Вендетта

 Влево и вправо — осень. Выложенные плиткой из натурального камня садовые дорожки чисты и девственны, как в первый день использования, по ним, отбивая тяжёлый, неслышимый ритм неспешно шагают мужчины. Со стороны может показаться, что это неспешная прогулка по окрестностям коттеджа, но на деле каждый из них — это концентрат слуха, зрения и быстрых реакций. Высокие и крепкие, в чёрных ботинках на толстой подошве, в бронежилетах, с оружием за спинами. Обычно при взгляде на них Диме становилось спокойно: он в порядке и защищён. Теперь, рассматривая своих ребят, он не мог сфокусироваться на ком-то конкретно — видел только расплывающиеся рыжие пятна опавших листьев и голые ветки деревьев на фоне промозглого серого неба. Полюбив однажды, Дима подвергает угрозе своё чувство безопасности каждый раз, когда Арсения нет рядом, и поэтому уже больше десяти лет он не ощущал той обволакивающей всё нутро защищённости, которое осталось живо только в его памяти, да и то стирается со временем, как истончающаяся зубная эмаль.

      Вступая в любовные отношения, люди, а в особенности такие, как Дима, должны иметь в виду: твой партнёр — самая яркая мишень для чужих людей (а все чужаки — враги по определению), и остаётся только два выбора: закрыть свою принцессу в замке, блюсти её заточение, обливая любовью с ног до головы, или предоставить своей золотой птице полную свободу. Арсений не принцесса, и в клетке, сколь бы изящна она ни была, жить не может. Выходит, выбора у Димы никогда не было. Каждый раз, отпуская Арсения от себя дальше, чем за пределы коттеджа с прилегающей к нему огромной территорией, он чувствовал себя сумасшедшей мамашей, бросающейся к телефону каждые пять минут с желанием набрать своему ребёнку и спросить, всё ли с ним в порядке. Возможно, такая любовь граничила зависимостью, но Диме насрать.

      Арсений безумный. Младше Димы на семь лет, но психологически на все двадцать, он молод, красив, восхитительно-обаятелен и умеет располагать к себе. Арсений похож на бомбу с отложенным пуском: зная его практически с самого детства, Дима долго жил спокойно. Ровно до тех пор, пока бомба не взорвалась, и чувства не обрушились на него, как мельчайшие острые осколки, смешанные с пылью и каплями крови. Этот взрыв сработал в обе стороны, и с тех пор Дима обменял свой покой на самого близкого человека. Человека, который больше, чем любовник, важнее, чем брат, ценнее, чем друг.

      Арсений не может сидеть на одном месте, всегда и везде рвётся самым первым, вперёд, скорее, быстрее. Умственная работа для него слишком скучна, ему никак нельзя сидеть в коттедже больше пары дней: он начинает чахнуть. По этой же причине Арсений никогда не работает с Димой, он предпочитает его любить, не смешивать одно с другим, ездить на «задания» с ребятами. Глупый, не понимает, что их жизнь уже давно синтезировалась с работой, превратившись в тесный симбиоз. Когда каждый день связан с незаконной деятельностью, преступностью, оружием и большими деньгами, волей-неволей начинаешь понимать многие печальные факты. Например тот, что лучше сидеть в кабинете и быть организатором, чем работать в поле, каждую минуту каждого часа подвергая себя опасности. Дима своё в полях отпахал, и Арсению каждый раз предлагает, но тот упорно продолжает покидать коттедж, потакая своему внутреннему адреналиновому наркоману.

      В такие моменты Дима остаётся один: в кабинете, на этаже, в мыслях. Он стучит пальцами по столу или подоконнику, закрывает глаза и принимается ждать возвращения. Потому что, когда Арсения нет рядом, Дима способен только на две вещи: ждать возвращения ребят и гнать от себя страх, что однажды он не вернётся. Многие не возвращались, и пусть случалось это редко, но всегда болезненно-остро, потому что каждый в окружении Димы — его друг и член искусственно созданной семьи.

      Спустя десять лет глодающего мысли страха это случилось. Не вернулся никто, и Дима убеждает себя в том, что вся группа из семи человек просто задерживается. Проблемы со связью логически объяснить не получается, а потому он уже третий час стоит возле окна, наблюдая за охраной и высокими глухими воротами, продолжающими оставаться равнодушно-бездвижными. С высоты третьего этажа виднеется дорога, ведущая к коттеджу, и она тоже остаётся равнодушно-пустой.

      — Дмитрий Темурович. — Не дождавшись ответа на стук, Кирилл заходит в кабинет самовольно. Стоит в дверях, рассматривая прямую спину, скрывающуюся под чёрной рубашкой.

      — Есть новости? — Дима не поворачивается от окна. Он продолжает рассматривать шагающих ребят, голые деревья, подстриженные кустарники и неподвижные ворота с безлюдной подъездной дорогой.

      — Нет, но нам надо решить сейчас, что мы…

      — Это касается Арсения и остальных? — Пальцы, нервно барабанящие по деревянному подоконнику минуту назад, замирают над тёмной отполированной поверхностью.

      — Не совсем. Дмитрий Темурович, это не может жда…

      — Пошёл вон.

      Кирилл больше ничего не говорит. Выходит из кабинета, закрыв за собой дверь. Снаружи его встречает несколько человек, и он качает головой из стороны в сторону:

      — Мы от него ничего не дождёмся, пока не вернётся Арсений. И остальные. От второй группы есть новости?

      — Пока нет, — Матвей, один из тех, кто сейчас должен быть на улице, пожимает плечами. — Уже пять часов прошло.

      — Да, блядь, повязали всех: и этих, и тех, — цедит Артём.

      — Завали, — отвечает Матвей.

      — Хули заваливать.

      — Заткнитесь оба. — Кирилл. — Если через час на связь не выйдет вторая группа, придётся что-то решать. Всем быть готовыми.

∞ ◆ ∞

      Обе группы появились глубоко заполночь. Дима, так и простоявший у окна всё это время, начал спускаться вниз как только в тревожную темноту ночи врезалось два ярко-жёлтых копья автомобильных фар. Следом за ними, вторя, горела вторая пара. Обе машины ещё не успели въехать во двор, а Дима уже стоял внизу, на холоде, в одной хлопковой рубашке, и пытался разглядеть, в каком из внедорожников Арсений.

      Звук разъезжающихся в сторону массивных ворот скрежетал в голове всё время, пока из автомобилей выходили люди. Подойдя к первой машине, Дима начал рассматривать ребят: все целые, в их лицах он узнал вторую группу, которая сейчас его интересовала мало. Через секунду уже стоял у следующего внедорожника, резко открывая дверцу, и Арсений, опиравшийся на неё всю дорогу, слабый и полубессознательный, почти в прямом смысле упал ему на руки. Дима подхватил его, тяжёлого, и крикнул в сторону:

      — Кирилл!

      Кирилл появился мгновенно, без слов понял задачу, подставил второе плечо. Арсений, облокотившись на них двоих, кое-как встал на ноги. В свете высоких садовых фонарей, наставленных через каждые два метра, Дима разглядел кровоподтёк на скуле и влажный от крови лоб, с прилипшей к нему грязной чёлкой.

      Спустя долгий путь в три этажа и длинный коридор, Дима и Кирилл укладывали Арсения на кровать поверх покрывала.

      — Принеси мне аптечку, — Дима махнул Кириллу рукой. Тот, опустив Арсения на подушки, вышел из спальни.

      Дима глубоко вдохнул, вытер вспотевшие ладони о брюки, попытался отключить эмоции. Когда-то давно, когда он ещё числился в медицинском, при работе их первым делом учили абстрагироваться от любой ситуации и следовать инструкциям. Иначе может случиться так, что после эмоциональной паники спасать будет уже некого. Дима так и не доучился, но руки и голова помнят, он годами практиковался на своих ребятах, неудачно съездивших на задания. Это точно такая же ситуация, разница в том, что сейчас перед ним лежит его Арсений, а под Арсением — их общая кровать, которая помнит много чего, и которая точно никогда не должна была узнавать запах крови одного из них.

      Кирилл принёс аптечку, таз с тёплой водой и чистые полотенца. Оставил это всё и тут же вышел. Ему теперь идти разбираться с вернувшимися ребятами, проверять, есть ли ещё раненые, выяснять все подробности произошедшего. Повезёт, если Дмитрий Темурович выйдет к ним хотя бы утром.

      (За годы, проведённые в этой семье, каждый знал друг о друге достаточно. Диму уважали за его холодный разум, гибкое мышление, способность быстро реагировать и брать на себя ответственность за всех. Диму уважали за то, что без него многие из них сейчас могли быть где угодно, только не под крышей этого огромного коттеджа, ставшего им домом. Диму уважали за многое, и потому никто не смел осуждать ни его, ни Арсения, ни их отношения, которые не скрывались, но и не афишировались. Каждый знал это и принимал как тот факт, что солнце встаёт на востоке и заходит на западе.

      Каждый уважал и Арсения — за его инициативность, подвижность, надёжность. Он приходил на помощь и не единожды прикрывал спины своих соратников. И всем им было плевать, что двое мужчин спят в одной спальне, потому что именно эти мужчины являлись ядром их сплочения.)

      Дима осторожно раздел не реагирующего на касания Арсения. Снял с него обувь, брюки и носки, расстегнул чёрное пальто и светло-голубую, измятую и запачканную, рубашку.

      — Арсений, говори со мной. Где болит? — Дима начал выпутывать вялое тело из рукавов. Арсений тихо застонал. Дима, справившись с одной рукой, принялся за вторую, повторяя вопрос: — Где болит?

      — Везде, — прохрипел Арсений, пытаясь открыть глаза. — Дима… Димка…

      — Холодное? Огнестрел? Руки? — Дима отбросил одежду, поднялся наверх. — Ну-ка посмотри на меня.

      — Руки… Димка… я нас всех подставил… не трать время… — Арсений снова попытался открыть глаза. Дима, нависающий над ним, выглядел встревоженно.

      — Какое сегодня число? — Дима всматривался в голубые глаза Арсения. Зрачки одного размера. — Двоится в глазах?

      — Тринадцатое ноября. Нет.

      — Голова болит? Шум в ушах? Тошнит? Понимаешь, где ты?

      — Димка... завтра кто-то из них придёт… лучше это будешь ты…

      — Арсений, блядь, отвечай на вопросы, — Дима нахмурился, закусил губу. На виске, вздутая, пульсировала толстая вена, на лбу, у самого роста волос, крупными каплями выступил пот.

      — Голова болит, шума нет.

      — Тошнит?

      — Нет.

      — Где ты?

      — С тобой.

      — А место?

      — Наша спальня.

      — Что произошло? — Дима взял одно из полотенец и, смочив его в небольшом тазу, принесённым Кириллом, начал обтирать лицо Арсения. На лбу, прямо под чёлкой, стёсана кожа, набух синяк, который по вискам спускался вниз на скулу и под левый глаз. Видимо, сначала приложили головой обо что-то твёрдое, чтобы меньше сопротивлялся.

      Арсений качнул головой:

      — Они придут. Я нас всех подставил. Ты знаешь, ничего хорошего не будет. Я влез на их территорию. Я нас подставил.

      Дима зачесал длинную спутанную чёлку назад, огладил подушечкой большого пальца лоб с лужей кровоподтёка, склонился ниже и поцеловал сухие, колючие от шелушений губы. Арсений ответил слабым движением и закрыл глаза: на лицезрение комнаты уходило слишком много сил.

      — Я люблю тебя.

      — Перестань, — Дима отстранился, осмотрел полуголое тело. Синяки на рёбрах, груди, ногах и немного на тыльной стороне предплечий — защищал голову. Один кровоподтёк внизу живота, уходящий под резинку белья. Вот суки.

      — Димка…

      — Я сказал тебе завалить, Арсений. Сука, сколько раз я тебе, блядь, повторял, чтобы ты сидел на жопе ровно? Какого хера ты попёрся туда, да ещё и самовольничать начал? Ты что, блядь, план не знал? Ты ж его и придумывал, ты ж его со мной согласовывал! Что ж ты… Арсений… ёб твою мать…

      — Димка…

      — Не смей мне говорить про любовь.

      — Ты и так всё знаешь, — прохрипел Арсений. Сквозь тонкую кожу век по зрачкам колотил яркий электрический свет.

      Дима отшвырнул полотенце в сторону, сел рядом на кровать. Вдохнул. С силой провёл ладонями по лицу, соскребая слёзы. Зажмурился. Страх за Арсения трансформировался в неконтролируемый сгусток слепой ярости. Молчащий виноватый Арсений со своим признанием делал только хуже: они никогда не говорят о любви, и Арсений признаётся ему только в том случае, когда не уверен в будущем, когда хочет попрощаться и не находит иных слов. А потому Дима ненавидит каждое слово «люблю», покинувшее этот тонкий чувственный рот.

      — Жить будешь, — вынес свой недоврачебный вердикт Дима.

      Арсений про себя подумал: «Вряд ли», но вслух уже не мог ничего ответить. Он отключился так быстро и незаметно, что уже не видел, как Дима половину оставшейся ночи хлопотал над его синяками и ушибами, как обрабатывал лоб, как отирал всё тело полотенцем, как менял воду на более тёплую и возвращался снова; как собирал разбросанную одежду, как, уже под утро, разделся сам и лёг рядом, прижимаясь к любимому телу, стараясь не задеть пострадавшие места. Как целовал его в плечо с родинками снова и снова до тех пор, пока не забылся поверхностным, мельтешащим под веками страшными образами, сном.

∞ ◆ ∞

      Кирилл заходит в спальню спустя час. Он будит Дмитрия Темуровича осторожно, но эффективно: трясёт его за плечо. Уже по одному этому действию Дима понимает: что-то серьёзное. Никто и никогда не позволяет себе такой наглости, не позволяет себе зайти в их спальню, разбудить его.

      — У ворот машина, — полушёпотом говорит Кирилл. — Пока никто не выходит. Возможно, ждут Вас.

      — Скажи нашим быть наготове. В первой группе много пострадавших?

      Кирилл качает головой:

      — Несколько. Ничего серьёзного.

      — Сейчас спущусь.

      Дима снова остаётся с Арсением наедине. Он потирает лицо, от сухости под веками как будто перекатываются стеклянные осколки, травмируя глаза. Дима целует спящего Арсения в небритую щёку, встаёт с кровати и стоит так несколько минут, просто наблюдая за тем, как плавно опускаются и поднимаются голые плечи. Он так сильно любит этого человека, что готов всю жизнь провести вот так: стоя посреди комнаты и просто наблюдая за его сном, довольствуясь тем, что Арсений жив и продолжает дышать.

      Дима принимает утренний туалет без всякой спешки. Он умывается, расчёсывается, надевает чёрный костюм, поправляет лацканы пиджака, чистит кожаные туфли и, поскрипывая низкими каблуками, выходит из комнаты, ещё раз посмотрев на Арсения.

      Дима спускается вниз. Вчерашние внедорожники уже загнаны в гараж, на главной аллее, ведущей к дому, стоят ребята с оружием. Они выстроились вдоль дорожки, приминая своим весом плитку и стылый воздух к земле.

      — Открывайте калитку, — командует Дима.

      Кирилл подходит к воротам, зажимает тугую клавишу, и, справа от створок, издавая привычный всем звон, открывается калитка. Звон прекращается только тогда, когда внутрь входит человек невысокого роста. Он сухощавый, тонкий, как лист пергамента, с бледной кожей, так хорошо натянутой на череп, что на лице не видно ни одной морщинки. Совсем молодой. Моложе Арсения. Дима понимает: прислали в качестве предупреждения.

      Незваный гость осматривает коттедж и стоящий наготове конвой. Он спокоен. Полы его светлого плаща треплет ветер, чёрные волосы до плеч заправлены за уши и завиваются у самых кончиков. Он открывает рот и громко говорит:

      — Меня зовут Константин. Я думаю, вы все знаете, для чего я здесь.

      Дима делает шаг вперёд, кивает Кириллу и, поймав его ответный кивок, говорит:

      — Пойдёмте, Константин. Вы без сопровождения?

      — Сегодня я пришёл не для того.

      — Смело. — Дима разворачивается и направляется по аллее обратно в дом. За ним, он слышит это отчётливо, вычленяя из общей мелодии напряжения каждый звук, идёт Кирилл (стук его каблуков о плитку выделяется громче прочих), после — несколько ребят, уже за ними Константин. Позади него тоже наверняка идёт несколько своих: страхуют Дмитрия Темуровича со всех сторон.

∞ ◆ ∞

      В кабинете нет свободных мест. Дима садится за стол, предлагает Константину сесть напротив, и тот, не пренебрегая правилами гостеприимства, присаживается, хотя каждый его шаг пружинит дикой, животной энергией, рвущейся прочь из его худощавого невысокого тела. Его не пугают чужие стены и вооружённые люди. Сама причина, по которой он прибыл сюда, воодушевляет его, наполняет храбростью и уверенностью в себе. Дима бы даже сказал: «Самоуверенностью». Этот Константин — ранняя копия его Арсения, и, как показывают сложившиеся обстоятельства, ничего хорошего от излишней самоуверенности никогда не выходит. Но Константин не его человек, он пришёл, конечно же, с плохими новостями, и Дима уже представляет у себя в голове, как эта молодая кровожадная бестия умирает через несколько лет на одном из заданий. И как кто-то, возможно, страдает по нему каждую минуту своей оставшейся никчёмной жизни…

      Кирилл, левая рука Димы, его вторая опора и второй же по близости человек, стоит справа от двери. Он собран и напряжён, высокий воротник белой рубашки впивается в шею, теряясь между седыми волосами и складками смуглой кожи. Он старше Димы на четыре года, но спокойно принимает тот факт, что не он на месте Дмитрия Темуровича и даже рад этому: никто из присутствующих, на самом деле, не хотел бы оказаться на этом месте никогда.

      — Вчера ваш человек влез на нашу территорию. Нам пришлось иметь дело с полицией, а Вы, Дмитрий Темурович, знаете сами: для таких, как мы или, скажем, вы, это первое в списке нежелательных происшествий. Ваш человек подставил нас, и мы дорого заплатили за это. Теперь Александр Вячеславович желает, чтобы вы вернули долг.

      — Каким образом? — Внешне Дмитрий Темурович спокоен, он из тех, кто успешно играет в покер в те редкие моменты, когда выдаётся свободное время. Его лицо такое пустое и отстранённое, что похоже на посмертную гипсовую маску.

      — У вас три варианта. Первый: вы отдаёте этого человека нам, и мы сами решаем, как долго он будет умирать. Вы знаете, Александр Вячеславович не так снисходителен, как Вы. Он любит обгладывать все косточки.

      Дима сжимает зубы. Это правда: он никогда никого не убивал, мстя за что-то. Он в целом старался не пересекаться с другими группировками, держа максимальную дистанцию от них и проблем, которые почти всегда следуют за этими случайными встречами. У Димы было меньше людей, чем у всех подобных группировок в этой чёртовой Москве, но каждый человек пробыл с ним не один год, в каждом из своих людей Дима уверен, в то время как остальные не успевали набирать новый расходный материал: они не щадили своих рабочих лошадок, для них каждый из таких «солдатиков» был так же дорог, как пластиковая фигурка, раскрашенная краской под камуфляжный костюм в руках ломающего все игрушки ребёнка.

      — Второй вариант: вы можете убить его сами. Естественно, при нашем присутствии. Никакой химии и чудесных воскрешений: мы должны быть уверены в смерти.

      Дима смотрел в животные глаза Константина. На белизне тёмная радужка сливалась с чёрным зрачком, размывая границы. Эти глубокие колодцы только хотят казаться равнодушными, в их глубинах притаилось желание смерти: неважно, чьей и за что. Это сладостное предвкушение томится там постоянно и, видимо, не так часто находит выход: каждое слово Константин произносит так, будто впивается губами в сочную виноградину, разгрызает острыми зубами её нежную кожицу и смакует кисло-сладкий сок. Горчащие косточки, состоящие из морали и совести, нисколько не мешают ему наслаждаться вкуснейшей плотью.

      — Третий вариант: вы можете сопротивляться. И тогда мы нанесём уже совсем не дружеский, как этот, — Константин раскинул руки в стороны, охватывая всех безмолвных свидетелей, — визит. Нас больше. Собственно, таким образом, я бы сказал, у вас два желательных и один нежелательный вариант. Какой из них какой — решайте сами. Я приеду завтра, в это же время. Я приеду за уже готовым решением, с нашими людьми. Надеюсь, мы поняли друг друга, Дмитрий Темурович. О Вас ходят хорошие слухи, не позволяйте одному человеку испортить Вам реноме, Вы производите впечатление здравомыслящего человека.

      — Как Вы думаете, Константин, насколько кровная месть логична в наше время? Смерть этого человека ни Вам, ни Александру Вячеславовичу ничего не даст, кроме, быть может, мимолётного удовольствия. У нас есть другая валюта, более полезная.

      — Увы, торг здесь не уместен, Дмитрий Темурович. Смерть этого человека послужит Вам уроком на будущее, и я думаю, это подходящая цена. Знаете, бесплатные уроки никогда не запоминаются… К тому же, правила устанавливаю не я.

      Дима встал с кресла. Он мечтал кинуться вперёд и перегрызть этому сопляку глотку, сомкнуть зубы на его шее и отрывать от него ошмёток за ошмётком; почувствовать брызнувшую в рот тёплую кровь, хлещущую из повреждённой артерии, услышать последние хриплые, булькающие вдохи. Вместо этого Дима указал рукой на дверь и кивнул Кириллу, неотрывно смотрящему на него:

      — Кирилл, проводи Константина.

      Константин, это чудовище, едва успевшее вырасти, но уже накопившее в себе столько скверны, встал с кресла и оскалился.

      — Благодарю за гостеприимство.

∞ ◆ ∞

      Дмитрий Темурович снова стоял у окна. Светило яркое солнце, деревья и кусты отбрасывали на дорожку чёткие тени. Взгляд скользил по удаляющемуся силуэту. Четверо ребят, чтобы подстраховаться, пошли с Кириллом, и вся эта небольшая процессия остановилась возле ворот. Кирилл снова зажал тугую кнопку — на этот раз звук сам собой родился в голове, выплыл из многочисленных воспоминаний, словно Дима прямо сейчас стоял рядом с Кириллом и слышал это всё собственными ушами — калитка распахнулась, выпуская Константина, и тут же закрылась обратно. Кирилл развернулся, направляясь в коттедж.

      В кабинет зашёл Арсений. В чёрных джинсах и однотонной чёрной футболке (как будто заранее устроил траур по самому себе). Выглядел он неважно: мешки под глазами, красное пятно гематомы, расплывшееся на пол-лица, потерянный взгляд.

      — Что произошло? — Арсений прошёл вперёд, упал в кресло, на котором несколько минут назад сидел Константин.

      — Встань, — Дима не мог заставить себя видеть Арсения на месте этого ублюдка. Не сейчас.

      Арсений беспрекословно повиновался. Он встал с кресла, обошёл стол и встал возле Димы, оглядывая хмурые лица ребят.

      — Где Кирилл?

      — Сейчас вернётся. Нам всем нужно принять совместное решение.

      Впервые за несколько лет в голове у Димы зияющий вакуум тишины.

∞ ◆ ∞

      Стоит ли жизнь одного человека жизни нескольких (возможно, многих) людей? Вопрос старый, как профессия проститутки. Этим вопросом Дмитрий Темурович пожелал бы задаться только своим самым ненавистным врагам. Сердце говорит, что жизнь Арсения дороже любой другой, даже его собственной жизни. Разум говорит, что если Арсения заберут силой, перебив, при этом, многих его людей, то Арсения точно не ждёт быстрая и безболезненная смерть.

      Лучше ли, гуманнее ли будет убить его своими руками?

      Есть ли у них шанс выйти из этого с минимальными потерями?

      Арсений — единственный, кому Дима доверяет больше, чем самому себе. Но и его люди, каждый из ребят, с ним не первый год. Они росли на его глазах, их проверило время и закалила судьба. Если Дима позволит сердцу командовать, начнётся перестрелка. И тогда, с большой вероятностью, он потеряет всё. Его заставят смотреть на все эти смерти и, вероятно, либо убьют последним, либо оставят жить с этим грузом. В преступном мире нет милосердных и сострадающих людей, никто из них, в отличие от показушных святош, не прячется за масками, являя свою истинную грязную сущность на свет, гордясь и бахвалясь ею.

      Впрочем, сколько будет значить это «всё» без Арсения? Будет ли оно вообще значить хоть что-то?

∞ ◆ ∞

      Ночью Дима не задаёт никаких вопросов. Ночью Арсений просит заняться любовью, и Дима готов задушить его за одно только слово на «л». Он поправляет Арсения, говорит: «секс», но Арсений качает головой и повторяет по слогам:

      — Лю-бовь-ю.

      Арсений раздевается сам, он всё ещё побит, как собака, на его теле полно гематом, но он ложится на кровать и тут же подсовывает себе под поясницу одну из небольших мягких подушек. Он держит в руках знакомый тюбик и раздвигает ноги.

      — Дима, мне холодно, — жалуется, подражая детскому лепету, Арсений, но в глазах у него застыли настоящие взрослые слёзы.

      Дима опускается сверху. Он забирает тюбик из рук, сжимает его в ладони, целует Арсения в бровь, в скулу, в веки. Даже с огромной гематомой это лицо остаётся восхитительно-завораживающим, достойным Сикстинской капеллы и всех статуй Микеланджело разом. Дима двигается нежно и медленно, помня о каждом повреждении, он чуток как никогда, он всматривается в родное лицо, знакомое до каждой крохотной морщинки, и в какой-то момент ловит себя на мысли, что плачет, и его слёзы так правильно ложатся на щёки Арсения, будто всегда существовали только там.

      Слёзы Арсения, стекая по вискам, впитываются в подушку.

      — Ты должен убить меня сам. Не отдавай меня им, — Арсений закрывает глаза, сжимает крепкие плечи Димы в своих руках, улыбается обречённо и нежно. — Я тебя люблю.

      Той ночью Дима впервые возвращает Арсению признание в любви.

∞ ◆ ∞

      Следующим утром в кабинете Дмитрия Темуровича практически нет места. Арсений сидит в кресле Димы. Он напряжён и напуган, у него — взгляд, которым можно пытать Диму в Аду, у него дрожащие руки, светлые голубые глаза и множество меток от Димы, полученных минувшей ночью и прячущихся под одеждой. В нём самом — вся жизнь Димы, его смысл существования, все его чувства и желания, достижения и победы, поражения и промахи. Он сам — то, без чего Дима никогда не назовёт себя тем, кто он есть.

      Дима стоит рядом. У него в руках пистолет, полный патронов, он тяжёлый, и тянет его на дно, в самую бездну небытия. Холодный металл жжёт пальцы. Он старается не смотреть на Арсения. Да ему и не за чем: перед глазами, куда ни поверни голову, стоит его родное лицо. Сердце в груди сжалось до размера горошины и вот-вот исчезнет от боли. Ещё чуть-чуть, и он поднесёт дуло к собственному виску, лишь бы не причинять Арсению боль.

      Константин стоит напротив. Он одет неброско и строго, на фоне сопровождающих его «солдатиков» выглядит плюгавым хлюпиком, едва ли доставая самому низкому из них до плеча. Но в его чёрных глазах — пожар. Он безоружен, но сильнее каждого из своего конвоя: его ведёт внутренний зверь, подчиняющийся своему хозяину. Наверняка Александр Вячеславович гордится своим щенком.

       Кирилл, как и вчера, стоит возле двери. Слева и справа от него — свои ребята. Любой из них готов к чему угодно, любой из них предельно сконцентрирован и напряжён. С каждой секундой воздуха в комнате становится всё меньше — вдох любого из присутствующих крадёт ценнейший кислород. Дима чувствует, как у него кружится голова.

      — Ну что же, Дмитрий Темурович, мы все ждём Вашего решения, — негромко говорит Константин, но в наступившей тишине его прекрасно слышно.

      Дима приставляет дуло к виску Арсения.

      У него есть выбор без выбора: спустить курок или направить пистолет в грудь Константина, начиная перестрелку.