Что ж, это была самая крутая вечеринка на их веку. На самом деле, вторая, но так как на этой Кид был занят более важными вещами, чем танцы, то Лиз и Патти были предоставлены сами себе. И, впрочем, Лиз даже пожалела несколько раз — делать было сугубо нечего. Разве что радоваться. Кишин побеждён, Кид - Шинигами, образовался новый союз с ведьмами... Лиз морщится: она знает, что в жизни не бывает радости без привкуса горечи, и это часто мелькает на лицах учеников.
И всё-таки, как это странно — радоваться, когда кого-то нет в живых.
Томпсон закидывает ногу на ногу и облокачивается на спинку до ужаса удобного стула. У жизни свои правила, свои порядки, но Лиз к ним всё равно не привыкла; каждый раз они обжигают по-новому, даже если кажется, что это — пройденный этап. К жизни привыкнуть трудно, но понимать её необходимо. Понимать и — радоваться. Лиз знает: чтобы чтить память каждого умирающего на свете, надо ходить скорбящим всю жизнь.
Томпсон старшая обречённо вздыхает и уныло что-то пьёт прямо из горла бутылки - ох уж эти старые привычки. Томпсон старшая тоскливо водит глазами по залу, ища своего повелителя. Это, наверное, больно, чертовски больно - терять родного (не)человека, осознавать свою причастность к его смерти и принимать такой действительно страшный пост. Лиз не знает, знать не хочет, и даже не может ощутить на себе это — всё настолько плохо. Но Кид рождён Богом, что ж, ему, впрочем, должно быть такое по зубам.
— Что, в одиночку хлещешь за здравие новой Смерти? — пожалуй, трудно не привыкнуть к неожиданным и резким появлениям Патти откуда-то со спины за столько лет, но Лиз всё равно невольно вздрагивает.
— Угу.
— За здравие чокнуться бы хорошо.
— Да я уж давным-давно чокнулась, как только подписалась на этот ад, — Патти понимающе улыбается, глядя куда-то в потолок и обнимая сестру сзади.
— Лиз.
— М?
— А что ты написала в завещании?.. - Лиз вздыхает.
— Ничего я не написала, Патти. Вообще ничего.
И правда — а что было писать? Да им разве есть, что завещать? Что ж, Кид и правда всегда был щедр, и у них появилось вещей (даже абсолютно ненужных — ох уж эти старые привычки) за все прожитые на улице годы. Но кому это всё завещать? Друзьям, которые подвергаются не меньшей опасности? Или заняться благотворительностью и направить свои вещи в случае смерти в какой-нибудь детский дом... Да, точно, дети просто изнывают от недостатка косметики, побрякушек и лифчиков третьего размера. Лиз так всё время и просидела над своим завещанием, рассеянно и хмуро глядя на Патти, которая, высунув язык от усердия, что-то чиркала своём листке и чиркала...
- А ты?.. — Лиз, улыбнувшись, фыркнула. — Дай угадаю, завещала мне свой труп и бесконечную любовь? Младшая Томпсон ухмыляется и молчит. И достаёт из-за пазухи какой-то смятый листок. Но Лиз уже не смотрит на сестру — она находит Кида глазами (ох, наконец-то), и что-то странное, но до боли знакомое снова сжимает грудь. Да, это всё-таки больно. Лиз не знает — она снова пытается прочувствовать. Даётся с трудом, но на спокойно-серьёзное лицо напарника горько смотреть. Ему, наверное, трудно, чертовски трудно, и его нужно поддержать. Лиз насмешливо ухмыляется, ощущая важность и нужность своей персоны в данном деле. Дурацкое ощущение.
Ответственность. Лиз чувствует ответственность за самого ответственного нечеловека в мире.
Томпсон старшая ошарашенно изучает виски через узкое горлышко бутылки. Чувствовать ответственность за Бога... Вот это да, дожили. А Патти уже что-то тихо напевает под нос, так же обнимая Лиз сзади, так же безмятежно-спокойно. Кид окидывает толпу рассеянным взглядом, а когда натыкается на девчонок, понимает, кого искал. И идёт к ним, медленно и спокойно. Сегодня танцев точно не будет, не до них как-то.
Лиз, отвлёкшись, забирает у Патти помятый сложенный листок.
— Что-то вы не выглядите на тех, кто побывал на Луне, победил кишина и умудрился вернуться живьём, — тихо ухмыляется Кид, и у Лиз что-то ёкает в груди.
— Ты на свою рожу бы глянул, а? - кричит Патти прямо над ухом своей сестры, а та только довольно морщится. Кид отводит глаза в сторону. Да уж, как-то совсем не до веселья. Молчание затягивается до такой степени, что вполне могло бы показаться неловким; но в их жизни почему-то больше ничего неловкого нет: только больное, странное и горькое. Лиз осторожно разворачивает потрёпанный листочек Патти, и внутри что-то переворачивается.
— Я рад, что с вами ничего не случилось, - сдержано и вымученно говорит Кид, а Лиз смотрит на Паттин листок, закусывает губу и пытается понять, что же скрывается за этим "рад". Даётся с трудом, но на спокойно-обречённое лицо напарника горько смотреть.
— Знаешь, боги тоже не бессмертны, - говорит Лиз и понимает, что не было в её сокровенном признании этой неловко допущенной ошибки — всё правильно, пусть Кид и морщится, как от удара. Им бы тоже было страшно его потерять, страшно и вполне вероятно: боги не бессмертны, и каждый в этом слишком точно убедился.
— Это... так... — Лиз впервые слышит, чтобы Кид не мог подобрать слов. Патти аккуратно опускает подбородок на её плечо, неровно дыша. — Нам столько ещё предстоит... сделать. Кид поднимает глаза, и Лиз отчётливо понимает, что, по правилам, ни она, ни Патти ему, впрочем, больше и не нужны. Ещё Лиз понимает, что в их собственном мирке теперь совершенно другие правила. А бросить его в такой момент будет действительно глупо. Это ещё не говоря о том, что они без него тоже — никуда. Лиз до боли в пальцах сжимает листок и закусывает губу.
— Переживём, Младший. Всё переживём. И боль, и безумие, и смерть — пережили. И это тоже, конечно же, переживём, — уверенно говорит Лиз, не отрываясь смотря на пожелтевший помятый листок, где чёрной гелевой ручкой под словом "Завещание" были криво накарябаны три держащихся за руки силуэта.
— И Смерть... переживём, — уж слишком по-человечески выдыхает Бог, неровно улыбаясь. Лиз трёт глаза, понимая, что в этом душераздирающем и горьком разговоре плачет почему-то от радости.