Но стоя перед зеркалом в ванной
Я радуюсь, честное слово,
Я люблю все свои шрамы
И хочу заработать новых.
Щенки — Шрамы
Шрамы украшают мужчин.
Арсению не за чем украшать себя — он родился прекрасным. Он, дитя порочной связи Артемиды и Аполлона, являлся для Антона принадлежащим лишь ему одному тёмным богом — властителем его души, прахом от его праха, плотью от его плоти, грехом от его греха… У всех богов есть сопутствующие им атрибуты. Арсений располагал и этим: его тело, от тонких щиколоток с полупрозрачными венами до шеи и нежной кожи за ушами обнимали нити и лианы шрамов. Если соединить их все в один большой, можно было бы сплести из них крепкий канат и повеситься.
Почти все шрамы Арсению оставил Антон. Он любил эту кожу тонким лезвием ножа, ласкал её самым остриём, вспарывал основанием. Некоторые из них — особенно тонкие и по-своему изящные — появлялись от игл из-под пустых шприцов. Раз за разом Антон дарил Арсению всё новые и новые украшения — он никогда не скупился на подарки для своего возлюбленного, дарил их каждый раз, когда его о том просили.
Арсений благодарил его: той же иглой, тем же ножом. Его всегда дрожащие руки успокаивались только в те моменты, когда он собирался преподнести Антону знак своего неисчерпаемого доверия и безграничной верности. Каждый штрих руки, каждая выступившая капля крови, разошедшиеся под давлением слабых пальцев края кожи… всё это — клятва в любви и вечной заботе.
Антон любил побрякушки. Они не звенели при касаниях друг с другом, нигде не терялись, под ними не потела кожа. Его браслеты и кольца, его узоры на теле никогда не мешали движениям и всегда оставались с ним. Нетронутые участки кожи заканчивались, и некоторые линии уже не в первый и не во второй раз нахлёстывались друг на друга, ширились вдоль и поперёк, складывались в геометрические узоры.
Мало что в этой жизни приносило удовольствие. Они извратили, вывернули наизнанку само понятие наслаждения, оставили в себе жалкие отголоски нормальности: Арсений чувствовал себя особенно живым в те моменты, когда надевал новую красивую вещицу. Он мог подолгу вертеться в примерочной, рассматривая себя в зеркала со всех сторон, и позади всегда стоял Антон — обнимающий его тело глазами, ласкающий выглядывающие из-за воротника и рукавов шрамы, представляющий, как снова вопьётся в них губами и зубами, слижет солоноватую горечь…
Антон обожал шоколад: после него, как и после оргазма, он чувствовал себя превосходно... несколько минут, может, час или даже два при большом везении и правильном стечении обстоятельств. Арсению нравился вкус шоколада, но он никогда его не ел: Антону всегда казалось мало. Всё, что Арсений мог себе позволить, — зажимать губами или зубами хрустящую молочную плитку и наблюдать, как Антон отламывал от неё по крохотному кусочку, смакуя каждый укус. Его хватало на минуту-две, а после он набрасывался на сладость с такой голодной жадностью, что его губы врезались в губы Арсения за считанные секунды. Лишь тогда, вылизывая алчущий, вязкий и приторный рот изнутри, Арсений пробовал шоколад на вкус. Смешанный со слюной Антона, размякший и полностью растаявший от тепла он становился в сотни раз вкуснее.
Проблема их земных наслаждений заключалась в одном: ни на очередной комплект одежды, ни на шоколадку — даже самую дешёвую и маленькую, с соевым маслом вместо масла какао — денег у них не было. Тогда они пешком уходили подальше от своего дома (не сри там, где жрёшь), заходили в магазины, пиздили необходимое и сбегали оттуда так молниеносно, что никакие охранники с животами и усами не могли угнаться за их молодостью. Их лица никогда не запоминали — на руку играл эффект неожиданности, скорость и маскировка.
Но были вещи, которые нельзя спиздить, вещи, которые не продавались в обычных магазинах, их общий способ воскреснуть хотя бы ненадолго, их слабость и необходимость: в таблетках, порошках, шприцах… они перепробовали многое, кажется, почти всё, если это вообще возможно.
Арсений и Антон умели зарабатывать и делали это по очереди, хотя люди больше предпочитали Арсения (из-за его кукольной внешности со шлифованными идеальными чертами лица). Арсению приходилось зарабатывать чаще, но он никогда не жаловался.
Пока Арсений сидел на корточках в тесной кабинке туалета, принадлежащего дешёвой забегаловке, Антон таился за тонкой стенкой и контролировал процесс. В любой момент он был готов сорваться с места и прийти на помощь. Но всё почти всегда шло по одной схеме: Арсений молча открывал рот, позволяя трусливым латентным педикам держать себя за волосы и щёки, принимал член и закрывал глаза, не думая о физической оболочке как о своём теле. В эти моменты он сосредотачивался на запахах: пота, мочи, белизны, освежителей воздуха, грязного тела перед собой… всё, что угодно. Он научился отделять себя от своего рта и члена очередного мужика, вдалбливающего его затылком в кафельную плитку — молча и методично.
Всех этих мужиков — побогаче и победнее, ухоженных и запустивших себя, красивых и отвратительных — связывала особая любовь к семяизвержению вглубь чужой глотки. Они сжимали пальцы в волосах и так тесно притягивали голову к своему паху, будто от этого зависел факт не раскрытия их маленькой стыдной тайны.
И Арсений, и Антон принимали это, но как только в них летели заработанные деньги, склонялись над унитазом и выплёвывали мерзкую скользкую жидкость. Иногда она выходила из них вместе с блевотой — если к тому моменту их желудок не стягивало пустотой.
Только один раз всё пошло не по плану. Тогда клиента принимал Антон. Сидел на коленях в кабинке с тонкими стенками, ощущал губами и языком чужую горячую плоть и думал о том, что Арсений находился всего в нескольких сантиметрах от него. Это помогало. Но когда всё подошло к концу, и Антон собирался вставать с колен, его грубо дёрнули наверх, навалились всем телом, зажали в самый угол, сдавив предплечьем кадык.
Перед глазами мгновенно вспыхнули воспоминания. Они всегда ворочались под кожей, никогда не уходили слишком далеко и ждали любого подходящего момента, чтобы выскочить наружу, заполнить всё зловонием и гнилью.
Это был обычный зимний вечер. Седьмое декабря. За окном уже стемнело, и в комнате никто не включал свет — некому. Первым был Арсений. Его маленькое заплаканное лицо — постоянный гость ночных кошмаров Антона. Блестящие от крови губы, бледные щёки с уродливыми тенями, тусклые от слёз глаза, едва-едва виднеющиеся в темноте. Его голое тонкое тело, поломанное, избитое, осквернённое собственным отцом. Эта пытка длилась вечность, времени не было счёта — ночь тянулась и тянулась, как в аду, без края, без шанса выбраться, без надежды спастись.
Арсений тогда быстро прекратил плакать — он молчал, и Антон мысленно умирал от страха, моля его: скажи хоть что-нибудь, пискни, всхлипни, пошевелись под этой грудой костей, жил и мышц. Дай знать, что ты жив. Но он, совсем ещё беспомощный, отключился, и его отбросили в сторону, как разбитую фарфоровую куколку.
Антон знал, что он следующий. Его тело ничего не запомнило — только приоткрытые глаза Арсения, слабого и тихого, но смотрящего на него и дающего сил пережить происходящее. Только его глаза — единственное живое на худом нежном лице.
Той ночью их души распяли, чтобы убить. С тех пор они никогда не были нормальными. Для них не существовало жизни до — только после. С функционирующим телом и мёртвым нутром. Они не могли больше доверять никому, кроме друг друга и никогда не расставались даже на день. Они сплавились в единого человека, остатки их сил и воли соединились. Этого почти хватало для того, чтобы выжить.
Антон закричал. Исступлённо. Громко. Испуганно. Его тело с тех пор заметно вытянулось, стало больше и выше, но мозг не верил в это, обездвижил его, превратил в окаменелость каждую мышцу, способную дать отпор. Антон только кричал, плакал и звал Арсения, чувствуя, что снова возвращается в ту беспросветную ночь.
Арсений тогда ворвался в кабинку практически мгновенно. Он сам не понял, как это произошло, но от испуга за Антона он с такой силой отшвырнул ничего не ожидающего мужика, что тот повалился навзничь, стукнувшись головой о твёрдый пол. Под его волосами начала образовываться тёмно-красная густая лужа крови. Антон ревел. По-детски, с заиканиями и всхлипами. Из-за слёз он ничего не видел и шёл почти вслепую, ведомый Арсением. Арсений обчистил ублюдка, и после этого они кое-как выбрались наружу через окно и пустились бежать со всех ног.
Вероятно, тот мужчина не выжил, но Арсений ничуть о том не жалел. Он знал, что убил бы ещё раз, если бы это понадобилось.
Иногда мужчины попадались щедрые — они давали им больше денег, чем Антон или Арсений просили, и тогда оба сразу после этого шли за чем-нибудь воскрешающим, предвкушая очередной вечер жизни. Они знали, что денег достаточно, и им даже хватит на одну не ворованную шоколадку для Антона. На деньги же, которые Арсений спиздил у того мужика из внутреннего кармана куртки, они жили целый месяц. Им хватало на шоколад, алкоголь, сигареты и дозы.
После таких вечеров Антон всегда говорил одну и ту же фразу: «Мы ебём дно вселенной». И Арсений, целуя его губы, веки, щёки, всегда отвечал: «Зато мы делаем это вместе». Пусть они конченные отбросы, отсасывающие за дозу, грабящие магазины и живущие со смертью на своих плечах нелюди. Пусть они будут кем угодно и сколько угодно. Главное — вместе.
Их однушка — единственное физическое напоминание о прошлом. Арсений и Антон давно бы спалили её, если бы им было, где жить. Эта квартира повидала слишком многое, будь она человеком, её бы действительно устранили как ненужного свидетеля. Тем не менее, это была их квартира. Тесная, убогая, невзрачная. Но им хватало кровати, кухонного стола, двух стульев и горы старых пледов с подушками. Кровать — то самое место, где Арсений и Антон проводили большую часть своего времени. Она стала для них домом в доме.
Как-то одним летним вечером Антон задремал на постели, хотя время совсем раннее — солнце, забрызгавшее лучами их спальную, только готовилось к закату. Сморённый дрёмой и жарой, Антон спал так сладко, что Арсений не смог справиться с накатившей на него волной любви. Он взял в руки их нож: без рукоятки, с лезвием не толще листа бумаги. Металл упруго гнулся под пальцами и холодил кожу.
Арсений спустился ниже и раздвинул обнажённые ноги в стороны — Антон зашевелился, но не проснулся, только заворочался на подушке и подтянул к лицу левую руку. Арсений поцеловал острую подвздошную кость, оплетённую белой сеткой шрамов, очертил кончиком носа внутреннюю сторону бедра, провёл по взбугрённой розоватой плоти, сросшейся неровно из-за того, что Антон постоянно сдирал запёкшуюся кровь со своих шрамов, не давая им нормально зажить. Поцеловал мягкий сухой член, устроившийся меж вьющихся жёстких волосков, лизнул низ живота — тот самый участок, который ещё остался нетронутым.
Нож поймал луч света из окна — солнечный зайчик отскочил Арсению в глаза. Он на секунду зажмурился, и, склонившись ниже, загораживая своим телом свет, приставил острый край металла к чистой коже с редкими волосками.
Антон мгновенно проснулся. Он выпрыгнул из сна так стремительно, будто и не засыпал. Арсений успокоил его ласковыми словами и поцелуем в бок. Антон снова обмяк: он с Арсением. Ему ничего не грозит.
По обшарпанному прокуренному потолку ползли тени. Жёлто-гнойные лучи окрашивались в красный цвет, а вместе с ними окрашивался металл ножа. Антон не чувствовал боли — он почти ничего не чувствовал с тех пор. Только ебля с Арсением и приходы как-то заставляли его тело проснуться. Он лежал с закрытыми глазами, возбуждаясь от каждого нового пореза не меньше, чем от ласки.
Арсений резал аккуратно и правильно — навык, доведённый до совершенства годами такой практики. Он изгибал лезвие, и то охотно следовало за его кистью: вверх и вниз, черта посередине, вертикальная линия, полукруг сверху, ещё полукруг… Это не заняло очень много времени. Когда он закончил и опустил взгляд на несколько сантиметров ниже, то увидел возбуждённый член.
Арсений улыбнулся. Он слизал с ножа всю кровь, а затем отложил его в сторону и вылизал каждый будущий шрам широким движением языка. Кровь во рту смешивалась со слюной и немного горчила. За столько лет в неразрывном симбиозе между ними не осталось ничего запретного или мерзкого. Арсений и Антон вместе всю жизнь, за это время оба успели попробовать каждую телесную жидкость друг друга: сперму, пот, слюну, мочу, слёзы, кровь… Они не использовали категории «можно» и «нельзя», не накладывали друг на друга никаких запретов: ни физических, ни психологических. Всё, что можно было, жизнь уже отняла, своею вседозволенностью они пытались заполнить эту лакуну любыми способами.
В самом низу живота Антона, в том месте, где заканчивалась голая кожа и начинали расти лобковые волосы, алел каплями крови будущий шрам. Семь выведенных ровных, но угловатых букв: «А Р С Е Н И Й».
Арсений держал Антона в положении лёжа до тех пор, пока кровь не прекратила течь. Он всё слизывал и слизывал выступающие капли крови, не давая ране подсохнуть, и не мог остановиться. Он повторял одну и ту же фразу раз за разом: «Их раны — красные розы. Их раны — красные розы. Их раны…». Повторял до тех пор, пока возбуждённый и сонный, Антон не потянул его наверх. Он осмотрел низ своего живота и улыбнулся. Его мёртвые глаза всего на мгновение вспыхнули жизнью. Арсений поцеловал его, и поцелуй звенел на губах металлом.
Арсений протянул Антону нож, и тот взял его в руки, чтобы вывести в самом низу живота Арсения свою надпись, короче на две буквы, неровную, но вполне различимую: «А Н Т О Н». Всё это время Арсений улыбался: глупо, но очень уместно. Они разлагались каждый день и продолжали это делать с бессилием и упорством одновременно, но в тот вечер оба накопили достаточно ресурсов, чтобы закрепить очередную клятву в вечной любви долгим изматывающим сексом.
Засыпая после секса, Арсений и Антон держали друг друга за руки, смотря в глаза напротив. Как тогда. Без этого им не уснуть, без этого им не проснуться. И уже не выжить поодиночке. Они смотрели и видели себя: сломленных, забитых, диких, не нужных никому, кроме друг друга. Арсений прижимал ладонь Антона к своим губам и часто плакал. Он не знал об этом, понимал только тогда, когда Антон, почти никогда не плачущий, тянулся к нему вперёд и вытирал губами все эти слёзы.
Пустые и молчаливые, они мечтали уснуть и не проснуться.
Однажды мечта Антона исполнилась: Арсений проснулся в постели, обнимая холодный труп. От горя он взвыл так громко, что потерял голос. Он ничего не помнил — только целовал ледяные губы, ещё и ещё, покрыл своим ртом каждый шрам, каждый сантиметр мёртвого тела. Он рыдал как в детстве, эта боль разрывала его изнутри, резала веки слезами, рвалась наружу.
Как же так, как же так, как же так…
Лаская безразличное тело, он начинал вспоминать глубокую ночь: шприцы, алкоголь, темнота. И больше ничего. Антон задыхался, и Арсений ничем не смог ему помочь, потому что сам находился в глубокой отключке и был ни на что не способен.
Как он винил себя…
Денег на похороны у Арсения не было, и ему предложили кремацию за счёт государства. Он ничего не запомнил. Он уже будто умер. Его не стало давно, а со смертью Антона этот факт сделался совсем очевидным.
Арсений возвращался домой пешком. Он еле брёл по улице, всё плача и плача, давясь сухими спазмами, потому что вся влага из него давно вышла. Глаза щипало, и каждый шрам на теле будто ожил — все они горели и плавили кожу под одеждой. Всё тело вспомнило, что оно пока ещё функционирует, двигается и дышит. Скрипом и хрустом отзывался каждый просаженный орган. Организм выл от беспомощности, бессилия и слабости.
В руках Арсений нёс капсулу — плотный и запаянный пластиковый кулёк с тем, что осталось от Антона. Урну ему не дали, да он и не стал бы её брать: Антону не стоять в каком-то колумбарии или, того хуже, на полочке в комнате рядом с фотографией, красиво перетянутой чёрной атласной лентой. Нет-нет… Ни за что.
Арсений вернулся в квартиру и, не разуваясь, прошёл в спальную. Это место перестало быть домом, это место вообще перестало существовать, как и весь мир.
Продолжая содрогаться в плаче, Арсений нашёл на полу их нож, сжал его в руке и откинул в сторону — нет. Слишком маленький. Он пошёл на кухню, достал обычный нож для мяса, которым не пользовались, наверное, никогда. Вернулся в спальную, надрезал капсулу и вытряхнул прах на разобранную постель. Распределил пепел руками и осторожно опустился в него, закрывая глаза.
Плач закончился — сил совсем не осталось. Арсений потянулся рукой вниз, сжал в кулаке горстку пыли и выдохнул. Ещё немного. Правой рукой накрыл свой пах и представил, что Антон рядом: целует его в шею, лижет кровь со шрамов, улыбается тускло, и на его желтоватых зубах бледнеют разводы крови. Его запах. Его дыхание. Его вкус. Цвет его глаз. Его нутро и его наружность. Он сам — большой шрам, состоящий из маленьких элементов. Он — единственное, почему Арсений жил. Они просыпались каждый день ради друг друга и мучились днём, чтобы снова уснуть.
Арсений водил рукой по члену несколько часов — он всё никак не мог кончить. Его то накрывал тревожный сон, то пеленали воспоминания из прошлого, то душили слёзы. Он всё дрочил и дрочил, на сухую, и это трение приносило ему больше боли, чем удовольствия, но наконец его член вымученно выплюнул из себя жалкие капли спермы — остатки жидкости в обезвоженном организме. Арсений облегчённо выдохнул. Он провёл пальцами по низу живота, собирая крохи влаги и размазывая их по розоватому шраму. «А Н Т О Н».
Арсений нашёл потерявшийся в прахе и простынях кухонный нож. Приставил его к горлу, сконцентрировал все остатки сил в ладони и приготовился нанести себе последнюю травму, которой никогда не суждено стать шрамом.