук все видит. Коричнево-оливковый, жирный паучара видит каждое твое движение и каждое твое действия. Его яд — твоя апатия. Твое падения. Твоя ненависть/трусость/ложь/уродство/злость. Его глаза — глаза твоей матери, и они затухают. Ты прячет исполосованные руки со следами собственных ногтей от его глаз и забываешьзабываешьзабываешь.
Не бензиновый цвет глаз своего отца.
И ты снова смотришь в зеркало. Ничего примечательного не видишь. На лбу шрам. У самого края, рядом с волосами. Когда-то их было много и они были красивыми. Мама заплетала тебе косы, мама вплетала в твои косы ленточки.
Больше их нет. Ни глаз твоего отца, ни матери, ни волос.
Отчуждение шепчет тебе на ухо ядовитые слова, но ты мотаешь головой. Так резко, что в глазах начинаются карусели. И шепот почти пропадает, но слово прорывается. Одно чертово слово.
«Развод родит… Запрет на встре… с отцом… Никто не думал… будет такая реакция…»
Заткнитесь уже!
Когда все это только начиналось… Каламбур. Первой была паника. Твоя и общественности. Все были в ужасе, но не он, ты все еще вспоминаешь его взгляд и то, что отец сказал тебе тогда: «Поймешь, когда вырастешь».
Поймешь…что?
Бомбежка случилась резко, неожиданно. По слухам это была Россия или может Япония. Кто-то говорил, что это Штаты всё начали, другие роптали на Корею. Смешным было то, что у малышки-Японии ядерного даже не было. Если бы тогда тебе рассказали это, ты бы посмеялась, но тебе никто и ничего не рассказывал.
Отец сказал: «Поймешь, когда вырастешь.»
Ты не сильно выросла, но поняла. Поняла, что больше не хочешь. Ничего. И никогда.
Если бы тогда тебе рассказали это, ты бы посмеялась, но тебе никто и ничего не рассказывал. Люди вокруг перекидывались слухами, как теннисными мячиками цвета фельдграу. Все просто хотели чувствовать себя в безопасности. Все просто хотели жить. И никто больше не хотел выживать.
По предметам сегодня история, алгебра, ядерная физика и очередная проверка на радиацию и содержание бензиновых веществ в крови. Натянув застиранную майку и спрятав ее под толстовкой цвета увядших листьев, ты натягиваешь джинсы. Вздыхаешь. Снимаешь их назад и надеваешь белье. Вздыхаешь снова.
Ты уже в комнате, снова. Шторы не разнимаешь, позволяя им и дальше сливаться краями, прятать от тебя это мир, разрушенный, изгаженный, испоганенный.
Или тебя от него.
Ты могла бы и соврать — не опасна; только ты знаешь правду. И столь сильное лицемерие для тебя перебор. Потому что ты опасна. Слишком опасна. Пришло время что-то с этим сделать, пока…
«Такой нежный возраст… Родит… ничего не объяс… бедн… дев…»
Ааааааааааааааааа!
Полутьма спасает от катарсиса. Снова бьешь себя по голове, сильно, но шепот будто становится сильнее. А квартирка маленькая, мельчайшая. Воздуха становится только меньше. От ванной до кухни лишь шаг — просто переступи порог. Еще один шаг — теперь вправо — и вот тебе спальня. Кровать не скрипучая, правда. Одеяло теплое. Подушка мягкая. В холодильнике пусто. Пусто настолько, что твоя грудь, кажется, втянулась назад в тело. Это удобно. Тебе нравится.
Тебе нравится тот парниша. С соседнего ряда. Ты не помнишь его имя. Яков или Михаил. Может быть Льюс. Или Джаеш. У него чудное имя, чудной говор и чудная внешность. Ты не расистка.
«Конечно, ты сраная расистка, Джо.»
© Клариса
На самом деле он обычный. Один из тысяч. Один из миллионов. Других. Что ходят в наушниках-переводчиках и прячутся под зонтами — бензиновый дождь никогда не кончается. Что негодуют, когда же купол, наконец, достроят или хотя бы начнут достраивать — они правда верят, что, если они уже во Фламме, о них кто-то позаботится. Они правда думают, что когда-нибудь эти развалины превратятся в город под куполом, город в котором все живут счастливо, ни от кого не пахнет бензином и с неба бензин не течет. Он один из этих. Один их мечтателей. Один из тех, кто питаются по карточкам и настолько хорошо, насколько хорошо стараются их родители.
Тебе он нравится. Напоминает отца. Отвратительно.
Безысходно-безвыходно.
Застегиваешь джинсы. Кидаешь в карман куртки зажигалку и пачку. Подхватываешь со стола ополовиненную бутылку с водой — завонялась. Ты не знаешь, как долго она тут стоит. Пахнет затхлостью и бензином. Все пахнет бензином. А с неба каплют бензиновые дожди.
Небо отливает лазурью теперь постоянно и постоянно пасмурно. Тебя все это угнетает, а Клариса продолжает верить. Она тоже из этих. Из мечтателей. Из всех тех, кого от бензиновых паров не спасают даже респираторы.
Бедняжка.
Тебя эта срань не берет, но зато шепот вгрызается в горло. На пороге, в межкомнатье, руки начинает жечь, а за спиной, у постели, снова неожиданно пищит будильник. Шепот колышется волнением, в нем начинается суматоха. Схватившись за дверной косяк, ты жмуришься, рычишь на выдохе и сипишь на вдохе.
Дверная ручка, спряв за собой вход в ванную, шепчет и смотрит прямо тебе в глаза всем своим существом. Ты больше не выдерживаешь.
«Что происх…? Что с моей…?!»
«Мэм, все в поряд… Это новые экспериментальн… обезболиваю…»
«Как вы смеет стави… эксперименты на моем ребен…!»
На карачках ты заползаешь назад в комнату. Стоит твоему взгляду упасть на будильник, как участившийся, слишком громкий писк обрывается.
Будильник не пищал вовсе. Ты никогда не заводишь его на два времени. И ты определенно больше не выдерживаешь.
Боль мутнеет так же быстро, как и появилась. Ты поднимаешься на ноги, кривишь некрасивые губы и уродливо ведешь плечами. Сплюнула бы, но потом ведь придется убираться. Этот день заканчивается каждый раз одинаково, но на следующее утро тебе все равно всегда приходится убираться.
День сурка.
Как не проводи — одно и то же. По кругу. Ну, хотя бы не по цирковому манежу. Хотя…
Иногда тебе начинает казаться, что все это — некое извращенное телешоу. У тебя нет еды, потому что твой единственный родитель не трудоспособен, и у тебя в голове голоса. Иногда в теле боль. Галлюцинации.
Нет, это не шоу. Теперь это новая реальность — твоя и всех тех, кто делит с тобой территорию Резервации. Бензиновые пары отравляют ваши тела — вам так кажется. На самом деле они отравляют ваши души. И с этим вам остается только смириться.
Как и с тем, что, находящееся за границей резервации, никем не изведано. Вас пичкают сказками про пустошь и отравленные земли, но ты читала Коллинз и Рот. Ты знаешь, что на самом деле происходит. О да, ты знаешь.
Манипуляция. Действительностью и сознанием. Остается лишь задаваться вопросом, что убьет быстрее: это или бензин?
Ты ставишь на бензин и наклоняешься, чтобы поднять оброненную бутылку воды. Возвращаешься к куртке: и пихаешь пачку глубже в карман. Каждая капля, падающая на землю, содержит в себе около семидесяти процентов химикатов. Чтобы загореться ей потребуется доля секунды. Вам это в школе рассказывали.
Но ты не слушала. Ты ничего не слышала. И ничего не чувствовала. У тебя же не было сердца.
Точно-точно не было.
Выпиваешь воду до дна прямо на месте, зачем мелочиться. Это последнее, что у тебя осталось. Мать упрятана в клинике и медленно умирает, а государство — не существует. Все только-только начинает формироваться и никто не заботится о том, чтобы обеспечить вас всех благами как можно быстрее. Ты здесь уже два года. Последний раз видела карточки на питание в прошлом месяце, а карточки на одежду — никогда. Все, что с собой привезла, донашиваешь.
Перешиваешь и донашиваешь. И перешиваешь.
Четырнадцать очень нежный возраст. Так говорит ваш литератор. В нем есть что-то от Байрона. Что-то кроме того, что он англичанин. С высокими манерами и глубокими шутками. Тебя он раздражает.
Потому что цепляет на крюк и видит насквозь. Видит талант, видит способности и журит. Почти как отец. Журит и подталкивает, постоянно спрашивает, завышает оценки, пытается подтолкнуть, помочь, направить — ты не хочешь стараться. Ты не хочешь стараться!
Четырнадцать очень нежный возраст. Мальчики, платьица, косметика, волнение, учеба и… Отставив пустую бутылку, ты проверяешь на месте ли пачка, а после пихаешь ее поглубже в карман. Хмуришься. Втягиваешь голову в костлявые уродливые плечи. Уже минуты полторы так и стоишь у куртки с остановившемся взглядом. Заплатка, которую ты пришила на локоть — Клариса сказала, что так будет модно и что это прекрасно спрячет громадную дырень, заработанную тобой во время падения на искусственном льду в прошлом году — отрывается. От движений, истирания ниток или вечной пропитанности бензином.
Ты не знаешь. Ты больше не учишься. Ты больше не пытаешься выжить. Единственные хорошие оценки, которые есть — литература. И это смешно. В мире постапокалипсиса, в мире, где людей бросили в кучу и перемешали, как шарики насмешливого лото, в мире, где, если поймаешь каплю дождя на язык, можешь получить отравление — это иронично. Надменно. Отвратительно.
Но ты не тянешься за нитками. Подхватываешь куртку с гвоздя на стене, натягиваешь, а с пола хватаешь пыльную кепку. И тут же ее отбрасываешь прочь. Вместо этого прячешь бесполезную, полную шепота башку в капюшон. Рюкзак остается сиротливо лежать у кровати. Школа, на скорую руку созданная еще два года назад в заброшенном здании какой-то администрации, будет ждать тебя вечно, но так и не дождется.
Ты романтизируешь эту мысль до максимума. В лучших традициях мистера не-Байрона.
Немного времени и вот ты на площади. Кадр перед глазами мелькает, сменяется. И ты уже здесь, уже на месте, в самом центре этого убежища всех юродивых и тех, других — мечтателей. Круг из цемента — неровный, весь в бензиновых разводах — станет твоим последним домом. И ты становишься в его центре. Немного переступаешь с ноги на ногу.
Это место — апогей человеческой тревоги и ужаса цвета королевского пурпурного Крайола. Раз в несколько дней здесь появляется очередной смертник, но патрульные посты ещё после первой такой попытки были выставлены вокруг в двойном объеме и всех следующих несчастных очень быстро скручивали.
Ты наблюдала за этим местом какое-то время. Смена постов, перерывы, особенности патрульных, слабые места… И вот он миг наслаждения и триумфа. Тебе больше не придется просыпаться под писк этого бездарного будильника. Тебе больше не придется ждать.
Вокруг почти нет людей, а те, что есть — слишком заняты. Ты косишься по сторонам, словно воровка. Твое дыхание учащается. Прохожие торопятся мимо. Транспортная система налажена кое-как, и поэтому они спешат, они торопятся, они хватаются за свои большие, загнутые книзу зонты — только бы капли бензина, уже и так пропитавшие их насквозь, не смогли коснуться их лиц/одежды/волос.
Патрули на перекрестках, пытаются спрятаться по углам не столь большой площади. Они выглядят как обычные прохожие, что просто остановились — замерли во времени, как и весь этот город — но хватит и секунды, как они сорвутся с места, вырвут из-под курток пистолеты со специальной жидкостью и выстрелят. Жидкость за секунды сделает любую вещь негорючей. Ты не помнишь, что это за жидкость. Ты пропиталась бензином: его суть в твоем теле и знания о нем в твоей голове.
И ты не помнишь, что за жидкость у них в пистолетах, но помнишь как баловалась в водяным пистолетом, когда была маленькой. Еще там были сильные руки отца, какие-то догонялки и смех матери. Запах пирога. Тот самый запах…
Бензин.
Везде. Только. Бензин.
А ты все топчешься на одном месте в самом центре плоской, как блин, площади.В одном твоем кармане пачка сигарет. Их там несколько, на всякий случай. В другом кармане пачка спичек и две зажигалки. На всякий случай тоже.
Просто на всякий случай.
Ты оглядываешься по сторонам. Задержалась уже на три секунды на одном месте и этого достаточно — патруль приходит в движение. Но слишком медленно. Они видят, что ты ребенок. Что ты можешь сделать?
Ты можешь всё. Изнутри тебя разрывает. И поэтому ты делаешь глубокий-глубокий антрацитовый вдох. Отвратительная бензиновая вонь заполняет носовые пазухи. У тебя начинает кружиться голова. Где твой респиратор? Ох, ты бы ответила, где он, и этот ответ бы никому не понравится. Ни твоей маме, ни твоему папе, но где же они? Ох, где же они?
А их нет.
Они бросили тебя.
Их нет, потому что они бросили тебя.
И дело не в апокалипсисе.
Нет-нет, милочка. Ты ведь знаешь в чем дело. Ты прекрасно все знаешь сама.
Пять секунд промедления. Один из людей, что несутся мимо, тебя замечает. Потом второй. И дальше, дальше… Люди начинают замечать — а ты дышишь просто так. И у тебя уже подкруживается голова и тело становится все более вялым с каждой секундой.
Нет респиратора. Нет зонта. Нет движения.
Остолбеневшая фигура в капюшоне.
Ты стягиваешь капюшон быстрым движением, а потом ныряешь рукой в карман. Вот и все. Твоя одежда пропиталась. Тяжелый капюшон спадает на плечи, оттягивает ворот и пытается немного тебя придушить. Бензиновый дождь пытается забраться тебе в душу через тело.
Только у тебя там всё выжжено.
Везде.
Ты достаешь пачку. Не медлишь. Не скулишь. И совсем не плачешь. Это чувство брошенности и ненужности — твой костяк. Стальной проржавевший стержень внутри тебя, и он крошится. Новые нынче никто не ставит, прости, крошка, придется пожить так.
Упс. И ах.
Не придется.
«Я слышал… психолог гово… с ее родит…»
«Да спраши… я уже…! Ничерта не расска… сук…»
«Может, надо…мягче, дет…?»
«А я… как спраш… а…?!»
Шепот становится четче. Что это? Какие-то звуки. Писк. Что это? Ты не знаешь. Достаешь пачку и не медлишь. Если не успеешь, просто упадешь в обморок из-за количества паров, которые вдохнула по пути. Надо было выкинуть респиратор на пару минут позже, на середине пути, но все уже сделано.
Жалеть не о чем.
Кульминация.
La fin*, так, мистер не-Байрон?
Какой-то звук. Чей-то голос, крик — это один из патрульных. Он, похоже, понял в чем дело. Наконец-то. К самому тугодуму ты нарочно встала лицом. Ты не прогадала. Голоса не слышно. Только звуки дождя, что льется и льется и льется. Этот дождь уже никогда не закончится. Как и бензиновый запах. Как все то, что ты потеряла.
Ничего не вернется.
Вытаскиваешь сигарету. Они под запретом, как тот самый фильм Калика, но кто ищет — всегда найдет. Ты находишь секунды времени. Пачку бросаешь на землю, подмечаешь, как на сигаретном теле остаются пятнышки бензина. Зажигалка оказывается в пальцах сама. Губы уже терзают фильтр. И вот он, вот он момент откровения…
А откровение очень банальное — твоя ярость для тебя слишком большая.
Десять секунд. Патрульный, к которому ты стоишь лицом, вытаскивает пистолет. Слишком медленно, мальчик с бензиновыми глазами. Слишком медленно.
Ты подносишь зажигалку к лицу. Она — твой личный курок. Она — конец этого города, этого оплота «безопасности» и этого мира. Ты широко улыбаешься. Внутри чувства рвутся, как голодные бойцовские псы, и никому не сбежать от них и не скрыться.
Твои родители тебя бросили.
Зажигалка загорается. Ты затягиваешься сигаретой. Одной капли бензинового дождя хватает, чтобы вспыхнуло и занялось громадное пламя. Ты больше ничего не видишь. Ты только кричишь. От боли и ужаса. Ты кричишь от ярости.
Пока пламя поглощает твою одежду, твою кожу и твои помыслы. Пламя поглощает твою боль и даёт тебе другую, физическую, взамен. Ты горишь ярче любой звезды.
И ты, наконец, сгораешь.
~~~
Писк будильника. Тревожный. Неприятный. Некрасивый.
Сон, только затронутый, комкается пленкой на кипяченном молоке. Неприятно морщится. Нашептывает всякое. Ты и хочешь перевернуться, но тело тяжелое. Теплое, нежное, но тяжелое, неповоротливое. Ты не хочешь слышать.
Писк будильника равномерный и четкий. Тебе придется его выключить. Для этого нужно поднять руку, перенести ее в сторону, затем опустить. Но рука слишком тяжелая, а указательный палец онемел.
Указательный палец…
Писк…
Твое тело дергается произвольно. В туманном разуме мелькает догадка. Ты заставляешь себя разлепить глаза. Не сразу, но твои веки раздвигаются, как те самые гардины, что алые-алые, что струятся, ветвятся и… Над тобой выбеленный потолок. Перемигивающиеся люминисцентные лампы. Стоит повернуть голову, как ты видишь мать, что спит в кресле.
Она жива и здорова. Ее лицо осунулось и выглядит утомленным, но она жива и здорова. Ты не уверена в своих чувствах и не уверена в радости. Но ты делаешь вдох и, наконец, приходишь к истине.
Бензином больше не пахнет. Только чистотой и, немного, хлоркой. Отсутствие бензинового запаха заставляет тебя вспомнить на чем же всё закончилось и где вообще ты находишься. Кто ты. Почему твое тело такое тяжелое. Писк учащается. А потом раздается крик.
Кричишь ты.
Примечание
*La fin (франц.) - финал.