Между солнцем и облаками

— А что чувствует мертвец, подчиняясь звуку флейты?

— Цзинъи, — Сычжуй резко опускает только было поднесённую ко рту тарелку и бросает в сторону товарища укоризненный взгляд. — Нетактично задавать такие вопросы.

— Всё в порядке, — Вэнь Нина же, кажется, вопрос совсем не задевает: он продолжает всё так же ворошить хворост в уже начавшем понемногу затухать костре. Сегодня они засиделись дольше обычного. — Но я всё равно не смогу ответить. Я ничего не чувствую.

Сычжуй тяжело вздыхает. Кто бы мог подумать, что тот самый Призрачный генерал на деле такой мягкий человек.

Такие ночные охоты уже давно стали привычкой. Почти ритуалом, который, впрочем, всегда сопровождался отбыванием наказания по окончании — Призрачный генерал всё же был спутником, не одобряемым пока ни одним из правил ордена. Когда они столкнулись с этим в первый раз, Вэнь Нин почти сразу попытался отговорить юношей от дальнейших совместных охот. Однако хватило его ненадолго: желание приглядывать за детьми, чтобы они не попали в неприятности, оказалось сильнее, а навыки скрытности у одного из страшнейших лютых мертвецов были очень далеки от идеала.

«Да сколько можно, в самом-то деле! — как-то воскликнул Цзинъи, обречённо глядя на безуспешные попытки Вэнь Нина скрыться за невысоким кустом. — Вы либо совсем с нами не ходите, либо не валяйте дурака и перестаньте прятаться. Как дитя малое, ну честное слово!»

Цзинъи не особо подбирал слова. Наверное, Сычжую следовало бы отругать его, но именно эта нетактичная речь наконец поставила точку в долгом споре. Вэнь Нин наконец позволил себе открыто «приглядывать» за ними. И вскоре во время привалов стал неизменно собирать вокруг себя кучку подростков.

Их компания была небольшой: всего с десяток адептов орденов Оуян и Лань, не побоявшихся праведного гнева старших. Иногда, как сегодня, к ним присоединялся и Цзинь Лин. Сам он говорил, что то, что их пути совпали, не больше чем случайность, однако ни Цзинъи, ни Сычжуй особо не верили ему.

Разговоры с Вэнь Нином с каждым разом становились всё детальнее, вопросы становились смелее. И хотя с Цзинь Лином они всё ещё держали дистанцию, остальных адептов присутствие рядом лютого мертвеца ничуть не смущало. Даже наоборот — раззадоривало и заставляло задавать ещё больше вопросов.

— Что, совсем-совсем ничего? — Цзинъи, кажется, даже опечален таким ответом. Впрочем, это Сычжуя несильно удивляет: он-то ждал подробностей, а оно обернулось совсем уж обыденно. Ничего противоречащего книгам из библиотеки Облачных Глубин.

— Совсем, — Вэнь Нин кивает и зачем-то бросает взгляд в сторону Цзинь Лина. Тот продолжает преувеличенно задумчиво и увлечённо поглаживать подрёмывающую Фею. Глава ордена Цзинь предпочитает не принимать участия в таких вечерних разговорах, хоть всегда и сидит до самого конца. Вэнь Нин знает это, поэтому не ждёт, когда его заметят, и продолжает: — Я не осознаю свои действия, только наблюдаю… Как будто со стороны. Понимаю происходящее, но повлиять на него никак не могу.

— Никогда прежде не слышал такого… — Оуян Цзычжэнь говорит тихо и прикладывает пальцы к подбородку, что-то обдумывая. Он реже, чем Цзинъи, задаёт вопросы, зато чаще пускается в обсуждение ответов. И, если эти двое вдруг остаются вместе с Вэнь Нином, разговор не завершится, пока кто-либо не прервёт его своими силами. — Интересно, это только с вами так работает, или остальные мертвецы тоже что-то понимают?

— Смеёшься? — Цзинь Лин всё же не выдерживает и оборачивается, говорит резко и отрывисто — почти как Саньду Шэншоу. — Если остальные мертвецы даже слова без Расспроса сказать не могут, думаешь, у них получается «наблюдать за происходящим со стороны»? Бред полнейший… Призрачного генерала нельзя сравнивать ни с чем и ни с кем, с какой стороны ни смотри.

Адепты замолкают, шея Вэнь Нина чуть сгибается, виновато наклоняя голову ближе к груди, и только Цзинъи, кажется, не сковывает удивление. Он уже открывает рот и готовится громко возмутиться, когда Сычжуй вдруг понимает, что пришло время брать всё в свои руки и подводить разговор к логическому завершению.

— Думаю, самое время отходить ко сну. Уже почти девять, — спокойно напоминает он, и Цзинъи захлопывает рот, не забывая, впрочем, обиженно надуть губы. Сычжуй даже не обращает на это внимание: привык. Просто привык к тому, что иногда их с другом взгляды совсем не сходятся.

Вэнь Нин, словно соглашаясь с племянником, встаёт и скрывается среди деревьев — хочет ещё раз проверить окрестности, понимает Сычжуй, поэтому ничего не говорит больше. Адепты вокруг начинают согласно шушукаться и вскоре рассыпаются по небольшой поляне. Все укладываются рядом, но в то же время достаточно далеко, чтобы не мешать друг другу. Цзинь Лин и Лань Цзинъи ещё пару мгновений кидают один одному гневные взгляды, но вскоре тоже расходятся в разные стороны. Сычжуй с облегчением выдыхает и прикрывает глаза.

— А ты не идёшь? — Цзинъи уже на расстоянии нескольких чжанов* от него, когда вдруг решает обернуться и задать вполне логичный вопрос. Лань Юань в ответ мотает головой, не поднимая век.

— Чуть позже. Дождусь, когда дядя Нин вернётся, — называть так Призрачного генерала, столько лет вселявшего ужас одним своим упоминанием, всё ещё непривычно, но почему-то приятно до лёгкого щемящего в груди чувства. Сычжуй надеется, что в голосе его это несильно отражается.

— Ну, как знаешь, — либо ожидания оправдывают себя, либо Цзинъи просто хороший актёр. Так или иначе, звук его удаляющихся шагов почему-то заставляет выдохнуть с облегчением. Сычжуй ждёт ещё пару мгновений, а затем тянется к вороту одежды и аккуратно достаёт подвеску, появившуюся у него совсем недавно.

— Я хочу отдать её тебе.

Глаза Сычжуя широко-широко распахнуты, он смотрит на протянутую ему вещь ясно и внимательно, но всё равно не верит. Подвеска из красной яшмы в форме солнца Цишань Вэнь, виденного раньше только в старых книгах, сбивает с толку. Он помнит, как они нашли её в Безночном городе вместе — дядя Нин рассказал после, что такая была у его сестры: он сам подарил на один из её дней рождения. Сычжуй тогда подумал, что дяде захочется оставить её себе, на память, и именно поэтому подвеска не оказалась среди вещей, положенных в импровизированную могилу. Но сейчас украшение, блестящее всеми оттенками красного на солнце, смотрит прямо на него.

— Я… Я не могу принять её, — Сычжуй не замечает, как сам вдруг начинает заикаться. От волнения, наверное. — Она принадлежит вам.

— И именно поэтому я хочу отдать её тебе, — на лице Вэнь Нина эмоции редки: одеревеневшие мышцы просто не слушаются. Но глаза… Глаза говорят больше, чем любые движения губ и бровей. И сейчас в них только мягкая уверенность. А ещё почему-то в них проскальзывает грусть, когда Вэнь Нин продолжает: — Как только мы подойдём к Облачным Глубинам, наши дороги разойдутся. Не знаю, когда ещё мы сможем увидеться… Поэтому хочу оставить что-то тебе. На память. Сейчас это всё, что у меня есть.

Сычжуя только сейчас громом пронзает мысль о том, что в Облачных Глубинах он не был уже почти месяц. Цзинъи точно долго будет ругаться и ворчать: как это так, Сычжуй не позвал его с собой? А у самого порога его уже будет ждать наказание — Лань Юань даже думать не хочет о том, сколько правил нарушил, позволив себе без предупреждения уйти в Цишань вместе с Призрачным генералом. Но именно потому, что их уже огромное множество, Сычжую резко становится всё равно. Одним наказанием больше, одним меньше — если заслужил, справится со всем. Взгляд снова скользит к яшмовой подвеске, а руки вдруг сами тянутся к ней, медленно-медленно, неуверенно.

— Спасибо, — шепчет Сычжуй, когда пальцы касаются красного камня. Он холодный, но всё равно обжигает, а в груди что-то сжимается сильно-сильно, когда на фоне белых одежд появляется яркое солнце. Разум говорит, что это сочетание уже давно должно было уйти в прошлое, оставшись лишь кусочком истории, написанной в книгах из огромной библиотеки Облачных Глубин; но бешено бьющееся рядом с подвеской сердце упорно отказывается верить.

— А-Юань, ты тоже можешь отдохнуть. Я послежу, — над ухом раздаётся в последнее время ставший совсем родным хриплый голос, и только он выводит Сычжуя из глубокой задумчивости. Вэнь Нин вернулся, а ему уже пора идти.

— Да… Спасибо. Сейчас пойду, — но, вопреки своим словам, юноша не двигается с места. Он даже не отводит взгляд от яшмовой подвески, не думает её прятать, хотя раньше только это и делал, стоило кому-то оказаться рядом. Но дядя Нин не «кто-то», ему это можно доверить. Лань Юань не сразу замечает, как тонкие пальцы сильнее сжимают украшение.

— Тебя что-то тревожит, — это не вопрос, но и не утверждение. Только Вэнь Нин умеет говорить так.

Сычжуй кожей чувствует на себе его взгляд, и почему-то все слова сразу теряются. Среди мыслей только солнце, яшма и голубые облака, вышитые на давящей на виски ленте. Кажется, сегодня утром он слишком сильно затянул узел… Поэтому, наверное, голова и болит так сильно. Лишь спустя несколько по-настоящему долгих минут молчания Сычжуй наконец произносит, тихо-тихо, тщательно подбирая слова:

— Дядя Нин, скажите… Тяжело носить фамилию Вэнь?

Он наконец поднимает голову и смотрит вверх, на стоящего напротив человека, и в глазах его не столько интерес, сколько полное отчаяние. Впервые в жизни Сычжуй чувствует себя настолько потерянным. Кажется, ему следует радоваться тому, что хоть какие-то воспоминания вернулись, что теперь он знает о себе, о своём прошлом больше, но… Почему-то облегчения он совсем не чувствует. Только больнее становится от того, что разрываться приходится между телом и духом, которые всю жизнь совершенствовал неделимо. И которые принадлежат отныне — и всегда принадлежали — совсем разным орденам.

— Не знаю, — когда Вэнь Нин отвечает — тоже тихо, чтобы не разбудить уже успевших заснуть юношей — Сычжуя дёргает всем телом. Он хочет считать, что это от холода. — Для каждого по-разному. Кто-то гордился, кто-то упивался властью, у кого-то не было выбора. Для кого-то «Вэнь» равнялось благословению, для некоторых — величайшему несчастью. Кто-то боролся до конца, а кто-то так же до конца жалел, что когда-то примкнул к ордену. Это... каждый сам решает. Универсального ответа просто нет.

— А вы? — Сычжуй слишком поздно понимает, что этот вопрос был крайне неуместен. Но мертвенно-бледное лицо уже скрывается в тени спавших с плеч тёмных волос, когда слышится непривычно твёрдый ответ. Такой, словно его репетировали много-много раз:

— Я слишком долго ненавидел себя за содеянное тринадцать лет назад, чтобы сейчас думать ещё и о фамилии.

Сычжуй молчит на это и снова опускает взгляд. Ему всё ещё неловко. Хочется спросить много, хочется разобраться, но не хочется ранить. Разве важно, что лютый мертвец, разве важно, что член презираемого всем миром заклинателей ордена? Больно всё равно может быть.

— Я понимаю причину твоих метаний, — Вэнь Нин словно слышит его мысли, и уже спустя мгновение Сычжуй чувствует, как холодная ладонь мягко накрывает руку, в которой всё ещё зажата подвеска. Получается так поддерживающе-нежно, что ему приходится поджать губы, чтобы сдержать рвущийся наружу вихрь эмоций. — Но, к своему стыду, помочь ничем не смогу. Ты сам должен определиться. И если ты решишь презирать фамилию Вэнь...

— Это не презрение, — Сычжуй мотает головой, не дослушав, и это единственное уверенное действие за этот короткий разговор. — Просто...

«Я запутался», — он так и не решается произнести это вслух. Вэнь Нин же, кажется, и не собирается расспрашивать дальше. Он просто молча садится рядом, позволяя голове племянника упасть на холодное плечо. Сычжуй так благодарен за это… Всё вокруг вдруг стало слишком сложным. Он ещё какое-то время отрешённо смотрит на мелькающие впереди язычки пламени, пытаясь собрать воедино копошащиеся в полном беспорядке мысли, после чего наконец падает в глубокий сон без сновидений. Подвеска в форме солнца остаётся на виду.

***

Левая рука уже совсем затекла, но пальцы правой всё ещё твёрдо держат кисть, выводя аккуратные иероглифы. Не сообщили старшим. Не вернулись до назначенного времени. Ушли на ночную охоту с Призрачным генералом, хотя им уже не один раз это запрещали. Позволили себе спорить с учителем, защищая Вэнь Нина от — определённо, совсем несправедливых — нападок. В общем, ничего нового: только стопка правил, которые нужно переписать, стала больше.

«Зачем я здесь?»

Концы ленты всё ещё зажаты в губах, а в голове Сычжуя звучит лишь этот вопрос. Он искренне не понимает. Не понимает, почему он вообще оказался в этом ордене.

Пока он ничего не помнил о детстве, всё было проще. В десятки, в сотни, в тысячи раз. Простой сирота из Гусу, которого Ханьгуан-цзюнь по доброте душевной — или из каких-то других, более подходящих его статусу побуждений — взял под своё крыло. Почти в прямом смысле взял под крыло — Сычжуй как сейчас помнит, как в детстве боязливо прятался за ним от казавшегося уж слишком грозным Лань Циженя, хватая Второго Нефрита за ногу. Как Ханьгуан-цзюнь терпеливо обучал его игре на гуцине. Как в первый раз привёл на полянку, полную маленьких белых кроликов. Как неумело — настолько, что от лёгкого смешка сдержаться порой на удавалось, — пытался проявлять нежность по отношению к слабому после множества болезней, почему-то часто сваливавшихся на его голову в детстве, ребёнку. Всё было проще. Понятнее. Сейчас же одно лишь сочетание звуков заставляет перевернуться всё с ног на голову… Какое же стечение обстоятельств могло заставить принять в орден, так долго славившийся своим благонравием, человека — пусть ещё совсем ребёнка, не важно, — носящего фамилию Вэнь? Сычжуй не понимает. Никогда не поймёт, наверное. А чувство благодарности, признательности за совершенно иррациональный, как ему кажется, поступок как-то слишком бурно кипит в груди рядом с этим непониманием.

Он не сразу замечает, как тушь расплывается, стоит на лист упасть маленькой солёной капельке. А когда замечает, думает лишь о том, что эту страницу придётся переписать заново. И совсем не обращает внимание на то, что иероглифы продолжают расплываться, что мокрых пятен становится больше.

— Сычжуй? Что случилось? — сбоку раздаётся грохот — это Цзинъи неуклюже падает на пол и в одно мгновение оказывается рядом. Пытается заглянуть в глаза, но из-за слёз Сычжуй уже ничего не видит. Рука дрожит, и он понимает, что долго стоять уже не сможет. Поэтому осторожно опускается и прямо так и садится на пол, тут же начиная тереть глаза рукавом нижней рубахи.

— Ничего, — шепчет он, хотя прекрасно понимает: ему не поверят. Он бы сам себе не поверил, а про Цзинъи даже думать не приходится. Это кажется, что он мыслит поверхностно. На самом деле он замечает куда больше.

— Разве не знаешь, что врать нельзя. Ты «Раздел о надлежащем поведении» переписывал сейчас, или что? — голос Цзинъи строгий и требовательный, но это только видимость. Он не станет заставлять говорить, если ему не захочется, Сычжуй это точно знает.

— Извини, — и, наверное, именно поэтому позволяет себе наконец расплакаться. По-настоящему, искренне, от всего сердца. Цзинъи на это хмурится, но молчит. А затем подходит ближе и мягко-мягко обнимает, сильной рукой прижимая голову Сычжуя к груди, аккуратно, стараясь даже кончиками ногтей не касаться ленты. Это должно помочь, должно успокоить... Но в итоге почему-то делает только хуже.

Сычжуй путается ещё сильнее.

***

Железные браслеты на руках тяжёлые, но интересные. А-Юань очень быстро замечает, что, если потрясти ими, раздастся звон. Но, когда он говорит об этом бабушке, она почему-то не спешит попробовать и отводит взгляд, а четвёртый дядюшка печально улыбается и треплет мальчика по голове. В этот момент тоже раздаётся звон, а перед глазами А-Юаня появляется массивная цепь.

А-Юань понимает, что украшение это совсем не украшение, только когда запястья и щиколотки начинают болеть. Ходить с каждым днём становится всё сложнее, массивные цепи тянут вниз, ноги переставлять трудно. А-Юаню перестаёт нравиться эта игра. Хочется вернуться в Цишань.

В месте, где они оказались, холодно. До боли в озябших пальцах, до слёз в глазах. Одежда не просыхает от постоянных дождей, а костёр никак не развести, чтобы хоть немного согреться. Легче становится, когда кто-то из взрослых берёт на руки, но это удовольствие редкое: им тоже сложно. А-Юань не понимает, почему спокойная жизнь в тёплом и уютном доме так резко изменилась. Почему вместо игрушек теперь только камни, которые, впрочем, тоже очень быстро отбирают. Почему с каждым днём лица родных становятся всё мрачнее и мрачнее.

В один день А-Юань замечает, что в их тесной, ветхой хатке стало просторнее. Он уныло пробегает глазами по лицам вокруг и понимает, что всех найти не может. Дяди Нина тоже нет. Наверное, его снова задержали дольше остальных.

Тем же вечером дождь усиливается. А-Юаню почему-то хочется сравнить это с плачем. Небо плачет, а ему становится ещё холоднее…

Четвёртый дядюшка сказал ждать, и он ждёт. Залезает чуть глубже в дупло старого дерева, не высовывается наружу и терпеливо ждёт, когда за ним вернутся. Снова становится холодно, и А-Юань сильнее старается свернуться клубочком. Так, кажется, теплее. Хотя помогает несильно.

Снаружи слышатся крики и лязг металла. А-Юаню страшно, и, наверное, именно поэтому он не решается выглянуть. Хотя взгляд сам собой устремляется порой наружу — мальчик видит разноцветные ханьфу, фиолетовые разряды молний, капли крови, а от этого становится только страшнее. А-Юань зажмуривается сильно-сильно, старается не обращать внимание на разбегающийся по телу жар, и не замечает, как вдруг проваливается в прерывистый тревожный сон.

Он забывает… Медленно-медленно забывает, где он и почему здесь находится. Перед глазами уже нет картинок — только темнота и иногда свет, пробивающийся внутрь дупла. А-Юань не думает о том, что происходит. Всё сливается в один длинный-длинный сон. А в груди неприятно копошится что-то, похожее на волнение. Хочется встать и что-то сделать, но маленькое тельце словно скованно и не может даже двинуться. Он продолжает неподвижно лежать, свернувшись клубочком на холодном дереве.

Заканчивается это лишь когда перед почти не раскрывающимися глазами появляется силуэт, облачённый в белое. А-Юань чувствует, как его берут на руки, и совсем не сопротивляется этому. Он устал, так устал... В сердце сразу растекается покой. Что-то внутри чётко говорит: всё закончилось. Да только сам он так и не понимает, что значит это «всё».

Лань Юань просыпается и чувствует, как в груди тревожно колотится сердце. А потом вдруг ощущает пронзающий всё тело холод. Не сразу он понимает, что причина — сброшенное на пол за время сна одеяло.

Всё вокруг говорит, что вставать ещё рано, но лежать неподвижно становится сложно, почти невыносимо. А в глазах нет и намёка на сон. Медленно, чтобы лишний раз не шуметь, Сычжуй поднимается и садится на кровати, устремляя ясный взгляд перед собой. Дыхание не похоже на дыхание только что пробудившегося человека, и это тоже пугает. Оно резкое, прерывистое, вдохи и выдохи глубокие и частые. Лишь спустя какое-то время Сычжуй начинает пытаться хоть немного успокоиться. Руки сами тянутся к шее и непривычно непослушные пальцы выуживают из-под одежды яшмовую подвеску в форме солнца, которая тут же оказывается зажата в кулаке. Где-то в другом углу комнаты едва слышно сопит Цзинъи. Лань Юань словно поддаётся его спокойствию и медленно прикрывает глаза. На обратной стороне век вдруг удивительно ясно всплывают, кажется, совсем недавние картинки.

Лента на лбу с вышитыми на ней облаками это немного странно и совсем непривычно, но, раз Ханьгуан-цзюнь говорит «надо», это значит надо. Белые одежды, как влитые сидящие на маленькой худой фигурке, кажутся знакомыми — и всё равно что-то в них не то. Они словно чужие, на них чего-то не хватает. А-Юань не знает, чего. И, наверное, именно поэтому так быстро перестаёт обращать внимание на странное чувство неправильности всего происходящего.

Ханьгуан-цзюнь дал ему имя в быту — теперь для большинства он Сычжуй. Он пока плохо понимает, что это значит, но звучание ему нравится. А-Юанем его теперь зовут лишь единицы — наверное, только Ханьгуан-цзюнь и зовёт, и то редко-редко, лишь когда помогает ему с игрой на гуцине. В остальное время он либо сосредоточенно молчит, либо с какой-то непередаваемой, едва уловимой тоской произносит: «Сычжуй». После чего снова молчит, отрешённо глядя перед собой и чуть поджимая пальцы лежащих на коленях рук. Со временем это проходит, уже через год имя произносится совершенно спокойно, так же легко, как имена других адептов. Но в памяти Лань Юаня ярким отпечатком остаётся выражение, посещавшее обычно словно вырезанное изо льда лицо.

Кроме Ханьгуан-цзюня, с ним никто не говорит поначалу. Разве что учитель Лань, но его Сычжуй не считает, — он по умолчанию говорит со всеми учениками и на занятиях, и после них. А потом в его жизни вдруг ярким жизнерадостным вихрем появляется Цзинъи.

— Тебя ведь Сычжуй зовут, да? — он подходит к нему однажды после занятий и сам начинает говорить. Лань Юань ещё удивляется: точно помнит, что именно этого мальчишку пару минут назад отчитывали за нарушение какого-то незначительного правила, но вот он теперь стоит и улыбается, словно ничего и не было.

— Да, — кивает он уверенно, но медленно. Не верится почему-то, что спрашивают его просто так, из праздного любопытства.

— А я Цзинъи, — он, кажется, улыбается ещё шире, но именно это сбивает с толку, когда мальчик вдруг с детской непосредственностью выпаливает: — Давай дружить.

— Д-дружить? — машинально повторяет Сычжуй и чувствует, как глаза его чуть сильнее раскрываются, с головой выдавая удивление. Ему всё ещё не верится.

— Ну да, дружить. Неужели ты слова такого не знаешь?

— Знаю, но... — ему боязно. Настолько, что все мысли в голове путаются, хотя Ханьгуан-цзюнь говорил, что мысли и слова всегда должны быть ясными. Отчего — Сычжуй и сам не знает, просто всё это странно-странно, как будто так быть не должно. Он уже привык быть один, привык, что с ним почти никто не хочет говорить — хотя причина до сих пор ему непонятна. Ему кажется, что что-то в мире сломалось, раз кто-то предлагает ему дружбу просто так.

— Раз знаешь, почему не ответишь? — в глазах напротив непонимание, но всё та же живость и человеческий интерес. И это подкупает. Лань Юань, с самых первых дней в Облачных Глубинах бывший почти всегда один, наконец кивает.

— Хорошо. Можем... Быть друзьями.

Лучи яшмового солнца впиваются в ладонь, и именно на это Сычжуй списывает вдруг появившиеся в уголках глаз слёзы. Он резко зажмуривается и глубоко вдыхает ртом холодный воздух комнаты. Сычжуй теперь понимает причины странной отстранённости других адептов. Он и раньше их не винил, но теперь всякий намёк на обиду совсем растворяется. Он — дитя ордена, ненавистного всему миру заклинателей. Его должны были избегать, пока Сычжуй не докажет свою значимость, чистоту каждого своего намерения. Иначе быть не могло. Это сейчас он адепт, которого даже учитель Лань не брезгует ставить в пример остальным. Тринадцать лет назад он был не более чем отпрыском вражеского клана, каким-то чудом затесавшимся в орден Гусу Лань.

— Сычжуй? — с кровати Цзинъи доносится хриплый ото сна, даже чуть жалостливый голос. И именно он заставляет распахнуть глаза и вспомнить о настоящем. — Что, уже вставать?

— Нет, — Сычжуй всем сердцем надеется, что его собственный голос звучит не так взбудоражено, что Цзинъи не заметит несвойственные ему интонации и не станет расспрашивать. И зачем-то ещё раз повторяет: — Нет. Спи.

С другого конца комнаты доносится неразборчивое мычание, а затем всё вновь замолкает. Сычжуй выдыхает с облегчением и прикасается пальцами к вискам. Успокоиться. Забыть. Не думать. Ему совсем не нужно знать о том, что и почему происходило. Главное, что есть сейчас. Так правильно, наверное.

Сычжуй отнимает руки от головы и вновь прячет яшмовую подвеску под одежду. Затем медленно поднимает с пола одеяло и ложится на спину, устремляя взгляд в потолок. Ему нужно выспаться. Завтра учитель Лань обещал дать тест. Надо будет хорошенько постараться…

— Сычжуй, — голос Цзинъи снова слышится с другой стороны комнаты. Только на этот раз он уже более осознанный, в нём нет и намёка на сонливость. — Всё точно хорошо?

— Точно. Спи, — выдыхает Сычжуй и наконец закрывает глаза. За эту ложь он завтра заставит себя провести за игрой на гуцине на час больше.

Цзинъи тяжело вздыхает, но ничего больше не говорит. Ночная тишина Облачных Глубин не нарушается теперь даже дуновением ветра.

***

Солнце в Ланьлине яркое и тёплое. Сычжуй любит здесь бывать — во время Советов Кланов или проездом во время ночных охот. Мягкие лучи греют подставленное им лицо, блестят на нефритовой подвеске, что привязана к рукоятке меча, дают забыться на какое-то время. Спокойствие, сравнимое разве что с тишиной Облачных Глубин. Но всему рано или поздно приходит конец.

— Не останетесь ещё на день? — спрашивает Цзинь Лин, когда они уже стоят у ворот Башни Золотого Карпа. Старшие уже ушли вперёд, оставив младшим адептам возможность попрощаться без лишних глаз. — К чему такая спешка?

— Благодарим за гостеприимство, глава ордена Цзинь, — Сычжуй церемонно кланяется и замечает, что после этого действия Цзинь Лин раздражённо дёргает краешком губ. Наверное, до сих пор не привык к этим формальностям. — Совет Кланов закончилось ещё вчера, мы и так задержались. Не будем и далее вас стеснять.

— Как мило с вашей стороны, молодой господин Лань! — Цзинь Лин не успевает ответить. Из тени деревьев показывается небольшая группка адептов в золотых одеждах с вышитым на ней пионом. Со следующей же фразой идущего впереди юноши в груди Сычжуя всё немеет: — Или мне лучше говорить «молодой господин Вэнь»?

«Лучше. Правильнее. Логичнее», — думается Сычжую, но он молчит. Лишь выпрямляется и спокойно, насколько это возможно, смотрит в карие глаза напротив. Он не удивляется, когда слышит это, — слухи быстро расходятся, да и сам он происхождение своё не сказать чтобы скрывает. Но всё равно обидно. Пренебрежение в голосе, с которым произносится его фамилия, задевает каждую частичку внутри.

— Цзинь Чань, тебе делать нечего? — Цзинь Лин говорит быстрее, чем Сычжуй успевает сообразить, что ответить. Он уже боится, что дело слишком быстро обернётся очередной дракой, но молодому главе ордена всё же хватает выдержки, чтобы не схватиться за меч сразу же. — Иди куда шёл и не встревай в разговор, который тебя не касается.

— Я разве сказал что-то плохое? — юноша, кажется, на Цзинь Лина совсем не обращает внимание. — Лишь спросил, как мне следует обращаться к другу на дороге совершенствования. Или фамилия «Вэнь» теперь является оскорблением даже для тех, кому она принадлежит по крови? Сычжуй спешно прячет взгляд. Отвечать не хочется. Да он и сам не знает, что ответить можно на это.

— Мы все прекрасно понимаем, что ты имел в виду. И почему прицепиться к нему ты осмелился именно сейчас, когда старших рядом нет, тоже, — Цзинь Лин же даже не собирается отступать. Наоборот — делает шаг вперёд и становится перед Сычжуем. Юноша кожей чувствует прожигающий человека напротив взгляд Цзинъи и хмурое выражение лица Цзычжэня, оказавшихся рядом. Нет, ему совсем не нравится, куда всё это идёт. Надо срочно брать дело в свои руки.

— Благодарю за заступничество, глава ордена Цзинь, но в этом нет нужды, — голос Сычжуя звучит совсем бесцветно, когда он осторожно выходит из-за спин своих «защитников», оказываясь лицом к лицу с Цзинь Чанем. Тот заинтересованно приподнимает голову, явно довольный тем, что удалось вывести на контакт именно этого человека. Но и Сычжуя не так легко вывести из равновесия. Он надеется, что уроки Лань Циженя не прошли даром. — Молодой господин Цзинь, позвольте прояснить ситуацию. Я признаю, что происхождение моё не самое почтенное по теперешним меркам. Однако же считаю, что это не должно портить уже устоявшиеся отношения. И между нами, и между орденами, которые мы представляем сегодня. Вы вольны обращаться ко мне любым способом, какой считаете приемлемым. Тем не менее, попрошу учитывать не только кровное родство, но и реальное положение вещей. Если у вас больше нет вопросов, предлагаю разойтись мирно.

Сычжуй церемонно складывает руки перед собой и кланяется, искренне надеясь, что такое завершение короткого монолога положит конец и едва успевшей начаться перепалке. Он не хочет говорить об этом и дальше. Не хочет создавать проблем Цзинь Лину, и так с трудом обращающемуся с большим орденом, где кроме клеветы и предательств мало что найти можно. Он лучше смолчит, стерпит явное унижение в адрес своего родного ордена, но всё же выйдет с достоинством из спора, не победив, но и не проиграв. И ему кажется, что так правильно. Вот только…

— Сразу видно воспитание ордена Лань, — Сычжуй всё ещё не поднимает головы, но ему кажется, что расстояние между ними сократилось — голос Цзинь Чаня слышится гораздо ближе, чем прежде. Его словно рассматривают, как игрушку в витрине. — А ведь сразу и не скажешь, что за такими изысканными манерами прячется пёс Вэнь. Оказывается, гордецы из этого ордена готовы даже так прогнуться ради спасения собственной шкуры. Даже фамилию свою забыть могут.

Сычжуй заставляет себя сильнее сжать зубы. Хочется кричать, хочется ругаться в ответ, поставить на место того, кто не смыслит в том, о чём говорит, ни грамма. Но он не может. Не может позволить себе такую дерзость.

Сычжуй не забыл. Не хотел забыть. Будь его воля, он бы прямо сейчас на всю Поднебесную объявил себя потомком ордена Вэнь и стал бы странствующим заклинателем, гордо носящим именно эту фамилию. Но уважение к ордену Лань, благодарность за сохранение жизни, детство, возможность учиться, иметь друзей… Это всё же сильнее. Он не может просто так отречься от всего. Не может забыть орден, которому обязан своим появлением на свет; но и орден, воспитавший из него благородного мужа, бросить не может. Остаётся лишь тревожно метаться между палящим солнцем и спокойными облаками, не понимая, что ему ближе.

— А ну-ка возьми свои слова назад! — рядом раздаётся хорошо знакомый звук вынутого из ножен меча, и испуг пересиливает все возможные чувства. Сычжуй резко вздёргивает голову, чтобы встретиться взглядом с выскочившим перед ним Цзинъи. — Ты хоть одного Вэня знаешь, чтобы делать такие выводы?

— Не нужно знать кого-то лично, если история сама даёт множество доказательств трусости ордена, — если бы не Цзинъи, Сычжую было бы сложно сдерживать злость после этой фразы — он-то знал множество примеров, говорящих об обратном. Но сейчас злиться и спорить кажется совсем неуместным. Ситуация выходит из-под контроля уже не медленно, а самыми что ни на есть быстрыми темпами.

— Я согласен с Цзинъи, — Цзычжэнь тоже понимает это, тоже хочет уладить всё мирно. Но на деле лишь подливает масла в огонь. Хотя сам, наверное, даже не подозревает об этом. — Нельзя судить о человеке лишь по фамилии. Даже Призрачный генерал, которым нас пугали в детстве, оказался не таким уж страшным.

— Цзинъи, пожалуйста, спрячь меч, — Сычжуй не ждёт, когда обстановка раскалится до той степени, когда разрешать придётся уже совсем не словесную стычку. Поэтому быстро оказывается рядом, мягко кладя ладонь на руку товарища. — Нам пора. Пойдём, не надо…

— Нет, не пойдём! — Цзинъи, никогда не особо отличавшийся сдержанностью, и сейчас не отступает. Разве что меч и в самом деле опускает под тяжестью чужой руки, хотя голос всё ещё звучит взбудоражено, резко: — Если ты готов терпеть такое отношение к себе и своему клану, это не значит, что я буду молчать! Ты посмотри, он даже главы ордена не стыдится!

— Да не смеши меня! — Цзинь Чань наконец не сдерживается и громко смеётся, заставляя Цзычжэня и Цзинъи нахмуриться ещё сильнее, а Цзинь Лина — всё же потянуться к рукояти меча. — Хорош глава ордена, место которого каждый третий в Поднебесной может оспорить.

— Каждый третий может, но никто ещё не оспорил, — пальцы сильнее сжимают Суйхуа, и он уже почти готов тоже оголиться, покинув ножны. — А если ты продолжишь в том же духе…

— Что? — в голосе всё ещё остаётся нахальная уверенность, когда звучит следующий, полный неприкрытой насмешки вопрос: — Позовёшь дядю?

— Если надо будет, позовёт.

Низкий голос, пронзивший воздух, заставляет всех присутствующих в одно мгновение вздрогнуть. Все участники ссоры поворачиваются почти одновременно и также одновременно замечают фиолетовое ханьфу, грозный прищур холодных серых глаз и грубые руки, нетерпеливо крутящие на пальце кольцо, которое перепутать попросту не с чем. Всё вместе это сложиться может лишь в один образ.

— Г-глава Цзян! — произнесённое почти хором звание, спешный поклон — и вот уже от половины собравшихся остаётся лишь пыль да сверкающие за углом полы золотых одеяний. У ворот Башни Золотого Карпа остаются лишь адепты ордена Лань, Оуян Цзычжэнь и Цзинь Лин, в одно мгновение бледнеющий.

— Дядя! — по голосу совсем не понятно, рад ли он этому внезапному появлению. Сычжуй решает пока не разбираться в этом и, когда взгляд Саньду Шэншоу достигает их, спешно кланяется, тут же пихая в бок совсем растерявшегося Цзинъи. Тот сначала оторопело смотрит перед собой, словно не понимая, что вообще произошло, и лишь спустя какое-то время наконец прячет меч в ножны, повторяя за товарищем жест вежливости. Глава Цзян в ответ коротко кивает головой.

— Вроде не по пять лет, а раскричались так, что за несколько инь** слышно.

— Дядя, я могу всё объяснить, — взгляд Цзинь Лина мечется так, что по нему прекрасно понятно — он не может, но старается что-то придумать. — Просто…

— Сколько раз говорить, что твои оправдания абсолютно ни к чему? — голос Цзян Ваньиня резкий, но лишь сначала. Уже следующие слова, адресованные племяннику, звучат спокойно, почти без раздражения. Так, словно Саньду Шэншоу сдерживает совсем неуместный сейчас порыв. — То, что Совет Кланов завершился, не значит, что главой быть ты перестал. Заканчивай здесь и бегом в Сияющую залу. Старейшины тебя уже обыскались, — последние слова звучат так, словно сам глава Цзян не в восторге от этого обстоятельства. Хотя, вполне возможно, всем присутствующим просто показалось.

Не дождавшись, пока Цзинь Лин отрывисто кивнёт, Цзян Ваньинь ещё раз обводит взглядом группку адептов, непонятно дёргает уголком губ и удаляется так же стремительно, как и появился. Лишь когда тяжёлые шаги главы ордена совсем перестают быть слышны, Цзинъи позволяет себе выпрямиться и шумно выдохнуть:

— Вот же! Вроде глава ордена, а смотрит так же косо, как остальные… Как будто фамилия что-то решает.

— Не фамилия, — Цзинь Лин качает головой и косится на Сычжуя, который вновь прячет взгляд. — Дядя никогда вас особо не любил. Не обращайся внимание. Его в принципе сложно расположить к себе.

Сычжуй кивает, не соглашаясь, а просто желая поскорее закончить разговор. Ему не нравится тема, совсем не нравится. Размышления о том, решает ли что-то фамилия, не способствуют хорошему настрою, не способствуют вообще ничему. Лишь желанию спрятаться где-то далеко-далеко и не вылезать. Сычжуй знает, хочет верить, что друзьям в самом деле не важно. И всё равно тревога остаётся. Словно, стоит ему сказать, что он совсем не стыдится своего происхождения, все вокруг разом отвернутся.

— Лань Юань, — от того, как серьёзно звучит голос Цзинь Лина после небольшой паузы, Сычжуй дёргается и вновь поднимает глаза. — Мне не важно твоё происхождение. Как тебя ни назови, ты всё равно будешь раздражать своей правильностью. Но пока ты и твои действия не угрожают моим орденам, я всегда буду рад встрече. Не важно, под какой фамилией ты явишься, Ланьлин всегда примет тебя с распростёртыми объятьями.

Сычжуй готов задохнуться, то ли от удивления, то ли от восторга. Он не ждал таких слов, да и до сих пор не верит, что адресованы они ему. Он переводит взгляд с Цзинь Лина на Цзинъи, затем косится на стоящего чуть поодаль Цзычжэня, и не может не верить участливости, что разливается в лицах напротив. С души словно спадает камень, а губы сами растягиваются в робкой улыбке. «Как ни назови». А ведь в самом деле...

— Благодарю, глава ордена Цзинь, — наверняка, он сейчас выглядит крайне глупо. Но сдержать искры радости в глазах попросту не удаётся. — Знайте, что это взаимно.

— Я же говорю — раздражаешь, — Цзинь Лин фыркает, скрещивая руки на груди, но всё это показное, понятно почти сразу. — Может, перестанешь называть меня главой ордена, когда мы не на официальном приёме? Мы ровесники, в конце-то концов!

— Ох, как мило с вашей стороны, юная госпожа, — Цзинъи рядом усмехается, тут же заставляя юного главу ордена загореться краской возмущения.

— К тебе это не относится, балбес!

А Сычжуй тихо смеётся, глядя на них. Им не важно. И они примут всё, что он сам для себя решит. Наверное, большего ему и не нужно. Лишь знать, что ни одно его решение не станет причиной, по которой придётся остаться одному, как то было в далёком детстве. От этого на душе становится так спокойно…

— Сычжуй-сюн, всё в порядке? — шепчет Оуян Цзычжэнь, отвлёкшись от наблюдения за очередным бессмысленным спором. Смотрит на Сычжуя почему-то настороженно, словно смех для него — что-то совсем необычное. И Сычжуй понимает эту эмоцию: он ведь впервые не пытается воззвать товарищей к миру и целомудрию.

— В полном, — улыбается Сычжуй и смотрит в удивлённо распахнутые серые глаза. — Просто я, наверное, впервые понял, насколько сильно мне повезло познакомиться с вами.

Цзычжэнь ещё пару секунд смотрит на него в непонимании, а затем всё же улыбается в ответ. Но со стороны спорящих вдруг слышится особенно громкое восклицание, и наследник клана Оуян тут же срывается с места, готовый разнимать ещё даже не развязавшуюся драку.

А Сычжуй продолжает улыбаться. Рука сама тянется вверх и прижимается к груди там, где рядом с бьющимся сердцем висит яшмовая подвеска, несколько месяцев назад подаренная дядей. Теперь камень не обжигает кожу — лишь отдаёт лёгкой прохладой. Почти как в Облачных Глубинах.

Он так и не решил, что ему ближе: солнце или облака. И решит, наверное, не скоро. Но одно Сычжуй знает точно: что бы он ни выбрал, это решение обязательно будет правильным.