Вечность Властелина Камня – гора, обтесываемая ветрами и водой, тысячелетия подряд, пока стихии не сравняют её с землёй. Вечность людей – камешек, коих сотни. Вместе они образуют холм, который когда-нибудь поднимется выше неба и звёзд, выше Селестии, за пределы любых пространств.
Чжун Ли всегда любил людей, хоть и понимал их слабо. Когда смотришь с горной вершины на копошащихся внизу смертных созданий, трудно разделить их горести и заботы.
Теперь Чжун Ли живёт среди людей как такой же смертный. Он снимает комнату на работе, ходит на эту же работу каждый день кроме воскресного, сталкивается с чужим горем и потерями, лечит душевные раны, помогая одним обрести загробный покой, а другим – душевный. Чжун Ли считает, что делает полезную вещь: кто-то использует травы и припарки, кто-то – слова.
Слова имеют вес. Приятный вес золотых монет, которые ежемесячно отсчитывает ему Ху Тао, отпуская шуточки про стариков и зануд и сетуя на то, что консультанты нынче слишком дорого обходятся. Моры всегда не хватает, но Чжун Ли не жалеет, что не сделал запас: необходимость вести бюджет и ходить на рынок за чаем и едой приближает его к людям ещё сильнее.
И он не согласен с утверждением Ху Тао, что ему от Тартальи нужен только бездонный кошелек, ведущий напрямую к хранилищам Северного Банка. Чжун Ли с лёгкостью обошёлся бы и без подарков – ему нравится само общение с Тартальей, возможность смотреть на огонь его души. Это скорее их негласный контракт: Тарталья освобождает Чжун Ли от насущных забот взамен на его время, знания и его самого.
Честный, правильный контракт.
***
Последствия открытой связи с Тартальей – преступником, ужасным фатусом и человеком, который когда-то осквернил их статую Властелина Камня, забравшись на нее с ногами (третье было особенно оскорбительно) – могли бы быть гораздо хуже, если б не пара но: открытые доказательства его вины в народ не ушли, хоть и разошлись сплетнями, а сам Чайльд был слишком богат и щедр, чтобы не купить честь и принципы большинство Ли Юэйских купцов и лавочников. Чжун Ли же, в свою очередь, был слишком чудаковат и далёк от мирских интриг и помыслов, чтобы кто-то всерьез верил в его способность на пару с северным преступником вершить злодеяния.
Поэтому двери гостиниц и ресторанов для Тартальи не закрылись и из города его по возвращении не изгнали, лекции господина Чжун Ли так и остались одними из самых востребованных, а его компания на бисерном пароме – одной из самых приятных. Можно было бы считать, что ничего толком не изменилось, но по мере большего понимания обществом «связи» консультанта похоронного бюро и одиннадцатого предвестника Чжун Ли неожиданно обнаружил, что стал в глазах некоторых едва ли не жертвой, попавшей в лапы недостойного. Обычно так относились к юным девушкам, и Чжун Ли, выбирая тело молодого мужчины, не рассчитывал хоть когда-то столкнуться с подобным опытом.
— Зря вы это… зря, — причитала очередная бабулька, полная, но кажущаяся хрупкой из-за своей старости. — Поосторожнее с ним. Снежанам доверять нельзя. Вы, молодежь, это плохо понимаете, но недаром говорят: какая родина – такие и её дети, — Чжун Ли кивнул. — Гавань Ли Юэ издавна принимала чужих людей к себе, но не все идут к нам с благими намерениями, — Чжун Ли кивнул ещё раз, но бабулька лишь нахмурилась, будто в сотый раз наблюдая за тем, как кто-то усердно делает вид, что слушает, а потом делает всё наоборот. — Тем более, вы же сами должны знать, на что такой человек способен, как его там… Тарталья, молодой лорд Снежной?
Чжун Ли был влюблен, и от этой любви его не смогло бы излечить ни проклятие другого бога, ни настойки на основе лепестков шелковицы от Ин Эр, ни чужие попытки вразумить. Сам Чжун Ли, впрочем, желанием избавляться от чувств не горел и ни во что из трех не верил: все иные боги давно были мертвы, настойки от Ли Юэйской мастерицы – приворотные, отворотные, на деньги и удачу – были чистым шарланством, а люди были глупы. Хотя не то чтобы Чжун Ли страдал высокомерием и считал себя сильно умнее: смертных женщин называли дурочками за любовь к похитителям сокровищ и недальновидными – «как ты так долго без него, столько времени, и мало ли он там, без тебя…» – за любовь к морякам. В глазах окружающих Чжун Ли был одновременно и дурочкой, и недальновидной, разве что был мужчиной. Он мог бы поспорить и с тем, что организация Фатуи стоит на одном уровне с безорганизационной группой бандитов, и с тем, что глупо любить того, кто проводит большую часть времени за линией горизонта, но споры его интересовали лишь на тему истории. Поэтому в ответ на чужое волнение Чжун Ли лишь неизменно отвечал:
— Благодарю за беспокойство, — иногда улыбаясь самыми краями губ, если то была какая-то сердобольная бабулька. Как сейчас.
***
На первом месте у Тартальи стоит семья, ради неё он сложил бы голову, не задумавшись ни на миг. Чжун Ли уважает эту верность, безоглядную, отчаянную преданность и любовь, желание быть лучшим для близких, самым надёжным, самым благородным, самым честным рыцарем из всех.
У Чжун Ли не было родителей, его не зачали мужчина и женщина одной подлунной ночью: материнской утробой для него была гора, поднимавшаяся от моря до ледяных земель Декарабиана, он зародился в каменных недрах под чудовищным гнётом толщи, впитал в себя эхо подземных вод, твёрдость алмаза и ярость изумрудного нефрита, лёгкость плаустита и неподвижную усталость серого гранита; однажды молния, павшая с чёрного неба, расколола материнскую гору, и та разродилась с мучительным стоном и рокотом, выпуская дракона на свет.
Это было так давно, что с тех пор континенты разошлись друг от друга на тысячи миль, изменился пейзаж и даже нефрит из самых глубоких шахт не помнил его рождения.
Чжун Ли уважает любовь Тартальи к семье. Возможно, даже немного завидует – не самой семье, а огорчаясь, что ему никогда не понять, что такое детство из плоти и крови, а не среди камней.
***
В субботу они с Тартальей идут смотреть на крабьи ловушки. Тарталье нравится море, нравится тёплая вода и солнце; он ходит по песчаной кромке, оставляя быстро исчезающие следы на песке, потягивается и жмурится, иногда наклоняется, чтобы посмотреть, как очередной краб пытается выползти из ловушки и злобно щёлкает клешнями.
Чжун Ли не любит море, его глубины, полные хищных тварей, разъедающую раны соль и утонувшие в пучине секреты. Но он уступает желанию Тартальи, испытывая странное чувство, вспоминая, как две тысячи лет назад бродил здесь с остальными адептами после последней бойни – и ему не грустно и не весело. Он смотрит как ветер трепет рыжие волосы Тартальи, как под белой летней рубашкой прорисовывается его тело, и любуется, будто произведением искусства.
— В Снежной так много заводов, что в некоторых городах трудно дышать, — говорит Тарталья, прижимая руку ко лбу и загораживая глаза от солнца, чтобы посмотреть в небо. — Представляешь, иногда снег становится чёрным... А разок на химической фабрике случился взрыв, и тогда пошёл цветной дождь. Было красиво, но паршиво.
Чжун Ли отвечает:
— Верю.
Военная машина Снежной страшнее любого Осиала. Раньше Чжун Ли смотрел на это глазами Моракса, не сомневаясь, что сможет утопить любую флотилию, которая вздумает атаковать Ли Юэ. Сейчас он уже не уверен, хватит ли ему и всем адептам сил, смогут они хотя бы замедлить железного зверя, вздумай тот перемолоть золотые земли в труху.
— Царица уже давно приказала поставить очистные фильтры, но даже во Фонтейне учёные пока ничего достаточно мощного не придумали, — Тарталья разминает плечи и заходит в море по щиколотки. Море лижет его ноги.
Пахнет солью. Чжун Ли вспоминает полные слез глаза Царицы. Пещера, мерный свет кристаллов. Они спорили до хрипоты, перебивая друг друга, и постепенно она осталась одна. Чжун Ли помнит, как покачал головой в ответ на умоляющий взгляд: извини, у тебя нет ничего, что бы могло заставить нас заключить контракт. Я не могу помочь. Тяжесть принятого решения теперь ощущается куда легче, чем когда он был Мораксом – это Моракс дружил с Царицей. Не Чжун Ли.
Моракс никогда бы не позволил нанести ущерб его владениям, его людям и животным, его монстрам, полям и рудникам. Всё под драконьей лапой священно, все под его защитой. Он до сих пор считает, что поступил правильно: ему не представить, чтобы все вокруг покрылось снегом, оказалось сковано льдом.
Он мог, он бы рискнул остановить проклятье старого бога, настигшее Снежную, тогда звавшуюся совсем по-другому, если бы это касалось только его, но контракт с Ли Юэ уже был подписан. Его дружба с Царицей оказалась разорвана как устаревший договор; до сих пор Чжун Ли испытывает горечь от утраты, но легче, куда легче считать себя таким же, как остальные. Как равнодушная ко всему и не сумевшая пережить свое горе Эи, высокомерная, но точно так же боящаяся гнева небес архонт воды… как Венти, уже утративший часть своих сил.
— Ты сегодня какой-то вялый, — Тарталья поворачивается к нему, глядит с любопытством. Под жарким летним солнцем его обсыпало веснушками и вызолотило макушку. Чжун Ли смотрит на него не щурясь, не опасаясь обжечь глаза об ответы моря.
— Вспоминаю старые дни, — отвечает он.
— А, — отзывается Тарталья, закидывая руки за голову. Он теряет интерес и бредет дальше, погружаясь в воду по пояс прямо в одежде, даже не думая раздеться.
Чжун Ли улыбается. Тарталья беспокойный, нетерпеливый мальчик: чтобы он слушал – надо сначала заинтересовать. С ним можно не врать – Тарталья не полезет в душу, клещами вытягивая правду.
Чжун Ли ценит. Он не готов рассказывать о старых грехах даже Сяо или Гань Юй, которых младенцами держал на руках. На них обоих крови не меньше, чем на нем, но дела Архонтов остаются делами Архонтов.
Слепому не объяснить, что значит красный цвет. Тому, кто не был в Селестии, не понять, что такое бесконечное небо и колонны, попирающие его свод. Юному воину не стоит знать, какие решения принимал старый дракон.
Когда Тарталья примет хотя бы себя, Чжун Ли покажет ему, каким был Моракс. Какими были все они – грешными эгоистами, которые чудом не разорвали Тейват на части. Это будет потом.
Сейчас, рядом с Тартальей, Чжун Ли готов даже бродить по берегу, отмахиваясь от злобных золотистых крабов и слушая крики чаек. В вечности есть свои минусы: всё проходит. Но пока это не прошло, Чжун Ли хочет радоваться каждому мигу человеческой жизни.
***
Что любовные романы - плохой советчик, Чжун Ли понял ещё на «Алых парусах у берегов Ли Юэ». Или на «Унесенных северным ветром»? Он не был уверен точно: бесконечные страсти сливались в одно сплошное полотно из заламывания рук, отвердевших сосков, душевных страданий и синхронных оргазмов. Чжун Ли сомневался, что у людей всё происходит именно так – реальность была куда прозаичнее, сильно отличаясь от сказочного полотна. У людей были работа, быт, совместные вечера, подтирание сопливых носов детям и праздничные походы на рынок. Чжун Ли нравилось наблюдать за пожилыми парами или за влюбленными парочками, смущенно держащимися за руки. Все они были такие... обычные. Земные.
На их с Тартальей отношения любовные романы не распространялись: даже в историях из Инадзумы про верность самурая и господина было подчинение долгу и непременно смерть в конце – на руках возлюбленного, клянущегося отомстить и уйти вслед за любимым.
Чжун Ли не нравились ни счастливые концовки, приторные как десять цветков-сахарков разом, ни драматичная любовь. Он покупал на рынке морковь и мясо посвежее, готовил миндальный тофу для изредка навещавшего его Сяо, встречал Тарталью объятиями, когда тот возвращался в Ли Юэ, работал в Ваншэн за честную зарплату, и ему совсем не хотелось надрывных страстей.
Зато хотелось долгих вечеров под одеялом, в томной неге, когда остро ощущаются и прикосновения ткани, и кожи. Сладостей в постель, поцелуев в темноте. Хотелось перебирать волосы Тартальи, в лунном свете тёмные как запёкшаяся кровь – и такие шёлковые, непослушные. Хотелось обнимать угловатые, юношеские ещё плечи, прикасаться всюду, слушать учащённое дыхание и ощущать всеми руками и телом дрожь.
Чжун Ли полагал: его эмоции растут из усталости. Зрелость, как и старость, не предполагает страстей, подобных извержению вулкана.
***
Тарталье нужен кто-то, кто будет смотреть на него с восхищением. Чжун Ли видит его насквозь, со всеми желаниями и стремлениями – возможно, не столь отчётливо, как мог бы человек понять человека, но опыт прошедших столетий ни пропить, ни подарить.
Вино в Ли Юэ обманчиво: пьётся легко, но бьёт в голову безошибочно; Чжун Ли сравнил бы Тарталью с «Золотой лозой», если бы тот был похож на того коварного интригана и сердцееда, каким его считают.
Тарталья не замечает своих поступков, которые пропитаны желанием покрасоваться и впечатлить. Не замечает женских, а порой и мужских взглядов, полных интереса. Отвечает на заигрывания смехом, оставляя людей в растерянности: они недостаточно хороши для Предвестника? Они что-то сделали не так?
Чжун Ли не ревнив и в меру скромен. Ему нравится наблюдать за Тартальей, слушать его истории, высказывать уважение, а порой и восхищение, замечая, как тот расцветает на глазах.
Если бы Тарталья вдруг стал похож на Синьору, то мог бы быть «Золотой лозой». Но Чжун Ли больше нравится, когда в нём сохраняются обе стороны: и безжалостный Чайльд, верный слуга Царицы, и нежный мальчик Аякс; как две стороны одной монеты идеально дополняют друг друга.
На ребре этой монеты таится монстр из Бездны – но разве золото не несло в себе беды тому, кто им владеет?
***
Способность являться в чужих снах не дает покоя в собственных: в холоде ему снится портал на острове Маска, руны и будто не подверженные эрозии камни, среди которых он часами ходил по берегу, даже через подошву ботинок ощущая холод неживого песка и смотря на темное море.
Чжун Ли было страшно – той самой маленькой частью души, которая никогда не рождалась Властелином Камня, а была лишь первым адептом, простым существом, вокруг шеи которого Селестия закрутила веревку, так, чтоб ни высвободиться, ни удавиться. Его не звал к себе голос – Чжун Ли просто знал, что ему нужно идти в портал, вниз, спускаясь вверх по бесконечной спирали, и он шел, пока на самом дне наконец не встретил Аякса, уже потерявшего свой человеческий облик.
И проснулся среди ночи, чувствуя, как руки Тартальи обняли его за плечи. Вздохнул. Спать в обнимку нелегко – вряд ли он сможет заснуть снова, хоть и не жалеет о том, что был выдернут из такого сна, а Тарталья так отчаянно нуждается в тепле, что можно и уступить. Тем более, у них не так много времени вместе: две реки редко сливаются в одном русле.
Он снова закрывает глаза и старается не думать о том, что рука, лежащая на нём, кажется ему слишком тяжелой.
***
— Я полагаю, что за смертью Синьоры стоит сёгун, — Чжун Ли был и серьёзен, и отстранен, будто смотрел внутрь себя, в тысячи прошедших лет и далекие воспоминания о других Архонтах. — Не в упрек нашей общей подруге, но победить Предвестницу, а тем более казнить её, смогла бы только Эи.
Чжун Ли не лезет в дела Фатуи, но, как и любой жадный до хлеба, зрелищ и свежих новостей горожанин, не отказывает себе в удовольствии обсмаковать пару-тройку донесшихся до него слухов. Тарталья не возражает. Он не признаётся в этом, но втайне чувствует благодарность за возможность подобных разговоров: не то чтобы ему было с кем поговорить о таком раньше. Старшие члены его семьи – когда он еще пытался разделить с ними моменты своей работы – морщились, переводили тему или просили замолчать. С младшими Тарталья молчал сам. Развязывать язык с подчиненными больше положенного – дурной тон. Пульчинелле до разговоров всегда было некогда, а говорить с другими Предвестниками затея дурная и незанимательная: что может быть скучнее того, чтобы подкидывать кучке интриганов еще одну ниточку для хитросплетения своих ловушек?
— Это истинное имя Райден? — удивился Тарталья. — Ну, насчет победить не знаю, но убийство как-то не в стиле Путешественницы, — он почесал в затылке и добавил: — Жалко, что всё свалили на неё.
Чжун Ли вдруг пристально, испытующе взглянул на него:
— Ты жалеешь, что не будет войны?
— Я жалею, что нет причин отомстить, — Тарталья примирительно улыбнулся, подняв руки в жесте капитуляции. — Синьора была одной из нас, из Предвестников. Я же не говорю, что надо пригнать крейсеры к Инадзуме и расстрелять побережье из пушек!
Чжун Ли вздохнул: ему нравились и Тарталья, и Чайльд, и Аякс – они все были разными гранями его личности, связанными звездами в его созвездии, но он не мог не задумываться: каким бы тот был, если не упал в Бездну? Если бы не поступил на службу к Царице? Стал ли бы спокойнее со временем – может, его тяга к насилию бы иссякла, или наоборот вышла бы из-под контроля окончательно, и он перебил всю деревню?
Царица дала ему возможность направить силу внутри себя на благое русло, великодушно подарив ему жизнь, в которой он будет героем, а не монстром? Или просто воспользовалась трагедией мальчика, который так удобно подвернулся под руку, в котором было столько силы, боли и стремления отыграться на мире, который был таким неправильным и несправедливым к нему?
В Ли Юэ говорят: рука руку моет. Чжун Ли мысленно переиначивает: Архонт не судит Архонта. Все они в крови даже не по колено, а по глотку. Осуждать Царицу за ещё одну жизнь, брошенную в ледяное горнило её амбиций – пустое лицемерие.
***
— У нас рассказывают историю про девушку, которая мечтала об алом цветке, — Тарталья крутил палочки в руках, как будто примерялся, как бы выколоть кому-то глаза. — Этот цветок рос высоко в горах, на леднике, там, где не могло выжить ничего, кроме него. По ночам он сиял так ярко, что над горой будто загоралось красное сияние.
— Она смогла добыть этот цветок? — спросил Чжун Ли, мягко показывая Тарталье, как правильно сложить пальцы, чтобы взять еду.
Тарталья улыбнулся:
— Нет, она замёрзла насмерть при подъёме, — и повторил жест Чжун Ли с палочками. — Это обычная сказка, которая предостерегает непослушных детей от необдуманных поступков. Матушка часто рассказывала её мне в детстве.
Чжун Ли пристально посмотрел на него. Ответил:
— В Ли Юэ обычно всё заканчивается хорошо. Бедняк зарабатывает много моры своими трудами, влюбленные женятся и у них рождается много детей, герой заканчивает подвиги и живёт в почёте до скончания дней.
— Я из Снежной, — небрежно ответил Тарталья, поведя плечами. — В наших сказках редко бывает счастливый финал, — он подцепил кусочек свинины в кисло-сладком соусе с кунжутом, забросил в рот и сосредоточенно прожевал. — Но мне это даже нравится. Люблю быть исключением из правил.
«Ты не исключение из правил», хотел ответить ему Чжун Ли, но сдержался. Тарталья был для него как открытая книга с видимым только ему междустрочием, но каждая следующая страница его лишь ужасала и тревожила. Ни разу на его опыте к добру не приводило восприятие себя как оружия, превращение своего тела в продолжение меча: всё заканчивалось лишь большой кровью, болью и смертью, и ни один из тех воинов, кто принес всего себя в жертву войне – и кто также считал себя исключением – так и не смог перевернуть небеса.
Чжун Ли ни в одной из своих смертных жизней бы не стал отговаривать Тарталью от его работы и целей, рыться в душе больше позволенного и привязывать на цепь. Это было бы глупо – пытаться сбить его с того пути, по которому он шел задолго за их знакомства, и который и свёл их вместе. Это было бы жестоко – отбирать у него то единственное, что дает ему ощущение самоценности, что может придать значение его бессмысленному несчастью.
Но все же, но все же, но все же…
***
Чжун Ли давно не бог, да и как ужасающее божество был сомнителен в последние года, растянувшиеся на сотни лет: был пьедестал для Ли Юэ, был утомлённый от своей ноши хранитель, а божества не было. Высшие должны брать, а не отдавать, Чжун Ли же уже даже не даровал, лишь покорно давал отгрызать своим щенкам от себя плоть, пока однажды они не прогрызли до сердца. Но то сердце не принадлежало Ли Юэ, оно было его собственным, сотворённым из привязанности своей и чужой, и Чжун Ли понял: его он отдать не может.
И понял, что устал, устал страшно и неминуемо, и странно, что осознал это так поздно. Или, может, осознавал уже давно, но боялся признаться в этом самому себе, потому что дальше будет только неизвестность и смерть, ведь если он не бог своей земли, то кто он тогда?
Когда он был Мораксом, то спасал свой народ от чудищ, возвышающихся даже над пиком Цинъюнь, и запечатывал их каменными стрелами на морском дне; частичка его души, вложенная в тело несчастного, могла вернуть того к жизни. Моракс, Властелин камня, Бог торговли, Бог истории, Бог очага – образов, придуманных людьми, у него было много. Не всякое из них было правдивым, но каждое было готово защитить людей и уберечь их от любого зла.
Но что он может дать не своему народу и не общине страждущих, а чужеземному мальчишке, который никогда бы и не попросил милости у иного бога? Что может дать ему Чжун Ли, не Моракс? Что он может дать Тарталье как человек человеку, кроме неловких попыток выразить то, чего всегда был лишен сам?
***
Тарталья неловко ёрзал под Чжун Ли: тот был напорист и нежен, был будто всюду – под ним, на нём, сбоку и сверху; его руки гладили и живот, и бедра, и под коленками, Тарталья был не уверен – это Чжун Ли так незаметно превращается в пятиметрового змея и ласкает его всюду или он сам, Тарталья, влюблен настолько, что путает любое случайное касание с лаской?
— Ты делаешь меня слабым, — медленно прошептал Тарталья.
— Быть любимым кем-то – слабость? — уточнил Чжун Ли, влажно касаясь ртом живота и спускаясь вниз.
— Изнеженность никому не идёт на пользу, — Тарталья откинул голову вверх, пытаясь взять под контроль дыхание и говорить ровно. — Некоторые родители окутывают детей в свою любовь как в кухлянку. А потом этот ребенок проваливается под лёд и тонет – тяжесть мехов его туда уносит за секунды. Ну, или еще куда-то сваливается. По-разному бывает.
Чжун Ли прекратил поцелуи и приподнял голову, после чего спросил:
— Ты винишь своих родителей в том, что упал в бездну?
Тарталья посмотрел на него, уже сто раз пожалев о том, что сказал мимолетную мысль вслух.
— Никого и не за что винить. Если бы я не оказался в бездне, то так бы и остался трусоватым мальчонкой, к которому при каждой неудаче мать бежит утешать с платком, — он неловко отвел взгляд: вспоминать о детских годах и признавать даже бывшую слабость до сих пор было сложно. — И только когда я остался один, то смог вырасти, перевернуть там всё вверх дном и вернуться в этот мир.
Чжун Ли мягко улыбнулся:
— Всё верно. Ты бежал от их любви, но по итогу именно она вернула тебя домой.
Тарталья посмотрел на него в упор, а потом увидел и почувствовал, как тот накрыл его член своим ртом – и было разом и слишком ярко, и горячо, и он едва не вскрикнул, на автомате подавшись бедрами вверх.
Аякс был таким хорошим, таким милым мальчиком, который должен был вырасти, прожить счастливую жизнь и умереть простым человеком, но судьба обошлась с ним жестоко. Чжун Ли бы в жизни не подумал, что сумма творений чересчур умной алхимички, борзости смертных людей и чрезмерной ярости бессмертных приведут к тому, что спустя пять сотен лет последствия ударят по юнцу из далекой северной страны, и что тот будет лежать под ним, и что ради этого юнца он будет готов свершить все подвиги как Чжун Ли и отмолить все свои грехи как Моракса.
Или хотя бы принести удовольствие физическое, если иного тот не примет.
Чжун Ли продолжал, и Тарталье было хорошо и нервно, он чуть постанывал-вздыхал, но тут же обрывал себя, будто ожидал не только продолжение удовольствия, но и расплату за него, и пытался всеми силами укоротить свой счёт. Тарталья закрыл себе глаза рукой, но бедрами рефлекторно подавался вверх, и рука вместе с этим тоже спадала с зажмуренных глаз; он будто весь открывался этим и не боялся уязвимости перед Чжун Ли, но стыдился: разве это не то, что делают лишь супруги друг для друга, в темноте под одеялом и никогда не обсуждая наутро даже друг с другом? Разве Чжун Ли не чувствует себя униженным? Разве правильно со стороны Тартальи принимать такое?
Рот у Чжун Ли был горячий, язык – будто слишком узкий для человека, и не давал удерживать никакую мысль в голове дольше пары секунд, но внезапно исчез. Тарталья вскинулся на локтях и столкнулся с поднявшимся Чжун Ли едва ли не лбом ко лбу, и тот смотрел на него с такой любовью, что Тарталья подумал, что за это не расплатится ни душой, ни морой, ни жизнью, если тот потребует платы.
Чжун Ли поцеловал его – они сплелись языками, и от привкуса предсемени было бы почти неприятно, если бы хоть одному из них до этого было дело. Чжун Ли продолжал напирать, дышал тяжело и был весь вспотевший, возбужденный до предела, хоть Тарталья пока ни разу так его и не коснулся; он хотел так сильно, как может хотеть только искренне влюбленный, как тот, кто искренне захотел кого-то, возможно, впервые в жизни.
Его тело проснулось и загорелось, Моракс нашел себя в нём – в теле Чжун Ли, маленького консультанта с огромной любовью к легкомысленному мальчонке – и оно хотело сладости, гладило всего Тарталью, залезло ему на бёдра. У Чжун Ли была какая-та невероятная способность быть весомым, но не тяжелым, ощущаться, а не давить – и он её использовал как ещё один приём, для которого Тарталья пока не нашел контратаки.
— Не двигайся, — сказал Чжун Ли, когда Тарталья хотел было подняться и перевернуть себя и его, подмять под себя. — Я всё сделаю сам.
Тарталья был горячим как печка, обжигающим как расплавленное золото. Чжун Ли нагнулся, прильнул к нему, огладил ладонью, остановился ею на груди, чувствуя, как под его рукой бьется огромное сильное сердце. Они долго целовались, а потом наконец оторвались друг от друга. Чжун Ли выпрямился. Руки Тартальи легко скользили по его члену, бедрам и вверх до груди – скромно и будто нерешительно, и Чжун Ли подумал, насколько б Тарталье было легче, не будь он воспитан в северной консервативной деревушке; насколько б Тарталье было легче, если б он был с Чжун Ли рядом всегда, а не приходил раз в полгода, едва находя на него время в перерывах между крошением тронов богов. У них могло столько всего быть, они могли столькому научить друг друга, научиться вместе.
Чжун Ли улыбнулся – как не улыбался никому – и опустился на него. Тарталья был худым, с выделяющимися косточками, на нем было неудобно сидеть и двигаться, но это все были такие пустяки по сравнению с тем, как тот вобрал воздух ртом как только ощутил Чжун Ли на себе, как сжал его бока своими ладонями, как посмотрел – будто Чжун Ли сделал нечто кощунственное, преступное и желанное настолько, что об этом он сам бы никогда не решился попросить вслух.
Чжун Ли двигался на нём отчаянно, почти грубо, словно Тарталья был в чём-то виноват: в том, что пришел к нему таким неподходящим, не сумевшим закрыть собой несобранную мозаику человеческой жизни – и при этом настолько любимым, что никем другим эту дыру не заткнуть; в том, что сам Чжун Ли как смертный не мог ничего, и учиться у него не получалось, и эгоистично ухватился за того, у кого человечность давно отобрали. Но Чжун Ли всё равно требовал её: в каждом прикосновении, движении было лишь безмолвное «люблю», «хочу», «мне не хватит этого», желание того, чего Тарталья не смог бы дать ему, даже если бы искренне захотел.
— Смотри, — прошептал Чжун Ли. — Не отводи взгляд.
Тарталья и не думал отворачиваться – он и не посмел бы; вместо этого он жадно смотрел как Чжун Ли двигался на нём так, будто бы они были единым целым: поднимался вверх, не покидая его тело, и опускался вновь, развязывая Тарталье язык и рот, пока тот не начал стонать и касаться его всюду, отвечая на удовольствие удовольствием; потом оно наконец перетекло через край и Чжун Ли свалился ему на грудь, чувствуя, как руки Тартальи обнимают его за спину, отлепляя прилипшие к спине каштановые пряди.
Они долго лежали вместе, бок о бок; через разрез штор на пол падали холодные лучи луны, не доходящие до их кровати. Чжун Ли представил себе, как было бы, если бы они грели: тогда это было бы утро, Тарталья бы лежал рядом и спал, не то что бы свернувшись калачиком, но скромно и компактно. Чжун Ли бы немного полежал рядом с ним и пошел готовить им завтрак. Днём они бы сходили на рынок, вечером в театр, ночь провели вместе, а на следующий день – точно так же. Их дом бы разрастался, лица прохожих взрослели и старели, а они всё были вместе как те смертные, о которых Чжун Ли читал в книгах: рука об руку, в горе и радости, день за днём.
Тарталья не мог разделить с Чжун Ли эти планы: он собирался творить историю, а не проживать собственную жизнь.
— Я сделаю чай, — медленно сказал Чжун Ли и встал с кровати, натягивая на себя халат. Между ног было влажно, и Чжун Ли сначала подумал, что стоило бы помыться, а потом мельком заглянул в окно, из которого доносились гул кораблей и угрозы зловещего моря, и ему стало всё равно.
— Только давай не на три часа, — попросил Тарталья со смешком.
Чжун Ли кивнул ему в ответ со всей серьезностью, уходя на кухню, а когда вернулся с подносом, то Тарталья уже сидел на кровати, накрыв бёдра одеялом. Тепло пламени свечи на тумбочке падало на его тело в полумраке, и так он казался более мягким и взрослым, чем был при свете дня и на ощупь. Чжун Ли поставил поднос на эту же тумбочку и, не сдержавшись, протянул к макушке Тартальи руку и потрепал ему волосы. Тарталья перехватил его руку и поцеловал в запястье.
— Мне – с сахаром, пожалуйста, — напомнил он, отпуская его руку.
— Добавлять сахар – значит пренебречь стараниями всех людей, которые над ним трудились, — ответил Чжун Ли, одновременно добавляя три чайных ложки – ровно столько, сколько нравилось Тарталье на этот размер пиалы. Перемешал, отдал чай – Тарталья с благодарностью кивнул и отпил. Чжун Ли взял свою пиалу и, обойдя кровать, сел рядом. Они почти соприкасались плечами – и обязательно соприкоснутся потом, когда отпадет необходимость сидеть ровно для удобного питья и руки освободятся для ласки.
Во всём этом было что-то сюрреалистичное, что-то, от чего Тарталье было радостно и приятно до чувства щекотки в нутре. На краю сознания промелькнули воспоминания из детства: как его мать так же ухаживала за его отцом; как те лежали в постели, когда Аякс с братьями и сестрами – ранние пташки – заглядывали по утрам в родительскую спальню, предварительно деликатно постучавшись. Мать с отцом казались ему такими большими, взрослыми – два недостижимых солнца, занимающие собой всё его детское сердце. И заодно всю кровать, из-за чего приходилось садиться на самый краешек. Сейчас Тарталья сам вымахал настолько, чтобы ровно так же занять одну половину кровати, как тогда занимал его отец.
Вторую занимал Чжун Ли.
Тарталья не задумывался о своем возрасте и социальных обозначениях себя: после бездны «мальчик, юноша, мужчина» для него стерлись в одно-единственное слово «воин». Раньше он хотел быть похожим на отца – стать таким же искателем приключений, но исколесив половину Тейвата стал лишь дальше от него и в душе, и на обозначениях по карте, и так и не нашел с ним никакой схожести. Но разве тот был не семьянином, мужем, отцом в первую очередь?
Тарталья мог ещё пару тысяч миль по всему Тейвату намотать, но семьей ему обзавестись не грозило. Он не звал к себе ни одну девушку: ни продажную, ни простую, готовую любить даже Фатуса. Такие находились и немало. Находились и мужчины, но Тарталью отталкивали и грубые, и жеманные.
Тарталья всё детство думал: я стану великим воином, а потом – верным семьянином; у меня будут жена и дети, я буду любить их. Поутру они будут прибегать к нам, почтительно стучать перед тем, как влететь в комнату и прыгнуть на кровать, чтобы обниматься, шутить, радоваться новому дню – ровно так же, как было у меня. Я буду сильным, смогу защитить их всех: своих детей, внуков, правнуков. Моя семья и род никогда не будут несчастными.
Но эта мечта его давно оставила, превратившись в нелепую сказку из детства – одну из тех, про которые вспоминаешь и думаешь: «вот же ж был дурак». Между его родным домом в Снежной и дном Бездны было расстояние будто в сотни тысяч километров, но Тарталья и сейчас, спустя несколько лет, чувствует себя так, словно между ним и другими людьми дистанция не сократилась ни на миг. Когда он вернулся домой, его еще пытались строжить и воспитывать, а Тарталье – тогда еще Аяксу, не знавшему своего будущего имени – хотелось кричать: «вы ничего не знаете, вы не видели того, что видел я, вы никогда не поймете».
Соседские девчонки, милые, кокетливые – превратились в глупых дурочек, задиристые соседские мальчишки – в самонадеянных слабаков, не знающих настоящей силы. Взрослые, которых он до этого считал всезнающими и всевидящими, внезапно оказались слепее новорожденных котят; идея успокоиться, остепениться, найти себе жену и настругать пару-тройку детенышей – стать таким же как все, таким же маленьким человечком, не знающим ничего за пределами своей деревни и не способным сломать линии своего созвездия – вызывала лишь злость.
Сейчас он чувствует радость только в бою, когда адреналин зашкаливает и брызжет вражеская кровь.
И здесь, в тишине, с Чжун Ли. Это странно. Он не мог и представить раньше, что нечто такое – любовное, супружеское, столь близкое к идеалистической картине из детства – его всё же ждёт.
— Я буду скучать по тебе, — сказал Тарталья. — Я не знаю, когда точно вернусь. Я уже говорил, что, скорее всего, только к следующему лету, но… постараюсь быстрее, — он неловко повел плечами и отхлебнул из пиалы – получилось чересчур громко и он смутился. — Но это Скарамуш. С ним будет больше мороки, чем обычно.
— Мы с тобой уже заключили контракт, — со всей серьезностью ответил Чжун Ли. — К лету. Опоздания не принимаются.
— Иначе меня ждет гнев скалы? — поинтересовался Тарталья.
— Иначе тебя ждёт гнев госпожи Ху Тао, чье похоронное бюро из-за отсутствия самого кровожадного Предвестника перестало выполнять план по захоронениям. Она не простит тебе опоздание.
— А ты?
Чжун Ли сжал губы. Признаваться в таком по-человечески простыми словами почему-то было куда сложнее, чем говорить о чувствах красивыми речами или выражать телесной близостью.
— Я буду скучать по тебе.
— Я вернусь точно в срок, — улыбнулся Тарталья. Он отставил свою пиалу и буквально вырвал из рук Чжун Ли его. Поцеловал в щеку и навалился с объятием. — Обещаю.
Чжун Ли вздохнул, обнимая его в ответ и надеясь, что у них всё будет хорошо.