что это есть, не верил я

да! сам в себя влюблён

ещё не мог я правильно стоять,

но уж смотрел на отражение своё

Тилль Линдеманн

       Горячее удушье снова начинало бурлить в недрах груди. Поначалу оно лениво ворочалось, точно сонный кот: ещё не активный, но уже готовый в любой момент подобраться и совершить хищный скачок на жертву. Постепенно удушье закипало и поднималось к горлу, вставало в трахее разбухшим слизким комком — ни сглотнуть, ни выплюнуть — и распирало глотку. Сердце с каждой минутой заходилось всё более судорожными сокращениями, готовое вытрахать из груди это распирающее удушье, избавиться от него, как от незваного гостя. Жар медленно стекал по спине и нырял за пояс брюк.

       Арсений откинулся на спинку стула и бросил взгляд на нижний правый угол монитора. Без двадцати пять. Ещё час, а потом ещё двадцать минут. И свобода. Время тянулось, как дешёвая жвачка за рубль из девяностых: то разрасталось до неприличных размеров, то резко обрывалось, а вместе с ним и связь с реальностью. Иначе как ещё объяснить тот факт, что вечность назад часы показывали без двадцати двух минут пять?

       Если есть чудеса света, думал Арсений, пытаясь игнорировать духоту, стянувшую всё его нутро, то должны быть и какие-нибудь ужасы света. Ожидание бы с радостью возглавило этот список.

       Наташа нервно защёлкала автоматической ручкой. Этот пластмассовый звук отскочил от полуголых стен кабинета и дёрнул Арсения обратно в реальность.

       — Да сколько можно, выброси её к чертям собачьим! — Арсений встал со стула и подошёл к окну. На улице накрапывал мелкий дождь, люди, с высоты восьмого этажа офисного здания, шли без зонтов, быстро переваливаясь с одной ноги на другую, кутаясь в воротники убогих тренчей и модных в прошлом сезоне кардиганов. Осень в Питере началась в середине августа. «Она и не заканчивалась», — брезгливо протянуло сознание.

       От окна тянуло прохладой, в стёкла бился ветер, горстями сыпля на гладкую поверхность холодные мокрые зёрна.

       Час. И ещё двадцать минут.

       — Придержи коней, дружок, — Наташа фыркнула, но ручку отложила. — Пятница, конечно, тяжёлый день, но я тут ни при чём.

       Они сидели в одном кабинете уже полтора года. До этого Арсений ни с кем не сходился, и Стас, начальник отдела в небольшой дизайнерской студии, дал последнее китайское предупреждение. Поэтому, когда пустующее место чуть наискосок от места Арсения заняла Наташа, все пути для отступления оказались закрыты. Пришлось мириться.

       Наташа (для всего остального отдела Натусик) в свои тридцать выглядела на шестнадцать: ярко-розовые волосы, серьги в ушах от мочек до хрящей, уродливые (по мнению Арсения) тоннели и вечные спортивные шмотки неоновых цветов, которые постоянно мелькали на периферии сознания и мешали сосредоточиться.

       Творческая личность.

       Все они тут творческие. Арсений тоже не пальцем деланный, но это не мешает ему одеваться по-человечески. Он что, так много просит от окружающих? Всего-то не выглядеть как дорвавшиеся до брендовых тряпок подростки.

       Арсений отошёл от окна и тяжело опустился в кресло. Мысли помогали справиться с удушьем, недовольство на весь мир временно гасило тягу, но надолго этого не хватало.

       Ещё час. И тринадцать минут.

∞ † ∞

       На улице по-прежнему ветрено и холодно. Арсений поправил ворот чёрного плаща и достал из кармана телефон.

       — Сергуль, ты где?

       — Еду, Арс. Тут пробка на Литейном, но я почти выбрался. Иди пока кофе попей.

       — Не хочу я кофе, — буркнул Арсений гудкам в телефоне. — Я здесь не молодею…

       Пробки могут идти вторым ужасом света. Сразу после ожидания.

       К тому моменту, как Сергей подкатил свою любимую машину к парадным офиса, Арсений уже тридцать три раза продрог и столько же обматерил несовершенство мира: его погоду, чёртовы дороги, машины, Сергулю и, самое главное, урчащее голодной утробой над самым ухом удушье. Терпеть становилось всё невыносимей.

       Арсений запрыгнул на пассажирское сидение и замер в удобном кресле с неестественно прямой спиной.

       — Поехали.

       — Куда? — Серёжа повернул ключ и откинулся на спинку, поворачивая голову к Арсению.

       — Хоть куда. Хоть в «Присциллу», хоть в «Устрицу», только поехали уже. Выпить хочу. И… ну, сам знаешь…

       — Закрыто ещё всё, — Серёжа чем-то недоволен. И Арсений наверняка увидел бы это, если бы не был так занят мыслями о скорой разлуке с удушающим жаром. — Какой тебе бар, ты полгорода уже выебал. И выпить тебе какое, ты таблетки пьёшь.

       Чёрные густые брови Сергея свелись к переносице, намереваясь столкнуться друг с другом в самом центре низкого лба с залёгшими продольными морщинами. Тяжёлый взгляд карих глаз сверлил пассажира на соседнем кресле, считывал информацию, переваривал её. Этот вид Арсения он знал хорошо: снова блестящий взгляд стеклянных голубых глаз, капли пота на виске, растрёпанная ветром (и не поправленная) чёлка, дрожащие в фантомной лихорадке тонкие кисти рук…

       Арсений молчал. Виновато молчал. За столько лет Сергей уже научился читать Арсения по всем знакам: вербальным, невербальным и отсутствующим. Тишина в их числе. Скрытный и не спешащий изливать душу друг не оставлял другого выбора, кроме как тренироваться вытаскивать из него всё самому. И не всегда словами.

       — Пьёшь же? — уже менее уверенно спросил Серёжа.

       Арсений распахнул полы расстёгнутого плаща в стороны, потянул воротник тёмно-синего джемпера вниз, хотя тот едва ли прикрывал его ключицы. Сидел, застывший, как камень, в этом распахнутом плаще, и Сергею на секунду показалось, будто, пока он стоял в пробке, к нему в машину случайно запрыгнул несчастный и со вкусом одетый эксгибиционист.

       — Я после них как в тумане плаваю, Сергуль. Не могу, надоело овощем ходить. Ничего не чувствую, ни о чём думать не могу, как будто пришибли по башке крышкой пианино и всё продолжает на фоне дребезжать в голове. Поехали уже.

       Сергей думал с минуту. Арсений раздражался. Он уже готов был дёрнуть на себя ручку авто и выскочить на улицу, вызвать такси и поехать куда-нибудь одному. Только бы не ждать больше ни единой минуты, только бы занять себя чем-нибудь.

       — Если тебе похер, кого трахать, то поехали ко мне, чё ты? — резко и зло бросил Сергей с вызовом. Или я слишком чмо для графского члена?

       — Серёж, ну ты чего начинаешь? — Арсений на секунду опешил и повернул голову, решаясь, наконец, встретиться с непривычно колючим и жгучим, как ветер на улице, взглядом.

       — Я серьёзно, Арс. — О Господи. Он реально серьёзно. То, что должно было стать грубым выпадом, превратилось в дерзкое предложение. — Опустим ту часть, где ты напиваешься, ищешь дырку, клеишь всех подряд… все эти танцы с бубном.

       Арсений внимательно посмотрел на лучшего друга. Попытался думать. Взгляд фрагментарно выхватывал какие-то осколки: тёмные глаза, собранные в недохвостик на затылке волосы, расстёгнутую кожанку, в вороте которой виднелась футболка и треугольник смуглой кожи. Думать в тот момент у Арсения могла только нижняя голова. Она же и сформулировала ответ для верхней:

       — Поехали.

       Сергей молча повернул ключ зажигания и резко дал по газам. Шины прокрутились, скребя асфальт, оставляя на нём чёрные полосы, и вынесли машину вперёд, чудом минуя высокий фонарный столб.

∞ † ∞

       У Арсения не хватало времени на раздевание: он зажал Серёжу прямо в коридоре. В иной день он бы скривил губы с отвращением, мол, как в самой пошлой романтической комедии, но мыслей в голове не осталось: всё вытеснило грубое, животное желание секса.

       Серёжа низкий и компактный, он позволил Арсению искусать себе всю шею вдоль и поперёк, прежде чем отстраниться, ловя болезненно-желающий взгляд. Им в любом случае для начала придётся снять верхнюю одежду. Всю одежду вообще.

       Арсений стянул с себя плащ, небрежно бросил его на крючок в прихожей, снял кроссовки и сразу же крохотные белые носки, переступил босыми ногами по ореховому паркету, собирая на графские белоснежные пятки мусор и пыль.

       Серёжа более медлителен. Он снял куртку и осторожно повесил её сначала на плечики и уже те зацепил за крючок. Всё это время он смотрел на Арсения. На его лихорадочный румянец, обглодавший щёки и шею, на быстро вздымающуюся грудь, на по-прежнему взлохмаченные каштановые волосы.

       Кое-как они добрались до спальни. Несколько минут Серёжа метался по квартире, пытаясь найти смазку. В отчаянии обежав спальню, зал и ванну, он искал уже то, чем можно её заменить — хоть что-нибудь — но в итоге нашёл заветный флакон на самом дне запылившейся аптечки. Новый и практически не использованный.

       Когда Серёжа вернулся в спальню, к развалившемуся на его кровати Арсению, член подскочил куда-то к глотке: на покрывале лежало божество. Изящное и несравненное, одним своим существованием оскорбляющее все каноны красоты и совершенства. Арсений приминал своим неземным телом атласное тёмно-синее покрывало, вытянувшись во все сто девяносто сантиметров Серёжиной любви; он смотрел нетерпеливо, кусал верхнюю губу и протягивал руку.

       Как лягушка, завороженная гадюкой, Сергей шагал вперёд, прямо в смертельные кольца своей слабости, ахиллесовой пяты и боли. Он позволял вертеть собой, подстраивался под Арсения, послушно расставлял ноги: по-бабски унизительно и прекрасно. Над ним парило божество, опираясь руками на смятые подушки, вдыхало глубоко, толкалось грубо и рвано, время от времени покусывая полыхающее смуглое ухо, измученную жёсткими ласками щетинистую щёку, переходящую в шею.

       Никто из них голоса не подавал, застряв в густом пряном мороке удовольствия. Время от времени — от фрикции к фрикции — в особенно удачные удары члена по простате Сергей громко выдыхал и стискивал пальцами то так и не расстеленное атласное покрывало, то шею Арсения, то его великолепную, влажную от пота и усыпанную крошками родинок спину.

       Арсений только выдыхал — когда не забывал сделать вдох — и сильнее кусал хрящик чужого уха в особенно приятные моменты. Его, измученного ожиданием и с отпустившим, наконец, удушьем, накрыло быстрее. Он разогнался до немыслимой скорости, взрыкнул и кончил внутрь, содрогаясь всем телом и прикрывая глаза.

       Серёжа под ним потянулся к своему члену и быстро довёл себя до разрядки, пачкая подрагивающий в послеоргазменной судороге живот Арсения и свой заодно.

       Арсений свалился рядом и закрыл глаза. Они оба тяжело дышали. Сергей, пользуясь моментом вседозволенности, повернулся набок и провёл кончиками пальцев по гладко выбритой щеке неожиданного (очень ожидаемого много лет) любовника. Наклонился и поцеловал место, где секунду назад гуляли его пальцы. Арсений сморщил свой точёный нос и отстранился.

       Серёжа убрал руку и продолжил впитывать момент близости. Тот самый, который никогда не должен был случиться, но почему-то случился и (он в этом уверен) непременно скажется великим пиздецом в будущем. Не ровен час, в его дверь заскребётся пелевинский пёс с пятью лапами, которому даже не обязательно открывать дверь: он пройдёт сквозь неё, как сквозь кисейное облако страхов и недомолвок.

       Серёжа подумал, что Арсений — концентрат всей красоты мира. Возможно даже, что глядя на него богиня Афродита обливалась слезами, великолепные цветки сакуры вяли, а предрассветное небо тускло, отдавая все свои оттенки его глазам. И всё же… иногда эта красота, не сдерживаемая ничем, сползала с него ядовитыми хитиновыми пластами, разъедая всё на своём пути, в том числе и те черты характера, которые отвечали за нравственность и мораль. Тогда, без этой защитной оболочки, Арсений становился похож на инфантильного человека, чьи поступки мотивировались только внутренними звериными инстинктами; гедонизм, нарциссизм и промискуитет в конечном итоге брали верх над его красотой. И вовсе было непонятно: какова душа Арсения? Так же она прекрасна, как его внешняя красота, или едкий концентрат прожёг миазмы и там?

       От любви к этому ледяному эгоисту хотелось задохнуться. Рядом с ним, идеальным и совершенным, у Серёжи пропадало всякое желание жить. Сотканный из чувства прекрасного, Арсений стыдил его, Сергея, одним своим существованием за собственное уродство и кажущуюся неполноценность.

       Всё совсем плохо, раз Арсений перешагнул через последние, и без того почти отсутствующие в его голове, рамки морали. Раз он позволил им, друзьям с пожизненным стажем, переспать. С Серёжи взятки гладки: он влюблённый идиот и даже если бы захотел, то никогда бы не стал препятствовать тому прекрасному, что произошло между ними несколько минут назад. Кто знает, выдался бы ему второй шанс хоть когда-нибудь так же интимно и нежно коснуться Арсения.

       Чёртовы пидорские чувства.

       Чёртовы пидоры.

       Сладкая истома постепенно отпускала Арсения. Он потянулся и открыл глаза. Живот холодила чужая сперма, начиная подсыхать и стягивать нежную кожу. Арсений повернул голову в сторону разглядывающего его Сергули (или как теперь: Серёжи? Сергея?). Несколько дней не бритый и колючий, смешная гулька на затылке растрепалась от активного ёрзанья по подушке, тёмные пряди петухами торчали в разные стороны. Губы тонкие, брови домиком, как у злого гнома, морщинки в уголках глаз, мешки под ними.

       И всё-таки кое-что в Серёже наполняло сердце Арсения теплотой: это глаза и голос. Такими глазами верующие смотрят на иконостас. Таким голосом они читают Господу Богу молитвы о прощении людских грехов. Глаза безнадёжно влюблённого и бесконечно восхищённого им, Арсением, человека. Подобно тому, как глупые верующие любят выдуманного ими самими несуществующего Бога, в отличие от которого Арсений существует, ходит по земле и дышит. Пусть даже этот мир слишком тесен и несовершенен для него, он, тем не менее, украшает его убогую серость.

       Не в силах терпеть накрывшую их обоих холодной мокрой простынёй неловкость, Серёжа ушёл в душ. А когда вернулся, то квартира, что неудивительно (но от того не менее неприятно) уже встречала его пустотой. И если бы Сергей был писателем или вёл личный дневник, то написал бы, не кривя душой, так: он остался один, выебанный не только Арсением, но и самой жизнью.