Кукушонок

- Вот так, Анечка. Вот так… Ты их, значит, самой безопасной дорогой, мимо плешей, мимо зеленок, по самой кромочке. А они тебе – пяти минут жмут. Перекура. А ведь было в прошлом глядишь-ка году, мы таких людей водили, они за нами след в след – и пернуть боялись. Пернуть! Боялись! А тут: манеры! Сразу видать – провинция.

Доцент кафедры альтернативной физики научно-исследовательского института «Электрон-8» морщится, нервозно оглядываясь по сторонам. Предупреждали их, что в бандах, конечно же, психи и уголовники, но одиночки ей-богу в десять раз хуже. Вот только бюджета института с трудом хватает и на таких проводников. Доцент ругается про себя, вспоминая каждую мать-перемать всех чинуш, утверждающих их бюджет. Значит, Москве вон выделили и на стеклопакеты с алюминиевой пленкой, и интерактивные доски. А у них? А у них ЗАТО, не каждую проверку пустят, да и проверки не больно рвутся – бухать негде, комендантский час. Вот и сидят они в здании, историческом мать его, здании, потому что это, как видно, ближайший эвфемизм к слову «аварийное». «Наследие, блядь, ЮНЕСКО, бетонный куб, по два сантиметра щели в каждом окне», - продолжает свою мысль доцент, – «И в проводники до базы дают всяких… Оторви и выбрось, а не сталкер!»

По документам «проводник Очередько А Вэ», но сталкеры ой как не любят документы. И не любят имена. И вот эта Кукушонка – не любит. Говорят они, конечно, что это зона не любит имен. Даже не так – Зона. Как будто Зона – живая. Доцент думает, что знает еще, пожалуй, зоны, где не принято по именам. И лагеря. И связь субкультур, по мнению доцента, тут наипрямейшая.  

- Чего ты блеешь там? – камуфляжная палатка поднялась в воздух, показав тонкие курьи ноги, разъезжающиеся колесом.

- Я? – Доцент отшатывается, но не сильно. Страшно ступить мимо тропы, прочерченной кукушонковскими гайками. Кукушонок хоть умом и блаженствует, и разговаривает с мифической Анечкой, дай Бог не той, что разливает масло, а мимо аномалий ведет. Как по книжечке: гаечку швыряет – гаечку подбирает.

- Да не ты… – бормочет Кукушонок себе под нос, – Анечка чует, тут близко… Мы ветер правильный поймали, но вишь ты, погода меняется. Голова болит… Правильно Анечка говорит – нехуй рассиживаться, – ворчит Кукушонок, будто это доцент упирается и не хочет идти, не выкурив сигаретку.

Доцент подтягивает к плечу приклад автомата. Стрелять не умеет, но выдали. Казенную собственность придется сдавать под роспись, иначе этот автомат уже давным-давно полетел бы в кусты. Толку от него? Только руки болят. Фонит еще, наверняка. Железка.

- А мы тут… никого не встретим?

- Шевели поршнями – и не встретим. Тапку смотри куда ложишь! Уч-ченые, бля… – Кукушонок роняет презрительный взгляд куда-то назад, мимо доцента. Доцента Кукушонок порой как будто и вовсе не видит. «Кладешь», - мысленно поправляет доцент, но молчит. И пристально смотрит на землю, где кукушонковские боты оставляют мелкие озерца в грязи.

Так и идут, медленно, ритмично. Доцент по слогам проговаривает вспомнившуюся детскую скороговорку: «Кукушка кукушонку пошила капюшонку». Повторяет уже часа два, а может и три. Сначала оно веселило – ведь на Кукушонке и правда плащ-палатка со споротыми нашивками. Видать, списанный откуда-то. Или спизженный. И из-под капюшона торчит только респиратор, или красный облезлый нос, ежели Кукушонка решит перекурить. Потом помогало идти в правильный такт, не думая больше о том, куда ступать каждой ногой. Пока, наконец, ни ввело в странный транс, в котором ни холода, ни усталости уже не чувствуешь. Только картинки перед глазами – как они с ребятами, Юлькой и Колькой бегали до черной речки. Тыкали в речку палки, обмотанные ветошью, и поджигали.

К ним как-то попала в руки книжка про Кубок Огня. Как выглядел он, и что вообще такое – кубок, они понимали тогда смутно. Понимали только, что нужно выполнить три волшебных задания, чтобы добыть кубок, чем бы оно там ни было, главное, что с огнем. И вот – победив в прыжках с тарзанки, прятках и городках, Колька поджигал очередную рогатину, с которой падали крупные горящие капли, и торжественно подняв ее над головой бежал во двор, вопя, что есть мочи: «Кубок Огня!» Они, не поспевая за ним, самым старшим и самым сильным, бежали и тоже подхватывали, горланили так, что неслышно было даже мать родную.

- Шура! Домой! – раздается прямо за спиной. По-настоящему раздается. Доцент, вздрогнув, замирает.

- Слышишь? Это что?!

- Что? – Кукушонок оборачивается, пригибается, придерживая капюшон.

- Только что! Звали. Домой.

- Брешешь, доцент. Тихо тут, – Кукушонок поворачивается и делает новый шаг, уткнувшись носом в какой-то прибор.

- Ну как же? Слышно было! Так четко еще!

Кукушонок ворчит, выдавливая брань сквозь зубы, потом четко говорит, будто в самой башке: «Это пуповина трещит. Не дотягивается дальше мамкина юбка. А ты – держишься все». Доцент отшатывается, будто от пощечины:

- Чего?!

- Говорю, хреновина трещит. Впереди что-то. Перекурить надо, а то я уже не выдерживаю.

Кукушонок, не думая ступить и шагу вбок садится прямо на тропе на корты, натягивает на колени камуфляжный брезент, стряхивает с себя рюкзак со всякой мелочевкой и ищет трясущимися руками мятую пачку «Парламента».

- Пойдем-ка покурим-ка, пойдем-ка покурим-ка, – на распев повторяет Кукушонок, чиркая спичку.

- Ну и таращит тебя.

- Слышь, директор. Пошел в жопу, директор, – беззлобно отвечает Кукушонок и сладко затягивается. – Я без этого не могу. Мне сосредоточиться надо. Зона, она рассеянных не любит. Понимаешь? Она их как кота в лужу – тыкает носом. А мне мой нос дорог. – Кукушонка сковыривает с лица белую чешуйку и откидывает в сторону. «Ожог это что ли? Или аллергия?» - думает доцент, смотря на лохмотья отставшей кожи. Как у ящерицы в линьку.

- Не опасно это? Посреди дороги.

- А ты с дороги сойди, там, поди, безопаснее будет.

 «Твою-то за ногу мать, у меня такой допуск к гостайне, что меня тут должны эшелоном везти, впереди солдаты, позади ангелы. А дали… Прости господи, повернись лучше ко мне задом, к базе передом. А с другой стороны – куда я нахрен денусь с этой подводной лодки? Только сдохну. И тогда я точно не смогу ничего разгласить. Их только это и волнует. В Турцию - нельзя. Зато в зону – легко. А экономия на издержках!» Доцент только хмуриться, перекладывает автомат поудобнее в руках – вроде и толку ноль, а опустить страшно. А после окрика – так вообще. Может, за ними кто-то уже по пятам...

- Да не бренчи ты! Знаю, – кидает в пустоту Кукушонок. То ли мысли читает, то ли бабу снова видит свою. Анечку. Но доцент собирается с мыслями и перестает злиться. Могут же быть у человека слабости. А человек всегда остается человеком, и на фронте, и в Зоне и на собственном смертном одре. Даже перед казнью просят прикурить.

- Надо же понимание иметь, зависимость все-таки… – шепчет Кукушонок под нос, прикуривая вторую.

- Это не зависимость. Это аддикция. Зависимость – это когда ты без чего-то… или кого-то нихрена не можешь. Как я без тебя. Сдохну тут и все. Я от тебя завишу. А это… Думаешь, что ты без них не можешь, а с ними тоже – нихрена. Как же ты сосредотачиваешься, когда тебя так трясет, если всего пару часов не покуришь. Они тебя рассредотачивают, получается?

- Понапридумывают умных слов. Аддикция-хуикция… Сосредотачиваюсь, да. Ритуал такой. А то, что ты описываешь – это алкоголизм. Такого добра среди сталкеров тоже хоть лопатой греби. У меня как-то свиснули на стоянке, сука, что ты думаешь – деньги, артефакт? Поллитра медспирта! Раны обрабатывать, слышь? Я с тех пор глицерин с собой ношу. Его не пиздят. Не пьют. Батя мой тоже вон… Говорил: «я без водки не засыпаю», набухается и ходит барагозит пол ночи. Орет, дерется. Спал, ага, - Кукушонок надсадно высоко смеется и снова затягивается, – А я так… мне присесть на дорожку надо. Подумать. Не отвлекай…

Кукушонок стряхивает пепел, сосредоточенно смотря, как он падает на землю, снова что-то бормочет, будто видит что, как гадалка на кофейной гуще. Потом поднимется, отряхивается.

- Жопа там впереди. Студни мигрируют. Надо в схрон.

- А студни что, к утру рассосутся?

- Студни не рассасываются, – усмехается Кукушонок, – студни рассасывают. Ноги в них наступивших. Вечереет. Ни зги не видать будет.

- Ты смотри, если ты меня тут будешь больше дней кружить, тебе больше не заплатят.

- А если ты там сдохнешь, мне вообще не заплатят. А? – Кукушонок поднимает указательный палец к виску, – Смекалочка.

 Схроном оказывается разлапистая сухая ель, заваленная на руину и накрытая брезентом. Надежды доцента на укрытие, останавливающее хотя бы ветер, рушатся стремительно и окончательно, как только они подходят ближе. Доцент, без сил спорить и что-то выяснять, бросает автомат и рюкзак на землю. Кукушонок подскакивает:

- Эй! Нельзя так с оружием. Заклинит еще.

- Да я не помню даже как с предохранителя его снимать. Один инструктаж в жизни, и тот позавчера… Ты же не рассчитываешь, что я смогу огневую поддержку оказывать.

- Ну хоть по сектору… Смотри, вот тут штучка, ее вот так оп! – и стреляешь. Приклад к плечу плотно, а то долбанет отдачей. Тут-то не держи, обожжешься сдуру. Вот сюда надо руку, чтобы вес… Ты смотри, вишь? Вот так! Щас не жми, не пали позицию! Ага. Всему вас учить, а ученые еще… Ниче-ниче, у меня заграничный хер был, тоже не умел. Не умер, научился. Да, Ань? Ежели хер научился, доценту это вообще раз плюнуть.

Оживление Кукушонка заставляет забыть об усталости и изматывающей сковывающей боли непривыкших к нагрузке мышц. И позволяет потом даже сидеть спокойнее, пока Кукушонок возится с бумажонкой и сухими ветками.

- Горелка была… Но я ж говорю: спирт пиздят, падали. Чтоб им потеряться! – виновато улыбается Кукушонок, подставляя под слабый огонек жестянку с консервой, – Щас пожрем, поспим. Завтра до базы можно будет и побыстрее, с новыми силами.

- А как же студни?

- Обойдем. Семь километров бешеной псине не крюк, да? Так оно надежнее будет.

- Дежурить по очереди будем?

- Зачем? Анька присмотрит. Да, Ань?

Кукушонок оглядывается коротко в набухающие тени и быстро топчет костерок.

- Мы тут по-тихому, а Анька присмотрит…

Доцент прижимает автомат к плечу, по спине бегут холодные мурашки.

- А че, Анька не спит?

- Ей много не надо. Она так… – Кукушонок машет неопределённо, – коза бывалая.

- А как вы тут… вдвоем оказались? – осторожно спрашивает доцент. Говорят – не кликай беду, но как тут промолчать? Им еще день идти. Еще ночь не спать, потому что теперь, после этого пассажа про Аньку глаз точно не сомкнуть.

- Да, она жила у меня. Красивая была, рыжая. И дерзкая, коза. Помогала очень.

- А что потом?

- Да отец… топором ее, Аньку. Кишки по всему двору. Я с тренировки, смотрю - а Анька лежит. И смотрит так жалостливо. Я за нож сначала. А как же, уже не спасти. Хоть не мучить…

В воображении доцента вспыхнула страшная сцена, в которой Кукушонок сидит на кортах с окровавленным ножом, рядом с девушкой. Ее рыжие кудри разметались, чуть прикрывая лицо, пальцы бессильно дрожат в агонии…

- Ну, она старая была, конечно, уже, лет двенадцать…

- Кто?

- Ну, Анька. Коза моя.

- Подожди. Коза?

- Ага, я ж говорю – коза!

Доцент вглядывается в темнеющий свинцовый горизонт, пытаясь отыскать где-то на пустоши силуэт рыжей козы. Конечно же, не находит.

- А как она нас сторожить будет, если ее батя твой… топором.

- Да, это веселая история. Я, значит, вижу это безобразие и батя весь в делирии чертей гоняет. И меня такое зло взяло. В общем, досталось ему. Досталось бы еще больше, если б клюшка не сломалась… Ну, у него ребра, у меня клюшка. Один-один, получается. Конечно, после этого он бы за шарагу платить не стал, да и тошно было бы с ним за стол садиться. Мамки года два уже не было… В общем, одна была дорога – в Зону.

- А как же армия? – спрашивает доцент, про себя размышляя чего же Кукушонок находит в этой истории веселого.

- А на кой я им там?

- Контракт…

- А что там, кормят вкусно? Платят много? То-то. Ты, я гляжу, на госпайке не лоснишься как кот в масленицу.

- А коза?

- Ну, я че, по первой только в группы, все к кому-то притулиться, опыта набраться… Денег, конечно, не сказать что платили. За отмычек не особо платят, все рассчитывают, что отмычки полягут. А мне везло. На носки и сигареты хватало, пожрать уже по случаю. И вот как-то группа наша воткнулась в аномалию. И пятерых опытных сталкеров как было, так и подкинуло. Разорвало.  Я-то отмычкой, впереди. А их сзади. Как мы ее не заметили, до сих пор не знаю. Ну, я сдуру деру оттуда – и прям бегом, по азимуту. Бегу, спотыкаюсь, лечу черте куда кувырком, где-то псины воют. Думаю – конец. И вижу, мне руку подает дядька. Я деталей не помню, но вижу: хороший он, добрый человек. И говорит мне: «ты смотри куда прешь, а то споткнуться можно и окончательно». По-другому как-то сказал, но суть та. А потом спрашивает: «че ты ходишь тут, чего ищешь?» Ну я и рассказываю ему так мол и так, батя забухал, пойти мне некуда, козы и той нет… Ну, он и говорит: «будет тебе коза» – и вернул козу.

- Но я не вижу козы…

- Так он мне ее вернул. Зачем тебе ее видеть?

- Странно это как-то. Загадочный мужик может взять и воскресить кого попросишь? А почему тогда не мать, например?

- Зачем мать? Ей там, на небе, хорошо. Она тут отмучилась уже, обратно не захочет.

- А ты ее только в Зоне видишь? Аньку-то…

- Да, она здешняя теперь.

Доцент задумывается. Вот так поход, хорошенькое дельце. Всякие байки ходят про Зону, но разве определишь – что из них правда, что – вымысел. Они-то ни одной аномалии толком не видели за все это время, только погода портится. И тут уж даже не хочется узнавать: Кукушонок ли так хорошо ведет, или все это от начала и до конца коллективное помешательство, а идут они по самому обычному заброшенному городу, от своей личной дури кидая вперед себя гайки.

- Это, может, Шар так работает? – вспоминает доцент одну из расхожих историй.

- Нету Шара никакого. Я тут сколько хожу – Шара не было. Я знаю: говорят. Но так его находят те, кто ищут. А если искать не Шар – так ты его и не найдешь. Зона добрая. Она всем дает: кто что хочет. Попроси только. Попросишь Шар – будет Шар. А если хочешь чего другого…

- Домой, например.

- А ты домой хочешь?

- Я много чего хочу. Свободы, например. Независимости.

- Хм, независимости… – небрежно пробует на язык слово Кукушонок, – это ты поэтому не куришь? Независимость блюдешь…

- Нет. Мозги хочу чтобы работали. Я про… а, тебе не понять, – доцент отмахивается болезненно, – кто не живет в закрытом городе – это и не объяснишь.

- Ха! А рядом с Зоной города открытые… У нас тут тоже, вишь как – больно отсюда не свалишь. Разве этапом. И то – возвращаются.

Кукушонок нервно трет полынь, от чего в воздухе разливается горький запах. Тихо, как в гробу.

- Ты если попросишь – Зона тебе даст. Говорят, она дает только тем, кто ей нравится, а смотрю на сталкеров и думаю: каким же дерьмом надо быть, чтобы Зона тебя невзлюбила?

- Свободы она мне точно не даст. Даже если у меня что-то будет – то только в Зоне. Получается, я буду зависеть от нее.

- Есть свобода от. А есть свобода для. От чего ты хочешь освободиться? От законников? От администрации? В Зоне ты можешь так потереться, что тебя никогда не найдут. Какая разница, что ты начнешь зависеть от Зоны? Она тебе ничего не приказывает, деньги твои не считает. Просто ходи туда и обратно, а как ходить я научу. Зона от чего угодно освободить может.

- А если я хочу, к примеру, свободы для? Ну там, для того, чтобы мать вывезти на лечение, чтобы на море поехать когда хочется, а не так…

- Тогда тебе тут делать нечего.

Кукушонок разваливается на земле, будто это не земля вовсе а пышная перина. Разговор будто закончен. Доцент сжимает автомат и думает, что точно психи. Все они тут психи. И слышит тихое блеянье козы где-то позади.

Блеклый, бесформенный из-за облаков рассвет застает их в дороге. И студней доцент не видит, как и аномалий. Видит только сияющие новодельные ангары впереди, на холме. Там полевая лаборатория и пропасть бумаг, которые доценту предстоит изучить и сжечь. А через пять дней тем же манером, но другим путем, ведь в Зоне дважды одной дорогой не ходят – домой. И в Зону больше ни разу, потому что дом, каким бы он ни был – вот главная зависимость Шуры. А Зона… Зона может попытаться стать домом. Да выйдет ли?

- А я знаю, почему ты – Кукушонок. Потому что кукуха твоя покинула тебя давно.

- Смешная шутка, – соглашается Кукушонок, чиркая спичкой, – Только свою, шутя, не оброни. Они отседова косяками стартуют.