Когда Леви был маленьким и спрашивал про отца, Кушель отвечала то же, что и любая мать-одиночка: врала про летчика-испытателя, героя войны, павшего смертью храбрых. Лет в тринадцать он перестал спрашивать. Она успокоилась. Думала, что эта тема никогда не всплывёт. И вот пожалуйста. Они ужинают вдвоем за три дня до его свадьбы, и он вдруг, где-то между двумя бокалами вина и десертом, вываливает: «Мам, кто всё-таки был мой отец?»

Сын смотрел на нее из-под челки своими внимательными, умными глазами, и она понимала: в сказку про павшего героя он уже не поверит. Да и никогда не верил.

«Только не надо мне рассказывать про героическую смерть и прочую херню», — добавил он, будто услышав ее мысли. Кушель вздохнула. Допила вино. Вздохнула ещё раз и посмотрела сыну прямо в глаза. «Дорогой, — сказала она. — Я понятия не имею». Лицо Леви на мгновение вытянулось, но он ничего не сказал, жестом подозвал официанта и попросил ещё бутылку. Когда бокалы снова наполнились, он пожал плечами и пробормотал: «Ну ладно».

Минут пять они молчали. «Ты меня осуждаешь?» Леви вскинул на нее взгляд. «Конечно, нет! Ты что! Мам! Ты что, плачешь?»

Кушель вытерла мокрые глаза, пришлось идти в дамскую комнату и приводить лицо в порядок. Дешёвая тушь оставила черные разводы от глаз к щекам.

«Я всегда так и думал», — без всяких предисловий сказал Леви, когда она вернулась за стол. Он протянул руку через стол и сжал ее ладонь. Тридцать лет она боялась этого разговора. Мать-одиночка — полбеды. Даже не знать, от кого ты родила ребенка… Она достаточно наслушалась, когда была беременна, когда Леви рос… Сыну, казалось, было все равно. И всё-таки она решила рассказать.

Ей было четырнадцать-пятнадцать, она бунтовала вслед за старшим братом, часто сбегала из дома. Пробиралась в клубы или на вечеринки. Рослая, рано созревшая, она выглядела гораздо старше своих лет и спокойно говорила, что ей восемнадцать. Когда через пару недель после очередной вечеринки ее начало неудержимо тошнить, она почти не удивилась. Родители, конечно, были в ярости. Кушель упёрлась, отказалась от всех «вариантов» и твердила, что сможет воспитать сына одна. «Ну, вроде ничего получился», — усмехнулся Леви. Он слушал ее, не перебивая и не выпуская ее руки. Она улыбнулась и негромко сказала: «Я никогда ни о чем не жалела, дорогой». Это было правдой. Она помнила трудные времена, когда Леви был совсем маленький, родители умерли… И потом, когда ему тоже стукнуло четырнадцать. Но она ни о чем не жалела.

Когда Леви было лет десять, она сошлась с одним мужчиной, который скоро заговорил о браке. Кушель поначалу согласилась, но потом пошли намеки, сначала едва заметные, что будущий супруг хочет иметь своих детей, а Леви можно было отправить куда-нибудь. Куда? Ну, есть закрытые учебные заведения… Кушель едва удержалась, чтобы не расцарапать кавалеру лицо, и собственноручно вытолкала его за дверь, едва не столкнув с лестницы.

Она впервые рассказала об этом сыну. Леви рассмеялся, услышав про лестницу.

Кушель вдруг подумала, что самым страшным днём, вернее ночью, ее жизни она считает тот, когда Леви без предупреждения заявился к ним с Кенни — она вот-вот должна была перебраться к брату в Париж — весь в синяках и со свежей раной в боку. Как он смог добраться до Бостона в таком состоянии, Леви сам не знал.

Она не была знакома с этим Биллом, но Леви рассказывал ей о нем. Поначалу его сообщения пестрели счастливыми смайликами. Потом смайлики стали исчезать. Потом Леви не отвечал, если она спрашивала, как у них дела. Она понимала, что происходит что-то нехорошее. Даже писала сыну, что он может пожить у нее, если нужно. Он молчал, отказывался навещать ее, ничего почти не рассказывал, избегал вопросов, мог не писать ей целый месяц. А потом заявился к ней на порог. У него разошлись швы на ране, а он даже не заметил. На лице застыло странное выражение, будто мышцы парализовало. Кенни, перепугавшись не меньше сестры, но не подавая виду, чуть не силой влил в него стакан виски. Кушель тогда боялась только, что сын умрет от потери крови. Но все обошлось. Два дня он спал и ел и ничего не рассказывал. Она гладила его по голове и, как в детстве, целовала перед сном. На третью ночь его вдруг прорвало. Она полночи просидела с ним. И слушала, слушала, слушала. И плакала вместе с ним. «За что?» — вырвалось у Леви. Она крепче обняла его. «Мудак он, вот и все», — крикнул Кенни из соседней комнаты. Он, оказалось, все слышал. Леви рассмеялся сквозь слезы.

Когда ещё через пару дней Билл заявился к ней в квартиру, дверь ему открыл Кенни. Леви вышел из своей комнаты, услышав знакомый голос, опёрся о косяк двери и даже не поздоровался. Кенни, поняв, кто перед ним, со всей армейской прямотой объяснил гостю, что ему тут не рады. Кушель стояла за спиной брата и в любой момент готова была помочь выставить гостя вон. Леви молчал и смотрел прямо перед собой. В конце концов Кенни надоело говорить, и он просто вытолкал Билла, обматерив и назвав педиком. И дал ему такого пинка, что тот упал с лестницы. Больше о нем Аккерманы не слышали. По крайней мере, Кушель Леви ничего не говорил. Не считая случайной встречи пару лет назад. Хорошо, что Эрвин был рядом.

Кушель отогнала неприятные мысли. «Как у вас дела?» — спросила она. Леви сделал страдальческое лицо. «Я уже думаю отменить свадьбу». — «Что случилось?» — «Да я заебался просто. — Он вздохнул. — Всегда думал, что шутки про свадьбы в ситкомах — это шутки. А оказалось, что это пиздец». — «Заебал материться, сколько раз говорила…» — «Сама-то!»

Ещё бутылку спустя они решили уходить. «Ты уверена, что доедешь нормально?» — спросил Леви, когда Кушель нехорошо зашаталась. Вина всё-таки было многовато. «Я же на такси, не беспокойся, дорогой». — «У нас есть свободная комната теперь. С Сидом познакомлю. И я не хочу, чтобы моя пьяная мать шаталась по Нью-Йорку одна. Кенни без тебя проживет одну ночь». — «Ну, перед Сидом я устоять не могу, конечно».

Леви и Эрвин жили всего в паре кварталов от ресторана, и они пошли пешком. Леви держал Кушель под локоть. Когда он был совсем мал, ее часто принимали за его старшую сестру или няню. И ее это так злило тогда. Ей казалось, да и сейчас она так думает, что она сотворила нечто совершенно прекрасное, а потому никто не имеет права не понимать, что это сделала именно она, она, а не кто-то ещё. Интересно, гадала она, выглядят ли они до сих пор, как брат и сестра. Сейчас бы ей это, наверное, польстило.

«Слушай, мам… А почему ты раньше не говорила? Ну, про отца?» Кушель поглядела на него. В этой голове всегда было столько мыслей. Она не успевала за ними следить. «Ты бы хотел услышать от меня в три года, что я без понятия, от кого залетела?» Леви ничего не ответил. Несколько минут они шли молча. «Если честно, — заговорил снова Леви, — я всегда думал, что он или просто мудак, или правда умер. В обоих случаях… Ну и хуй бы с ним, в общем. А теперь получается, что я понятия не имею. Просто пытаюсь понять, что делать с этой информацией». — «Прости, дорогой». — «Я же не об этом, мам. Я не знаю, как объяснить… Раньше меня это не волновало. Но с этой свадьбой столько всего в голове сразу… Я, наверное, хотел что-то про себя понять… А теперь…» — «Ты родился двадцать пятого декабря. Можешь считать, что от святого духа, если это так важно». — «Тс, мы же евреи». — «А Иисус кто, по-твоему? Китаец?» — «Логично». — «Слушай, — сказала она твердо, — это все не имеет значения. У тебя есть я. И Кенни. И Эрвин». Леви согласно кивнул, и к этой теме они больше не возвращались.

Эрвин Смит. Не мужчина, а мечта, конечно. За такого можно и самой замуж сходить. Не за этого, разумеется, а за такого, как он. Может, Ханжи попросить, чтобы она и ее с кем-нибудь познакомила… Личная жизнь Кушель никогда не волновала. Уж она-то нагулялась в свое время. Был период, когда думала, что ребенку нужен отец, но после той истории с любителем закрытых учебных заведений отбросила эту мысль. Одинокая старость ее не пугала. Увлечения разной степени серьезности она себе позволяла и допускала, что однажды может ещё выйти замуж, но это все было так. Она довольна своей жизнью. Вот Леви… Как-то в приступе откровенности после очередного неудачного разрыва он сказал: «Я, видимо, такое говно, что всю жизнь буду нарываться на мудаков». Она, конечно, сказала ему, что это не так, что он чудо, что заслуживает самого лучшего. Она действительно так думала. Леви тогда пожал плечами и пробормотал что-то про «поживем — увидим». Ну, и кто был прав?! Она не говорила ничего сыну, тем более не лезла к Эрвину. Просто ждала, что будет. Про Эрвина она узнала, когда они уже пару месяцев встречались. Леви долго шифровался. Обычно он не скрывал свои романы, а тут напустил туману и кормил мать скупыми фактами. Когда они приехали к ним с Кенни, она все поняла. Леви так пожирал своего пока-еще-бойфренда глазами, что ей было немного неловко. И Эрвину тоже, судя по тому, как он краснел. Кушель было плевать, как он выглядит, сколько зарабатывает, нравится ли ему ее стряпня. Она хотела понять, как он относится к ее сыну. Она знала, что Леви очень боялся повторения истории с Биллом, и разделяла его опасения. Но Эрвин спокойно отвечал на все выпады Кенни. Был вежлив с ней. Даже помог с ужином. Леви рядом с ним заметно расслаблялся. Было заметно, что они доверяют друг другу и что это надолго. Пожениться, на ее взгляд, они решили слишком быстро, но это их дело. Да и помолвка в итоге несколько затянулась. Кушель даже не думала никогда, что свадьба — это так сложно.

Эрвин был дома. Он явно не ждал гостей, и на его лице на мгновение проступила растерянность, но он быстро оправился. Кушель испытывала к нему какую-то покровительственную привязанность. Она знала, Леви рассказал, что родители Эрвина погибли, когда ему было всего двадцать два, и немного жалела его. Ей все время хотелось сделать для него что-нибудь хорошее, и она общалась с ним почти так же, как с сыном. Его это заметно смущало, но он вообще легко смущался, как она заметила.

Леви, не слушая Эрвина, который уверял, что Сид уже сделал все свои дела, вывел пса на прогулку. «Ритуал, — пояснил Эрвин. — Леви не заснёт, если не погуляет с ним… Хотите чаю?»

Утром, выйдя из комнаты, она столкнулась с выходящим из ванны Эрвином. В одном полотенце. Эрвин покраснел, смутился. Кушель не удержалась: «Отличная задница». Эрвин чуть не упал. «Какого хрена, мам?!» — подал голос Леви, сидевший на диване с ноутбуком на коленях. «А что, нет?» — «Ты не представляешь, как мне сейчас неловко». — «Тс, я же пошутила!» — «Женщина, ты посмотри на него. Я сейчас вдовцом до свадьбы останусь».

Леви подошёл к не знавшему куда деваться Эрвину и приобнял его за пояс. «Не обращай на нее внимания, она просто издевается. И иди оденься уже, а».

Когда Эрвин, бормоча извинения, удалился, Леви рассмеялся. «Серьезно, мам, — сказал он, — не надо так с ним. Он не понимает такие шутки. Да и мне неловко как-то». — «Прости. Скажите спасибо, что Кенни тут нет. Но задница правда отличная же». — «Мам, не надо. Это пиздец как странно. Не хватало ещё, чтобы я ревновал без пяти минут мужа к собственной матери».

На свадьбе оба мужа сияли от счастья, как два начищенных медных таза. У Леви было такое лицо, какое бывало в детстве, когда он дорывался до конфет или когда она умудрялась добыть ему игрушку, которую он хотел. Кенни всхлипывал и вытирал глаза, хоть и говорил, что не понимает, зачем педикам свадьба. «Да заткнись ты уже, — цыкнула Кушель, — у тебя их три было». — «И я все ещё не понимаю, нахуя», — проворчал он, но гундеть перестал. Она смотрела, как Эрвин наклоняется к Леви, чтобы поцеловать, и чувствовала, что у нее тоже начинают чесаться глаза.