жизнь шустро текла меж дорогами и деревнями,

сменялись недели и годы по ходу времени

и смерть за углом ждала, но не будем о грустном;

а он всё ходил, как само это время древний,

и спрашивал каждого: как же рождается музыка?

он много десятков лет угробил на поиски

единственно верной формулы, правила, тезиса,

но всё, что узнал, равноценно дождю и вою,

а если по-русски — потрясающе бесполезно:

не знание даже, так лишь, слова, как бусины,

гремящие друг о друга в пустом кармане.

и там, где должно биться сердце, бывало пусто,

и там, где должна звучать нота, звучала мания.

вопрос был, конечно, верным. другое дело —

никто никогда не знал на него ответа.

ведь чудо легко рождалось, когда умели,

и не получилось бы в жизни у тех, кто нет, а

среди этих тех, кому не давались чары,

бродили полсвета горькими и пустыми.

не стало лесов и сказок, но он был старым

настолько, что помнил капли и струйки дыма,

настолько, что помнил музыку гроз и ветра,

природную силу, мощную, как цунами:

она покорялась смело и беззаветно,

когда находился кто-то, ищущий знаний,

когда находился кто-то, кто был готовым

принять этот дар и дальше нести по свету.

наверное, он её и искал в итоге,

но был бы не против что-то другое встретить,

но был бы и рад схватиться за то, что дали,

всё, лишь бы потом, когда-то, найти ответы.

и вот, наконец, однажды ему сказали:

смотри, этот парень — тот, что с лиловой флейтой —

он каждое утро ноты берёт из выси

и из-под земли, из гомона, храпа, пищи.

он этим наполнен весь, он таким родился,

он должен всё знать о том волшебстве, что ищешь.

всё было не так.

"прости, я побеспокою,

мне нужно узнать о том, что ты знаешь с детства..."

и парень сказал, в пространство махнув рукою:

смотри, это всё — состав твоего оркестра,

смотри, как поют ветра и как шепчут реки,

как выстучит дождь по камню десяток партий;

а если не то — вот звёзды горят и меркнут

и дремлет сама тишина в черепичном скате;

а если не то — так вот тебе стук трамвая,

и гул от шоссе, на север лежащем лентой,

и шёпот, и смех, и музыка на бульваре —

сам город готов помочь аккомпанементом.

ведь всё, что растёт из сердца, нельзя потрогать,

его не сложить ни в форму, ни в массу нетто...

да ты не смотри так. ну же, давай, попробуй,

а если поймёшь — вот, сразу держи монетку.

и в том, что ответ стал снова головоломкой,

опять бесполезной, горечи было вдосталь.

он бросил монету, выругался негромко,

она зазвенела где-то в камнях и досках,

скатившись по ним, и он проследил, конечно,

за ритмом,

и в этом ритме увяз, как птичка.

прошло, может, пять минут, а казалось — вечность,

как мир, что вокруг, в мгновенье менял обличья:

впервые за жизнь всё было понятно и просто

и пели ветра, струясь под его руками,

а над головой без пауз звенели звёзды,

а там, где он шёл, шуршаще шептались камни.

прошло, может быть, полдня, может быть, полгода,

он видел уже так много и столь же мало,

но выучил то, как разно звучит погода,

и что города о разном стучат по шпалам,

и что, будь ты сотню раз уже старым, мудрым,

на свете всегда останется, что не видел.

в тот день он проснулся рано и встретил утро

сидящим на старых скалах в руках залива:

и море, обычно шумное и живое,

сегодня гудело грустно. прощалось будто.

он знал, что моря нередко о ком-то воют,

но даже не думал, что он в этом списке будет.

он был не один. он знал, что его искали,

давно карауля за каждым углом и дверью.

следы бесполезно было скрывать песками,

и стоило быть благодарным, что дали верить,

что дали искать и дали найти всё это,

без риска, что до конца подберёшься к краю.

и он, не сутуля плечи, спросил у смерти:

присядешь, дружище? давай, я тебе сыграю.