Ненарисованный портрет

В мастерской всегда было светло и странно пахло. Красками, свежим деревом, какими-то алхимическими запашками, от которых хотелось чихать, морща нос. Рекас не чихал, но, завидя такое желание у других, особенно позирующих, всегда отвлекался от работы и шел открывать широкое окно.

Тогда в мастерскую врывался порыв свежего воздуха, с шуршанием взметая в воздух неизменные кипы набросков, громоздившиеся на дальнем столе, раскладывая их по стене причудливой картиной, полной ломаных угольных линий, и роняя обратно. Рекас так же неизменно морщился, но наводить порядок не спешил — он прекрасно знал, что нарисовано на любом листке, просто имел привычку хранить их до тех пока, не дорисует картину. А потом — камин. Все в камин.

Если какие наброски и пропадали, уходя с многочисленными посетителями, Рекас делал вид, что не замечает этого. Просто черкал новые, вот как сейчас, поглядывая то на дощечку с листом, то на сидящую на краю одного из столов девушку.

Та всегда садилась туда, приходя в мастерскую, и Рекас уже привык не занимать этот угол ничем. Или наоборот, класть на него маленькие подарки, ставить чашку горячего травника, заслышав сквозь распахнутое окно звонкий голос возлюбленной.

Сейчас она ерзала, болтала ногами, глядя, как касается бумаги грифель.

— Рекас, ты нарисуешь мой портрет?

— Нарисую, — не поднимая головы, пообещал он.

Девушка надула пухлые губки.

— Ты все время обещаешь, — пробурчала она. — У тебя полстола в набросках со мной — и ни одного портрета! А другим уже десятки нарисовал!

И это была правда: портреты кисти Рекаса заказывали охотно и много, и вовсе не потому, что художником был эльф. За одни острые уши такую славу не сыщешь, мало ли эльфов расселилось по городам Империи? И за рыжие волосы — тоже. Скандальная слава — зачастую неизменная спутница творческих личностей, никого не удивило бы, кружи вокруг рыжего художника хоть целый хоровод юношей и девушек. Но Рекас был оригиналом и тут, заводя отношения всерьез и надолго, так же сосредоточенно, как писал портреты.

Портреты.

Рекас создавал только их, не размениваясь ни на пейзажи, ни на что-либо другое. Только портреты, иногда ростовые, иногда — одни лица. Неизменным оставалось одно: чувственность этих портретов. Не та, которую выставляют напоказ, обнажая тела, изгибая их возмутительно неприлично — о, таких художников тоже хватало, выбирай — не хочу. Со всех концов Империи заказчиков привлекало совсем другое.

Рекас мог нарисовать даму, скрытую платьем от кончиков пальцев и по самую шею, укутать ее волосы легкой шалью, утаить лицо тенью... И при этом оставить лукавый прищур, едва различимый в этой тени, наклон головы, выпавший из прически локон, дать ей в руки цветок так, что щеки зрителя невольно вспыхивали, хотя, с чего бы?..

Такие портреты не вешали в парадных залах, ими украшали спальни, неважно, супружеские ли или одинокие. В спальне Рекаса не было ни одной его картины. Только пейзаж чужой кисти, вид на закат над горами где-то на севере Эламарны.

Сидящая на столе девушка полагала: это оттого, что он никак не может выбрать из множества набросков нужный. Идеальный. И канючила раз за разом:

— Ну Река-а-ас! Я хочу свой портрет, сколько можно обещать?

— Нарисую, — он последний раз черканул грифелем, поднял голову. — Сегодня. Как раз, пока ты будешь в гостях.

— Ну нари... А? — девушка захлопала глазами, а потом с визгом повисла у Рекаса на шее. — Спасибо-спасибо-спасибо!

Он только усмехнулся, отводя руку с дощечкой подальше, чтобы не смазала угольные линии неудачным движением.

За портрет Рекас взялся вечером, когда стоящий на отшибе дом давно затих.

Отправились ко сну пожилые супруги, присматривавшие за порядком, ушел обходить сад отставной стражник, охранявший дом от слишком назойливых гостей. Уехал экипаж, увозя возлюбленную. Тихо и темно. Никаких помех.

С темнотой Рекас разобрался одним щелчком пальцев, по которому вспыхнули встроенные в стены и потолок амулеты, заливая мастерскую теплым солнечным светом. Стоили они когда-то безумно дорого, но давали возможность творить как застигнет вдохновение, невзирая на время за окном, хоть самой глубокой ночью.

Стол с набросками остался нетронутым. Рекасу не нужно было смотреть ни на один из них. Кисти скользили по заранее подготовленному холсту будто сами по себе — он же, прикрыв глаза, вспоминал. Пухлые губы, округлость лица. Мягкие руки — на портрете девушка подперла щеку ладонью. Смешливый взгляд и звонкий голос. Волосы, разметавшиеся по одеялу. Как осторожно отпивала горячий травник, рассказывая о новом наряде.

Рекас мог бы задаться вопросом: зачем? Или: почему? Ну или: где я снова ошибся? Чего не додал, чего не учел, что ей оказалось мало? Из-за чего она нашла себе другого мужчину? Решила, что он – рыжий, а значит, закроет глаза на ее измены?..

Он действительно старался, вкладывая в портрет все, что было между ними, и, когда за окнами забрезжил рассвет, удовлетворенно отложил кисти. Снаружи кто-то шумел, звучал звонкий голос, кажется, выкрикивал его имя — Рекас только подошел к окну, прикрыв створку. Он велел никого не пускать — стражник, пусть и отставной, сноровки не растерял, не пустит. И вещи бывшей возлюбленной в экипаж погрузил как приказали — незаметно, велев вознице сказать о них только по приезду.

Можно не беспокоиться, снимая холст с мольберта и бережно неся наверх, на чердак, где в отгороженной от остального помещения каморке уже стояли несколько таких же холстов без рам, развернутых к стенам.

Осторожно пристроив рядом с ними новый, Рекас невесело улыбнулся.

Он все еще надеялся, что однажды встретит того, чей портрет не нарисует никогда.