в промозглой осени нет ничего хорошего. кэйа думает об этом каждое утро, когда молния в старом ботинке застревает, не двигаясь ни вперёд ни назад. тогда приходится на одной ноге прыгать через коридор по скрипучим половицам до кухни, кончиками пальцев дотягиваться до железной банки и вытаскивать половину свечки. та выглядит весьма удручающе, но пара движений по молнии и ботинок застегивается с приятным «жжжк».
облака седые-седые с серыми пятнами тащатся по небу стадом старых баранов. кэйа старается не поднимать голову всю дорогу до музыкалки. пинает носками камни и листья, иногда — пустые бутылки. здание в этом мире держится чудом. в буквальном смысле.
почти прозрачные — серые, не отличишь от неба — стены не внушают доверия, кажется, дунешь — упадут. всего три этажа, но в ноябре они целый небоскрёб, упирающийся в тусклое солнце, не в состоянии расправить плечи и вдохнуть спокойно.
на ступеньках кэйа останавливается, выуживая из шоппера пропуск. он оглядывается. луж не прибавилось.
главное перед входом задержать дыхание. три шага, турникет, и ты в другом мире. стайки щебечущих, не по-осеннему ярких, детей снуют по коридорам из кабинета в кабинет, вслед за ними вспыхивает музыка. не улыбаться нельзя.
винтовая лестница — его самая любимая вещь. он всегда поднимается по ней с чувством, размышляя на каждой ступеньке, но ни в коем случае не о глупостях. это просто. раз — теория струн, два — стихи фета, три — ньютон чертит квадрат в одной комнате с эйнштейном, четыре — длинные пальцы на черно-белой клавиатуре. пролёт за пролётом, кованые перила и арочные окошки с видом на карандашные росчерки дубов между растушеванных еловых лап. это всегда ощущается как путь до самых небес. не тех серых, по которым таскаются ветошью тряпки туч, а тех, которые расписывают золотом и светом чистым-чистым.
лестница упирается в одну-единственную дверь. кэйа поднимает руку, чтобы постучать, но слышит внезапно мягкий перелив фортепьяно: три до, три си совсем осторожно, будто это секрет. дверь не скрипит, каблуки не стучат. кэйа смотрит на длинные пальцы на чёрно-белой клавиатуре. ровная спина, сжатые губы и прикрытые глаза. альберих дышит в такт. дожидается, пока руки застынут на месте, и соскальзывает с места, ловя по пути янтарный взгляд, плавящийся в смолу под его улыбкой.
— я думал у тебя сегодня тренировки, — он по привычке садится на паркет, прижимаясь плечом к колену, и мотает головой.
— аякс простудился, так что на этой неделе не плаваем.
— вот как. каждый день будешь ко мне бегать по такой слякоти, получается?
кэйа согласно кивает, чувствует длинные пальцы в своих волосах.
— я принёс чай. в термосе. холодно тут у вас.
— с тобой намного теплее между прочим.
на щеках занимается закат. в окно вдруг брызгами влетает солнце, кэйа на несколько секунд слепнет и обнаруживает себя уже на ступеньках ровно напротив арочных окон.
чжун ли с проигрывателем садится рядом. пластинки в его руках отливают чёрным золотом и кэйа выбирает одну, закрыв глаза. мелодия, разумеется, без слов. кэйа тогда улыбается хитро и, путая плечи и запястья в чужих руках, придумывает прямо на ходу.
кладёт на ноты бессмысленные строчки про жвачку, пыль, солнце и вино. чжун ли только смеётся, шутливо пытаясь прикрыть ему рот рукой. он не любит музыку со словами, но слова кэйи готов слушать вечно. а текст вдруг складывается в зацикленную фразу про чужеземного бога. кэйа замирает на его груди, повторяя одни и те же слова, и тихо-тихо улыбается.
они делят одну кружку на двоих. солнечное золото из белого превращается в жёлтое, а потом неотвратимо краснеет, краснеет и краснеет. кэйа греет холодные ладони под чужой рубашкой, уместив пальцы под самым сердцем, и смотрит на прозрачно-зелёное чайное море в кружке. чжун ли медленно рассказывает о сегодня, вчера и почти заглядывает в завтра, когда кэйа вдруг обжигает губами его щёку, заставляя неловко оборвать речь. он заглядывает в сталь.
— кэйа? — такое мягкое, что альберих вздрагивает изнутри. из головы вылетает всё, но в его силах повторить каждое сказанное чжун ли слово. он жмёт плечами.
— давно не говорил, что люблю тебя, — взгляд на секунду мечется к залитому вишнёвым светом окну, — прости, что прервал. продолжай, пожалуйста.
а чжун ли каменеет, и кэйа чувствует каждый лишний — их внезапно становится в три раза больше — удар сердца.
— ты... никогда мне этого не говорил, — улыбка на его лице такая, что хоть вой.
— правда? вот незадача. придётся возмещать ущерб, — кэйа отвечает не воем, но хитрым прищуром и короткими поцелуями, съезжающими с губ на подбородок, оттуда на шею и снова на губы. он залезает под рубашку, касаясь ключиц, и выцветшие волосы щекотно касаются кожи. чжун ли старается спихнуть его, и смех катится вниз по винтовой лестнице до коридоров со стайками детей, уже укутанных в шарфы.
закат разгорается только сильнее, когда кэйа замирает, устроившись между чужими коленями и сцепив руки за чужой спиной. нет, совсем не чужой, думает он, прижав щёку к животу и смотря снизу вверх на выточенное из мрамора лицо. чжун ли перебирает его волосы осторожно, как черно-белые клавиши, и напевает строчку про чужеземного бога.