Хребет

Полагаться на кого-то глупо. Му Цин сотню раз повторяет себе эти слова по утрам, как заведённый — мантру, прежде чем они плотно оседают в сознании и становятся чем-то обыденным. Жизненный уклад, ценности, принципы — зовите, как хотите, всё равно один чёрт. Сидит в сторонке и захлёбывается лающим смехом каждый раз, как Му Цин эмоции в себе тушит. «Друзья — это хорошо, друзья — это здорово» твердят, будто помешанные, картинки из детских книг. Ничего важнее дружбы нет. Му Цин перестаёт им верить в пять, когда дети в садике устраивают травлю над ним из-за профессии его матери.

К семи годам — как раз, к младшей школе — Му Цин твёрдо убеждает себя в том, что друзья — бесполезная трата времени. Люди, может, и приходят, но они всегда покидают его, независимо от того, насколько сильно он будет стараться. Да и к чему играть актёра погорелого театра и стоить из себя не пойми что, если можно быть собой? Мама, выслушивая его рассуждения, горестно вздыхает и косится на фотографию Господина Му, заключённую в строгую кедровую рамку: весь в отца пошёл, один-в-один говорит. Вот только дети в шесть лет должны на улице шалаши из веток и листьев с соседскими ребятами строить и на порог с разбитыми коленками заявляться, а не сидеть сутками в книжках, наныканных из библиотеки за углом. Му Цин, к слову, беспокойства матери не разделяет. Он украдкой подглядывает за матерью, склонившейся над швейной коробочкой, и потихоньку учится сшивать небольшие кусочки ткани, пока та пропадает на работе; помогает с готовкой, уборкой, и так они незаметно делят быт пополам. Большего Му Цину не нужно.

В средней школе ему всё же приходится обзавестись парочкой приятелей — друзьями их назвать язык не поворачивается. Он подпускает к себе новых людей как-то неохотно и толком не раскрывается; а перед кем, собственно, нутро оголять? Те и не рвутся особо. Им бы домашку списать, да напиться в пятницу вечером, так, чтобы потом ещё два дня от похмелья отходить. Му Цин не до конца понимает, для чего они ему. «Так принято», набатом звучат в голове вбитые матерью и детскими книжками мысли. Му Цин и сам от себя устаёт: хочется чего-то обычного, человеческого, как у всех.

Заветное «как у всех» не получается: едва ему исполняется шестнадцать, — первый год старшей школы, экзамены и поступление на носу — как мать заболевает. В этом нет ничего удивительного, она пашет на трёх работах, чтобы обеспечить их с Му Цином немногочисленные потребности. Реальность решает опрокинуть на него ведро ледяной воды и вышвырнуть на мороз, чтобы столь очевидно напомнить: у тебя не может быть по-человечески.

Новоиспечённая компашка отворачивается от Му Цина, едва завидев трудности. «Ну и хер с вами», думает он. Не велика потеря, переживёт. Гораздо тяжелее оказывается крутиться волчком в больничном коридоре, где стены белые-белые, под стать трауру. Он в кровь искусывает губы и сдирает кожу с запястий отросшими ногтями, пока врачи разводят руками: «С анализами всё в порядке, мы не знаем, чем вызваны такие острые боли в желудке. Попробуйте соблюдать диету, и, пожалуйста, не задерживайте больше очередь». Му Цин стискивает зубы в бессильной злости. Двадцать первый век, неужели и впрямь нельзя выяснить хотя бы чёртову причину?!

«Никому нет дела» пепельной горечью оседает где-то в грудной клетке.

Впрочем, и к этому Му Цин привыкает. Уговоры уйти хотя бы с одной работы на маму не действуют — всё равно, что горох о стену, бесполезно. Му Цин, сетуя на чужое упорство, полностью взваливает быт на себя и втихаря устраивается на подработку в мелкое ателье. Деньги там платят крохотные, почти копейки, но Му Цин усердно откладывает их и со временем начинает покупать матери лекарства, подменяя пустые пластинки на новые. Госпожа Му на таблетках упорно экономит, но усталость берёт своё, и она не замечает, что те не никак кончаются на протяжении полугода.

Друзья у Му Цина всё же появляются. По чистой случайности он сталкивается с Се Лянем на подготовительных к университету курсах, а в подарок каким-то образом ещё и Фэн Синя получает. Тем не менее, наступать на те же грабли он не собирается, поэтому дружба выходит малость однобокой. Му Цин всё больше закрывается в себе, наблюдая за жизнями новых знакомых — выражение «мы из разных миров» буквально обретает плоть и кровь, вынуждая Му Цина всё чаще оглядываться на себя. В никуда, понимает он одним поздним вечером, расплачиваясь в продуктовом магазинчике под домом.

В прихожей привычно пахнет чистящими средствами и маминым малиновым пирогом. Домом. Му Цин аккуратно ставит пакеты с продуктами на комод, разувается и ровненько составляет ботинки в шкаф — безусловная привычка с детства.

В дверном проёме появляется мама. Совсем неслышно, поэтому Му Цин тихонько ойкает, когда едва не сталкивается с ней.

– Цин-эр, замёрз? - она мягко касается покрасневшего от холода носа худощавой рукой. Му Цин, шугающийся от всякой тактильности, как от чумы, не позволяет себе даже поморщиться на сухое прикосновение. Только слегка хмурит брови, когда мама поправляет белый пуховой платок на тонких плечах. – Я вот сегодня пораньше освободилась, решила ужин приготовить, а то давно я у плиты не стояла, всё на тебе лежит. Ты проходи, я сумки разберу. Проголодался небось?

Му Цин неопределённо ведет плечом. Он не ел с самого утра, и, по правде, ему не особо-то хочется. Но мама чуткая, чересчур зоркая, скрыть от неё что-то сложно, и он не хочет доставлять ей лишних хлопот своей «голодовкой». С такой обречённостью уставший от ночной поездки водитель вливает дешёвый бензин в машину на загородной заправке: не потому, что хочется, а потому, что надо.

Мама хлопочет по кухне, ставит на плиту чайник. Му Цин косится на стоящую в углу столешницы пузатую турку. Если мать узнает, что он туда по пять-шесть ложек кофе сбрасывает по ночам, её точно хватит инсульт.

– Твои друзья заходили, - внезапно бросает она, и Му Цин тут же подбирается весь, превращаясь в натянутую струну. Друзья? Мама, будто почувствовав это, мягко продолжает. – Они так представились. Принесли какие-то тетради и попросили передать тебе. Сказали, что ты так быстро на подработку убежал, они тебя догнать не смогли.

– Они не… – он осекается на полуслове, проглатывая привычно вспыхнувшее отрицание. – Они сказали что?

Госпожа Му тихо вздыхает, опускается на стул напротив. Тот едва слышно скрипит, и Му Цину чудится в этом скрежете немое осуждение — точь-в-точь как во взгляде матери и отца, чья фотография стоит на краю кухонного стола. Там, где должен быть третий стул.

– Цин-эр, почему ты ничего не сказал мне о работе?

Му Цин шумно сглатывает. Мысли беспорядочно роятся в голове назойливыми перепуганными мухами, и у него не получается уцепится хотя бы за одну. Ситуация до абсурдного нелепая, но она сжалась капканом вокруг него. Врать Му Цин не собирается, не привык. Умалчивать — да, но ложь он не позволял себе никогда. В особенности — с матерью.

– Можешь не отвечать, я понимаю, – мама отводит глаза и улыбается с непривычной гоечью. Му Цина от этого выворачивает наизнанку. – Знаешь, я всегда пыталась обеспечить тебе счастливое детство. Мне действительно хотелось, чтобы ты побыл ребёнком, Цин-эр, но ты повзрослел так рано, что я и опомниться не успела, – под скрип половиц она тихо выходит из кухни, и замирает в дверях всего на секунду. – Те ребята хорошие, не отталкивай их.

Этим вечером Му Цин больше не кладёт в рот ни куска.

***

С присутствием Се Ляня и Фэн Синя в его жизни Му Цину всё же приходится смириться. На самом деле, оттолкнуть его у него рука не поднимается — тот слишком искренен в своём порыве подружиться, и Му Цин перестаёт на него злиться. Потому что это попросту невозможно. Се Лянь ведь проницателен до боли, с ним даже привычный панцирь даёт трещины: он заглядывает своими медовыми глазищами прямо в душу, но наизнанку никогда не выворачивает — получается как-то мягко, по-доброму, с учётом личных границ. Се Лянь становится вторым человеком в жизни Му Цина, о котором хочется заботиться. Госпожа Му взгляды сына полностью разделяет: она отпаивает Се Ляня травяным чаем, едва тому стоит засветиться на пороге их дома, и угощает вкуснейшими пирожками с брусникой. Се Лянь болтает с ней «о-том-о-сём», помогает за домашними цветами ухаживать — мама обожает растительность, хоть у Му Цина с ней и не сложилось. Однажды Се Лянь заявляется к ним с чёрным ободранным котом — без всякого умысла, с просьбой накормить животное, потому что спорить дома с отцом о том, что взрослые люди уличных котов на чистые ковры не таскают, не хочется. Котяра, впрочем, этого мнения не разделяет: он ходит по квартире до того важно, что Госпожа Му, не выдержав, смеётся:

– Цин-эр, он же твоя копия. Оставим его?

Му Цин закатывает глаза, но, скорее, для вида, чем от реального раздражения. Как будто его мнение учитывается. Се Лянь рядом звучно чихает и трёт красный от аллергии нос.

– Фу Яо, – выдаёт он, переводя взгляд с кота на Му Цина. – Вы действительно похожи.

Му Цин чувствует себя дома. Фу Яо, судя по всему, тоже.

С Фэн Синем оказывается сложнее и одновременно легче. Ему «чуткости» не занимать, и разобраться в Му Цине он не особо пытается. Просто бьёт наотмашь; впрочем, Му Цин отвечает ему тем же. Он старательно внушает себе, что ему всё равно: у него есть мама и Се Лянь, и ему этого более, чем достаточно. Вовсе не бьют под дых недоверчивые хмурые взгляды Фэн Синя. Ему всё-рав-но.

«Стерпится-слюбится» — Му Цин терпеть не может эту поговорку, но тем не менее, со временем они с Фэн Синем перестают грызться, как кошка с собакой. Во многом благодаря стараниям Се Ляня. Фэн Синь даже знакомится с его матерью; совершенно случайно натыкается на Госпожу Му с сыном в продуктовом в двух кварталах от их дома — тот, что находится на первом этаже, временно закрыли на ремонт. Му Цин пытается сделать вид, что они не знакомы и не умереть со стыда, но мама, как назло, узнаёт в Фэн Сине того самого «друга», заскочившего отдать её сыну тетради два года назад.

Диалог у них завязывается быстро, ровно так же, как они забывают про хмурого Му Цина, затерявшегося где-то в рыбном отделе. Он возникает неожиданно, аки призрак, когда Фэн Синь тянется за лапшой быстрого приготовления.

– Желудок посадишь этой гадостью. Нормальную еду не думал взять? – Му Цин кидает осуждающий на корзинку, в которой одиноко перекатываются несколько бутылок колы и банка с растворимым кофе.

– А ты мне приготовишь эту нормальную еду? – Фэн Синь оборачивается, и смотрит на него через плечо почти удивлённо, выгнув одну бровь. Ого, даже не огрызнулся. Да у них прогресс!

– Боги, ты что, настолько криворукий, что простую яичницу не можешь себе пожарить? Не отвечай, и так знаю. Можешь у нас сегодня поужинать. И выкинь ты эту мерзость, ради всего святого. Лучше мясо с овощами возьми, я покажу, как готовить. Хотя вряд ли тебе это поможет.

Фэн Синь пытается возмутиться, но Му Цин даже не собирается его слушать. Он сам кидает кусок говядины его в корзинку, потому что Фэн Синь ведь точно не то выберет. К овощам он тоже его не подпускает — Фэн Синю удаётся дотянуться до покупок только на кассе.

– Положи несчастный овощ обратно, ты его сейчас раздавишь своими лапами, – Фэн Синь недовольно фыркает, убирая помидор обратно в целлофан.

– Раскомандовался.

– А то.

Госпожа Му тихонько посмеивается, раскладывая покупки по пакетам.

На улице скользко и холодно: декабрь наступает на пятки и сулит непривычно промозглую зиму. Му Цин придерживает маму под руку, когда чувствует, как у него выхватывают пакеты. Он почти огрызается, мол он не девица, чтоб за него тяжести таскать, но Фэн Синь его опереждает:

– Госпожу Му лучше придержи. А то грохнешься, продукты раздавишь, ещё и её за собой утянешь.

Злиться почему-то не хочется, так что Му Цин привычно закатывает глаза.

Фу Яо неожиданно образовавшийся на ужине «третий рот» не одобряет: сверкает злыми глазёнками из-за угла, и Фэн Синь едва заметно ёжится. Му Цин увлечённо раскладывает продукты по полочкам холодильника, делая вид, что он не замечает немой вражды. На лицо лезет глупая улыбка.

– Иди сюда, учиться будешь. На вот, нарежь овощи. Дощечка в правом верхнем ящике, нож в полке возьми. Только постарайся не убиться со своей криворукостью.

– Мне не пять лет. – Фен Синь хмурится, но не грубит. Вероятно, только потому, что в соседней комнате госпожа Му, а стены у них в квартире картонные. Иначе они бы уже сцепились. Му Цин давит горькую усмешку.

– Разумеется, и именно поэтому ты помыл их.

Приходится сдерживать смех, когда Фэн Синь, чертыхаясь, плетётся обратно к раковине. Фу Яо перемещается поближе к ним, жадно позыркивая на большой кусок говядины в миске.

– Но, вообще-то, в пять лет я знал, что овощи нужно мыть. – Му Цин ждёт, пока в него прилетит несчастным помидором за очередную колкость.

Они с горем пополам заканчивают ужин. Му Цин шипит и тихо ругается, когда Фэн Синь несколько раз проезжается ножом по своим пальцам и сбрасывает изляпанные в крови дольки огурцов в салатницу. Нарезаны они, к слову, слишком толсто и криво. Фу Яо почти стаскивает кусок говядины из под локтя Му Цина, но в последний момент неудачно задевает хвостом газовую конфорку. Как итог, оба — и Фу Яо, и Фэн Синь — получают взашей от Му Цина и отправляются залечивать раны: один опалённую шерсть зализывать, второй — пластырями пальцы заклеивать.

– Синь-эр, расскажи хоть, как на учёбе у вас дела? А то Цин-эр всегда отмалчивается, ничего у него не выведать.

Му Цин хмурится, рассыпая чайную заварку по чашкам, и кидает на Фэн Синя вполне выразительный взгляд исподлобья: «Сболтнёшь чего лишнего — убью». Тот понимает и мягко направляет разговор в другое русло. У Се Ляня научился, не иначе.

Фу Яо свой кусок мяса всё же получает: Фэн Синь незаметно протягивает котяре часть своей порции под стол — тот так остервенело выхватывает её, что чуть пальцы не оттяпывает. И моментально исчезает с кухни. Фэн Синю нужно несколько секунд, чтобы понять, почему: в следующие мгновение ему прилетает подзатыльник:

– Тебя кто так с едой обращаться учил?!

– «Цин-эр», ты очень вкусно готовишь — Му Цин сверкает на его недобро-грозным взглядом, точь-в-точь как Фу Яо, когда Фэн Синь топтался на коврике в прихожей.

Госпожа Му посмеивается, наблюдая за ними, как вдруг подрывается и взволнованно кудахчет:

– Синь-эр, девятый час ведь уже! Прости, мы совсем заболтали тебя. Оставь, оставь тарелки, и ты, Цин-эр, я всё сделаю, не настолько старая ещё. Лучше друга проведи, а то вон, как некрасиво получается.

Му Цин жмёт плечами и вяло отмахивается, когда ловит на себе хмурый взгляд Фэн Синя. В прихожей лампочка совсем тусклая.

– Нужно поменять, – озвучивает его мысли Фэн Синь. Му Цин болванчиком кивает, не до конца понимая, говорит ли он это, чтобы разбавить густое молчание.

Усталость берёт своё, и он рефлекторно тянется, чтобы поправить шарф, как делал это с мамой и Се Лянем. Он не чует подвоха до тех пор, пока не натыкается на ошалелый взгляд Фэн Синя.

– Чего это ты? Заболел что ль?

– Заболеешь ты, если будешь с открытой шеей расхаживать. Последние мозги себе отморозишь, идиот, если там вообще осталось хоть что-нибудь.

Язва срывается с языка рефлекторно — Му Цин сам не понимает, в какой момент он успевает выставить ширму, чтобы спрятать за ней подкатившее к горлу смущение. Что ж, сейчас разбитый нос он получит вполне заслуженно, сам нарвался. Однако Фэн Синь почему-то не двигается.

Фу Яо разлёгся под их ногами, довольно урча.

– Спасибо. – Му Цина приводит в чувства гулкий хлопок входной двери.

Мама хлопочет на кухне, раскладывая по местам чистую посуду, и Му Цина едва заметно колет совесть: зачем её напрягать, мог бы и сам помыть. Госпожа Му, заметив сына, тепло улыбается, так, что у Му Цина что-то под рёбрами вновь сжимается.

– Синь-эр хороший мальчик, пусть тоже почаще к нам заглядывает. Вежливый, добрый и тебя уважает, – она подходит ближе, любовно разглаживает помявшуюся на плечах Му Цина толстовку. – Цин-эр, я рада, что у тебя появились надёжные друзья. Не отталкивай их, пожалуйста, таких ведь днём с огнём не сыщешь.

– Я знаю мам, знаю, – он с такой же осторожностью касается её шершавой ладони; сухой-сухой, совсем не такой, как раньше. От этого будто током прошибает. – Ты вечерние таблетки приняла?

Где-то на периферии мелькает смутная тревога, но Му Цин старательно гонит её прочь.

***

Ближе к Новому году преподаватели будто сходят с ума и вываливают на студентов непозволительно огромное количество информации. Му Цин справляется кое-как, вертится обезумевшей белкой в колесе, регулярно забывая про приёмы пищи. Фэн Синь бесцеремонно тычет его под рёбра:

– На диету решил сесть?

У Му Цина нет сил на огрызания, поэтому он хмурится и утыкается в конспект. Се Лянь бросает на него встревоженный взгляд поверх своей тетради, но пытать, судя по всему, не собирается: сам вон как похудел, ходит бледнющий, с этими синичищами под глазами, аки призрак. Му Цин злорадно думает, что Хуа Чена хватит инфаркт, когда его группа вернётся со студенческой поездки, но, к его счастью, Му Цин обязательно приведёт Се Ляня в порядок к этому времени. И себя, желательно, тоже, потому что пять чашек кофе за ночь — определённо не норма.

Как на зло, именно в это время маме внезапно становится хуже, и врачи выписывают ещё парочку препаратов. Которые стоят бешеных денег. Конечно, матери Му Цин об этом не говорит; вместо этого взваливает на себя ещё одну подработку и зашивается, кажется, окончательно.

Он мог бы попросить помощи. Он мог бы поговорить с друзьями, ведь, как ни странно, они у него есть. Даже Фэн Синь перестаёт на него бросаться при любой возможности, но всё ещё держит на расстоянии. «Это уже что-то, правда?» – думает Му Цин, когда ловит на себе недоверчивый взгляд. По правде говоря, он удивлён, как Фэн Синь перестаёт реагировать на его язвительность, и, возможно, его самую малость грызёт совесть. Извиняться он не собирается, потому что Фэн Синь всё ещё упорно додумывает за него, разделяя поступки Му Цина на «хорошие» и «плохие». Он всё ещё ищет подвох в его искренности, и Му Цина это бесит. Не более.

Экономить приходится на всём. В какой-то момент Му Цин доходит до крайности и полностью отказывается от обедов. Ему всё равно, поголодает, не маленький уже, лишь бы с мамой всё хорошо было. Потому что тревога неумолимо растёт, нашёптывая по ночам: «Хорошо не будет, не-будет-не-будет-не-будет, у тебя не бывает по-человечески, забыл?» Му Цин помнит. Поэтому отчаянно цепляется за любую работу, как утопающий — за последний глоток воздуха: жадно, без оглядки, теряя при этом все остальные принципы и устои, кропотливо собранные в течение жизни. От Се Ляня с Фэн Синем он отдаляется, вновь выстраивая барьеры.

По-человечески, как у всех, ему действительно не дано.

Фэн Синь вновь начинает беситься: вот так, с ничего, слово за слово, и они сцепились посреди университетского коридора. Кажется, Му Цин сказал, что он будет праздновать Новый год отдельно. Кажется, Фэн Синя это задело каким-то боком. Му Цин толком не помнит, потому что приходит в себя он только тогда, когда между ними вклиниваются Се Лянь с Хуа Ченом. Фэн Синь всё ещё что-то кричит, вырываясь из лап схватившего его за шкирку Сань Лана. Му Цин не может разобрать из-за гула в ушах. Почему…

Сообщение. Ему пришло сообщение. От врача, у которого они наблюдались.

***

Му Цин вновь наворачивает круги по больничному коридору, прямо как в школьные годы. Медсёстры стайкой пытались подступиться к нему, чтобы, вроде как, осмотреть разбитый нос. Му Цин остервенело стирает запёкшуюся кровь: лучше скажите, что с мамой.

Стены давят безжизненной белизной, как плотно-плотно спаянная коробка. Му Цину чудится, что по идеально ровной побелке расползаются змейками мелкие трещинки. Он подскакивает и измеряет шагами пространство, крутится вокруг себя, вдыхая то цветных точек перед глазами: гул в ушах нарастает вместе с необъяснимой тревогой.

В другом конце коридора появляется Се Лянь.

– Му Цин! – он подлетает к нему, и только тогда на лестничном пролёте светятся Фэн Синь с Хуа Ченом. Припёрлись. – Ты как?

– Что с Госпожой Му? – Фен Синь становится рядом, придерживает его за плечо, и только тогда Му Цин останавливается. – Придурок, у тебя всё лицо в крови! Они что, осмотреть не могли?

Му Цин вырывается из его хватки. Получается не резко, а скорее как-то дёргано, загнано, но Фэн Синь, к его удивлению, отпускает. Му Цину хочется огрызнуться, хочется наорать, но вместо этого он обессиленно сползает по стенке. У него впервые не получается держать лицо на людях.

Позор.

Врач возникает из ниоткуда — они все тут же подрываются, и Му Цин на ватных ногах выскакивает вперёд; жадно вылавливает эмоции на толстоносом морщинистом лице. Се Лянь придерживает его под локоть. Мужчина кашляет в кулак, просматривая зажатые в руках листы.

– Тромбоэмболия. Запущенная. Тромб образовался достаточно большой, где-то в ноге, пока будем бить по нему препаратами, а там посмотрим, возможно, прооперируем.

– Это… – Му Цин сглатывает, пытается выровнять голос. Горло обжигает сухостью. – Насколько это опасно?

– Считайте, что у вас шансы пятьдесят на пятьдесят. Повезёт — тромб рассосётся. Нет — оторвётся. Это мгновенная смерть.

Будто кислород кто-то перекрыл.

Хочется закричать, хочется кого-нибудь ударить — желательно, себя — и наорать, но Му Цин только загнанно дышит: вдох-выдох. Хватка Се Ляня на локте становится ощутимее, и Му Цин запоздало понимает, что вновь начал оседать куда-то вбок. С другой стороны к нему подбегает до странного перепуганный Фэн Синь:

– Эй-эй, ты только в обморок не падай, ладно? – у него голос дрожит, отстранёно подмечает Му Цин. Почему?

– Всё нормально, всё хорошо, – Му Цин наконец встаёт на ноги, и более менее возвращает себе самообладание. Паника пристыженно расползается по углам — ненадолго, ровно до того момента, пока он вновь один не останется.

– Нужно быть слепым и глухим, чтобы поверить в это, – Хуа Чен подходит сзади, непривычно мрачный. – Врать научись как следует.

– Му Цин, давай к Госпоже Му заглянем, и мы с Хуа Ченом тебя до дома подбросим, ладно? – растеряно лепечет рядом Се Лянь: бледный-бледный, как полотно, перепуганный, кажется, не меньше самого Му Цина. – Хочешь, мы с тобой останемся? Ф-фэн Синь, ты же…

Хуа Чен мягко приобнимает его за плечи, и Се Лянь, прерывисто выдыхая, кажется, приходит в себя. Локоть Му Цина он по-прежнему не отпускает.

– Не нужно. Я сам, – он выворачивается из захвата Се Ляня с Фэн Синем и тенью проскальзывает в палату, тихо прикрывая дверь за собой.

Мама осунувшаяся, худая, будто постаревшая в этих стенах ещё на десять лет — у Му Цина, кажется, снова темнеет в глазах, но он вовремя берёт себя в руки: потом, всё потом, сейчас это не главное.

– Цин-эр! – он улыбается ему, мягко-мягко, беря трясущиеся руки сына в свои. – Ну что ты, перепугался? Прости, что хлопот тебе доставила, ты и так весь в делах, а тут я со своими болячками.

– Нашла за что извиняться, – Му Цин привычно закатывает глаза, скрывая бешеное волнение. – Как ты себя чувствуешь?

– Лучше, уже лучше. Они вкололи правда что-то, так меня в сон клонит.

Му Цин горько усмехается. Конечно клонит, мам, у тебя обморок был пару часов назад, ещё б ты бодрая была. Он прозорливо озирается по сторонам, прикидывая, как бы незаметно пробраться в палату ночью. Правила нарушать непривычно, страшно, но ещё страшнее не успеть. Даже в больнице. Даже сидя под дверью. Мама сразу читает его взгляд:

– Цин-эр, поезжай домой. Пожалуйста. Тебе нужно отдохнуть, на тебе лица нет.

– Ты же прекрасно понимаешь, что я не поеду.

– Цин-эр… – она слабо дотрагивается до его щеки; заправляет за ухо выбившуюся из хвоста пепельную прядь. Му Цину хочется взвыть, но он упрямо хмурит брови и сжимает губы в тонкую полоску. – Ты ведь знаешь, я тоже не усну тогда. Я ведь волнуюсь за тебя. Ты поезжай, а завтра после работы зайдёшь ко мне, ладно? Господин Су в случае чего напишет тебе.

Му Цин колеблется. Мама ведь и впрямь не отдохнёт, если он останется. Стоит ли ей переживать в таком положении?

Сидящая под дверью троица весьма ожидаемо никуда не уходит: Се Лянь, едва завидев его, подрывается первым, вслед за ним — Фэн Синь. Хуа Чен, непривычно тихий, мрачно смотрит из-за острого плеча Се Ляня.

– Как она? – Фэн Синь подходит ближе и уже инстинктивно тянется поддержать его под руку, но вовремя одёргивает себя; не стоит расшатывать и так выбитого из колеи Му Цина. Хочется поблагодарить его за это, но Му Цин делает вид, что не заметил.

– Более менее, состояние стабильное, но врача сами слышали, и… — он запинается, не зная, что добавить. – Вам не стоило здесь отсиживаться, ехали бы по домам.

Се Лянь привычно хмурится, и уже открывает рот, как вклинивается Фэн Синь:

– Сказали же, что подвезём тебя. Как ты собрался в таком состоянии по метро шастать?! Мало того, что бледный, как смерть, с Се Лянем на пару, так ещё и в кровище весь. Нет уж.

Му Цин даже не отмахивается — нет сил. Подвезёте, так подвезёте. Хуа Чен звякает ключами от машины.

Се Лянь на переднем пассажирском сидении молчаливо смотрит в одну точку, рефлекторно прокручивая изящное серебристое кольцо в руках: Му Цин отстранённо наблюдает, как у него подрагивают кончики пальцев от перенапряжения. Салон заливает красным светом от задних фар стоящего впереди форда.

– Му Цин, — Се Лянь тихо зовёт его, вырывая из дымки лёгкого транса, граничащего с дрёмой. – Ты хочешь побыть один, или нам следует остаться с тобой?

Му Цин не знает. Он сверлит остекленевшим взглядом придорожное месиво из расстаящего снега, грязи и соли, не в силах отвести глаза или выдавить из себя хоть какой-нибудь звук. Дождь тихо барабанит по стеклу.

– Я останусь. – Фэн Синь говорит совершенно серьёзно, и от этого тона Му Цин морщится.

– Мне не нужна нянька.

– Мы друзья, Му Цин, какая нянька? Засунь свою грёбаную гордость куда подальше хотя бы сейчас.

Се Лянь едва заметно кивает, но ничего не произносит, и от этого салон вновь погружается в траурное молчание — хоть ножом разрезай. Хуа Чен останавливается около дома Му Цина.

– Гэгэ, ты как? – он выжидающе смотрит, мельком окидывая взглядом всех троих, и, наверное, Му Цин впервые не замечает в нём презрения. Неужели всё настолько паршиво, что даже такой, как он, может быть человеком?

Се Лянь колеблется, очевидно, ища безупречно правильный вариант. «Таких сейчас нет», горько усмехается Му Цин себе под нос, и всё же произносит.

– Езжайте. Мне одного надзирателя с лихвой. Се Лянь, ты сам выглядишь так, как будто в обморок сейчас грохнешься, лучше выспись, как следует.

Се Лянь переводит взгляд на Хуа Чена, будто прося подсказку, и упрямо поджимает губы.

– Ты уверен?

– Гэгэ, поехали домой. Они справятся. – Се Лянь всё же кивает; совсем несмело, и менее обеспокоенным он не кажется. Му Цин чувствует вину.

Дома темно и тихо — только Фу Яо сверкает глазищами из темноты. Фэн Синь топчется на пороге, стряхивая с ботинок снег и шарит ладонью по стене в поисках выключателя, когда случайно натыкается на руку Му Цина. Они замирают на пару секунд — Му Цин рассеянно думает, что чужие ладони слишком уж тёплые для конца января, а Фэн Синь… Фэн Синь всё-таки отдёргивает пальцы, и, наконец, включает свет. Му Цин поднимает кота на руки:

– Что, не покормил тебя никто, да? – Фу Яо непривычно спокойный, ластится к рукам, и Му Цин почёсывает чёрную макушку, оборачиваясь к Фэн Синю. – Там… Ужин должен быть на плите.

– А ты?

Му Цин кривится вместо ответа, и скрывается от него в кухне, чтобы насыпать Фу Яо сухой корм в миску. Ему самому не то, что кусок в горло не полезет — скорее, сразу вывернет от свернувшегося где-то в желудке узла. Ему нужно время. Всё ведь будет хорошо, так? Он просто забегался и накрутил себя — тревога сжимается где-то на шее удушкой.

Фу Яо на всю квартиру хрустит кормом, Фэн Синь возится в ванной — слышен только шум воды. Му Цин обессиленно опускается на диван и рефлекторно проверяет телефон: на дисплее светится одинокое сообщение от Се Ляня; наверняка ещё до дома добраться не успел, а уже пишет. Му Цин потом ответит. Обязательно. Сейчас пять минут подремлет, приберётся по квартире и ответит. Нужно ведь ещё Фэн Синю постелить, не на коврике же он ночевать будет.

– Му Цин, я… – голос Фэн Синя путается с сонной негой и Му Цин не находит в себе сил отозваться.

Фэн Синь, впрочем, не договаривает. Или просто он не слышит. Плед, в который его укутывают, пахнет мамиными сладковатыми духами.

Му Цин спит тревожно, подрывается от малейшего шороха. Сон дробится, путается в замысловатый клубок, пока под утро он не теряется в нём. Всего на полчаса — потому что когда он открывает глаза, за окном едва начинает светлеть, а часы мерно оттикивают полвосьмого. На коленях тёмным урчащим клубком дремлет Фу Яо — Му Цин бессознательно путается непослушными пальцами в мягкой шерсти и рефлекторно повторяет жест с сидящим рядом Фэн Синем. Фэн Синь?

Фэн Синь полусидя пристроился рядом, всё на том же узком диванчике — не слишком близко, на расстоянии вытянутой руки, чтобы случайно не задеть чужое пространство. Му Цин как-то незаметно для себя улыбается — всего на миг, так, что сам шугается непонятной эмоции, и суетливо накидывает свободный краешек пледа на его колени. И тут же обжигается: не сон.

В квартире по-прежнему тихо-тихо, так, что слышно, как поскрипывают половицы этажом выше. Му Цин осторожно перекладывает Фу Яо на Фэн Синя — тот сверкает на него жидким золотом приоткрытого глаза, но, кажется, не протестует. Фэн Синь тоже — только сонно возится, устраиваясь поудобнее. Спина наверняка затекла. Му Цин получше набрасывает на него плед.

Двор под балконом стелется безжизненным полотном: Му Цин ёжится от утреннего мороза и проверяет телефон: ни от мамы, ни от врача сообщений нет. Ночь прошла спокойно? «Стоило оставаться с ней», досадливо колет едкая мысль, пока Му Цин листает список контактов.

Господин Су звучит уставшим и малость раздражённым. После дежурства, видимо, поэтому Му Цин вопросами не заваливает; настороженно вслушивается, пока врач отчеканивает:

– Состояние по-прежнему стабильное, ночью было тихо. Лечение назначили и-и… – он ненадолго замолкает, в трубке мягко шелестит бумага. – Нужно будет докупить кое-какие лекарства, желательно, сегодня, чтобы мы могли начать лечение. Сообщением отправлю вам список. На этом на данный момент всё.

Му Цин бубнит тихое «спасибо» и сбрасывает вызов. Мысли поездами проносятся в голове, и он едва ли может уцепиться за жалкие обрывки здравомыслия: лекарства дорогие, но на них экономить нельзя ни в коем случае. Если немного сократить доходы на продуктах, и, желательно, найти третью подработку, ему как раз хватит. Впритык, но хватит. Если всё совсем уж далеко зайдёт, придётся бросать учёбу. Му Цина передёргивает, и он спешит себя успокоить: выкарабкается, ему не впервой.

Он почти захлёбывается в тихой панике, когда его цепляют под руку и утаскивают в комнату. Му Цин ощутимо дёргается, прежде чем приходит в себя: тепло квартиры жалит щёки и окоченевшие пальцы.

– Сдурел?! – Фэн Синь хмуро смотрит на него, не разжимая хватки на окоченевшем запястье. – Нет, у тебя точно крыша поехала, в середине февраля в футболке на улице ошиваться, Му Цин, с головой-то всё в порядке?

– Тебе какое дело? – он вяло огрызается, скорее, по привычке.

Десять минут девятого. Он провёл на балконе сорок минут?

Фэн Синь выглядит уставшим. У него лицо осунулось после бессонной ночи, под глазами тени залегли — и чего только в спальню не ушёл? Му Цин, между прочим, мальчик большой, с ним няньчиться по малейшему поводу не нужно: он со своими эмоциями способен совладать самостоятельно. Жил же как-то до Фэн Синя, и не один год, так к чему все эти геройствования «во имя дружбы»? Чтобы невыплаченным долгом потом в лицо ткнуть? Му Цину такого счастья не нужно, у него с годами въелось под рёбра бескомпромиссное «независимо», и если и отдирать — только вместе с костями и органами.

– Я чайник поставлю.

– Ради бога, сядь в тепло и не ползай под ногами, сам всё сделаю. И не смотри так на меня. Какой-нибудь тёплый свитер есть? Где? – Му Цин его ответом не удостаивает; хмуро роется в шкафу, пока не выуживает огромную тёмную толстовку. Отцовскую. – Вот и хорошо, пойдём, покажешь, где у вас тут что.

Му Цин с ногами забирается на стул, и из-под чёлки наблюдает за заваривающим чай Фэн Синем. Ругаться с ним почему-то не хочется. И вообще, его опять клонит в сон.

Телефон едва слышно звякает.

– Позавтракаем и едь домой. Мне за лекарствами нужно.

– Я с тобой.

– Нафиг ты мне сдался? – Фэн Синь разливает кипяток по чашкам; одна из них улыбается трещиной поперёк, и Му Цина почти передёргивает.

– Вчера ты также говорил.

Му Цин закатывает глаза. А чего он ожидал? Что Фэн Синь забудет и простит ему эту ночь?

– Хватит хмурится, морщины останутся. У тебя вечно такой взгляд, будто ты сожрать меня хочешь. – Му Цин взвивается фурией, но перед ним вовремя ставят чашку: пахнет мятой. – Да тише ты, кипяток же.

Они завтракают в тишине. Фэн Синь роется в телефоне, пока Му Цин сверлит взглядом список от Господина Су. На улице поднимается ветер.

***

Му Цин конкретно валится с ног. К маме он заглядывает едва-едва, чтобы та не заподозрила, что весь отдых у него сводится к дай бог пятичасовому сну, час от которого он бездумно ворочается среди сваленных в груду подушек и одеял. Он чувствует себя чужим в собственном доме, потому что без мамы там всё серое, невзрачное, будто припорошено пыльным пеплом — Му Цин до посинения трёт полы, столы и кухонные шкафчики, чтобы согнать наваждение.

«Мы что-то упускаем, проблема не только в тромбоэмболии», навязчиво грызёт его мысль, когда Му Цин без ног валится в кровать. Он расспрашивает врача, просит ещё раз заняться диагностикой, но тот лишь разводит руками: «Так и эдак, вы не единственные в больнице лежите. Диагноз поставлен, если после выписки боли не уйдут, будем дальше диагностикой заниматься». Маме ведь хуже, она стареет с каждым днём будто на несколько месяцев, а вы дальше своего носа не видите! Му Цин задыхается в беззвучной истерике, чтобы на утро поплестись на учёбу. Оттуда — сразу на подработку, затем на вторую, и вечером приволочься в палату. Кое-как, на чистом энтузиазме.

Се Лянь с Фэн Синем не знают ничего толком. Он не рассказывают, они боятся затронуть больное место. Се Ляню, впрочем, это и не нужно: он молча подсовывает Му Цину шоколадки и батончики в сумку. Пару раз в неделю относит госпоже Му фрукты и подолгу болтает с ней; они вместе по телефону заверяют Му Цина в том, что всё у них хорошо, пускай отдохнёт сегодня.

Фэн Синь… Фэн Синь мается вокруг, как неприкаянный. Му Цин для него — сплошная головоломка: не понять, как так подступиться, чтоб не наткнуться на колючку. Он пытается, правда пытается, но говорить никто из них не умеет, а любые действия в свою сторону Му Цин яростно отторгает. С подтекающим на кухне краном он сам справится, с мытьём окон — тоже. А потом просидит ночь за книгами, потому что сессия не за горами, а он — грёбаный отличник, которому важно всё на высший балл закрыть. От этого Фэн Синь злится. Старается не срываться на Му Цина, потому что тот от этого только ещё больше колоться будет, но не получается — по-человечески ведь никак. Ни поговорить, ни помочь.

В больнице своего Му Цин всё же добивается: Господин Су со скрипом соглашается на вторую диагностику, ну потому что не может тромбоэмболия с ничего взяться и сопровождаться такими болями в животе, когда сам тромб — в ноге.

Эти несколько дней оборачиваются для Му Цина адом. Он изводит себя до края, теряясь в веренице беспорядочных страхов: а что если-что-если-что-если. Ожидание хуже всего, и Му Цин не может себя заставить даже поесть: давится яичницей, приготовленной на скорую руку, и в итоге варит себе крепкий кофе. Желудок скручивает в голодном спазме, и пару раз у него темнеет в глазах. Переживёт.

***

Новый диагноз бьёт под дых куда хлеще первого: метко и сильно, так, что реальность теряется где-то позади. Врач виновато переминается рядом:

– Понимаете, мы сами не знаем, как так вышло. Это... Такая форма онкологии, которую раньше было не заметить никак, – он замолкает, подбирая правильные слова, попроще, чтобы Му Цин понял. Му Цин не хочет понимать. Это всё звучит как одна сплошная отговорка; не бывает так, чтобы у человека заведомо не было никакой надежды. – В общем… Агрессивная форма рака, поразила уже не только желудок, но и пищевод, печень, почки… Операция, как вы и сами, наверное, понимаете, невозможна. Сейчас с анемией разберёмся и начнём химию. Там посмотрим.

– Какая стадия? – он почти пугается того, насколько безжизненно звучит его голос. Господин Су тяжело вздыхает.

– Четвёртая. Врать не стану, шансов у вас крайне мало.

– Ясно.

Матери Му Цин ничего не говорит. Се Ляню с Фэн Синем тоже. Всё как-то само запирается на замок, не то, что от окружающих — от него самого. Он даже не плачет: живёт на чистом рефлексе, как и до этого разговора: учёба-работа-больница-дом. Хуже, кажется, быть не может.

Оказывается, дно всегда можно пробить.

Фэн Синь с Хуа Ченом раздувают трагедию вселенских масштабов из ничего — в особенности, по мнению Се Ляня. Разумеется, потерянного кольца жалко: Се Лянь таскал его с собой, сколько себя помнил. Но это всего лишь вещь.

Тем не менее, после пар они вчетвером тщательно обшаривают каждый уголок аудитории. Это безнадёжно, принимая во внимание то, что Се Лянь не уверен, было ли оно на нём утром. Поэтому они разбредаются кто-куда, бессмысленно потратив время. Му Цин только зря отгул день-в-день попросил.

По дороге с ним равняется Фэн Синь:

– Ты не против, если я с тобой сегодня к Госпоже Му загляну?

Му Цин хотел бы огрызнуться, но он лишь ведёт плечом. Спросил же, по-хорошему, тем более мама к Фэн Синю хорошо относится, авось, повеселеет чуток.

– Зайдём только, вещи сбросим. Чай будешь?

Фэн Синь бездумно кивает, стуча пальцами по клавиатуре, и Му Цин невольно кидает быстрый взгляд на чужой телефон. Цзян Лань. Как будто дольку лимона съел. Фэн Синь, вот гад, замечает, как он кривится.

– Что-то не так?

– Ничего. За дорогой следи, идиот, куда на красный попёрся? Переписывайся со своей ненаглядной вне моего поля зрения, будь добр. – Му Цину хочет откусить себе язык, чтобы болтал поменьше чуши. На лице Фэн Синя мелькает удивление.

– Ты… Ревнуешь, что ль?

– А до чего-нибудь получше додуматься не мог?! – он надеется, что щёки так сильно жжёт от мороза, а не подкатившего к горлу стыда. – Сам со мной навязался, прекрасно зная, как меня бесит, когда ты в телефоне сидишь.

Фэн Синь позади пытается что-то выспросить, но Му Цин упрямо ускоряет шаг, едва загорается зелёный. Надо бы поучиться фильтровать речь.

Дома Му Цин уже по традиции ставит перед Фэн Синем чай — себе варит кофе, сбрасывая в турку около пяти ложек порошка.

– Тебе плохо от таких пропорций не станет?

– Мне станет очень-очень хорошо. В отличие от тебя, я… – Му Цин не договаривает, замечая странный взгляд Фэн Синя, прикованный к фотографии отца. – Что?

Фэн Синь молчит пугающе долго, и у Му Цина кончики пальцев покалывает нехорошее предчувствие. Прямо как тогда, когда маме не могли поставить диагноз. В ушах почему-то звенит.

– Блять, Фэн Синь, ты можешь перестать тянуть кота за хвост? – Фу Яо, разлёгшийся посреди кухни, вскидывает голову. – Что не так?

– Кольцо.

– Что?

– Кольцо. – Фэн Синь повторяется сломанной пластинкой, и Му Цин смотрит туда же, куда он уставился. Перед глазами темнеет.

Прямо рядом с рамкой лежит кольцо Се Ляня. Откуда?.. Му Цину нужно присесть.

Се Лянь заглядывал к нему вчера, всего за минуту. Они перекинулись парой слов по поводу совестного проекта по основам сценического движения, Му Цин отдал ему кое-какие бумаги, и… Видимо, Се Лянь обнаружил пропажу только к середине следующего дня.

– Ты же не думаешь, что я его украл?

– А как ещё это, блять, объяснить?! – Фэн Синь взрывается моментально, подрываясь. Стул отзывается противным скрежетом о кухонную плитку. – Чёрт, Му Цин, если у тебя такие проблемы с финансами, ты мог просто сказать!

– Я не крал ничего! Се Лянь забыл его вчера, когда ко мне приходил, я бы не стал..! – он ощетинивается, но весь запал испаряется где-то на середине фразы. Му Цин теряется окончательно, и хватается за столешницу, чтобы не упасть, потому что ноги не держат. Фэн Синь ему не верит. – Я не крал это кольцо.

Фэн Синь его не слушает — даже не пытается, не хочет. Он в два шага преодолевает расстояние между ними и встряхивает Му Цина за плечи так, что у того голова кругом идёт.

– Се Лянь тебе доверяет. Думаешь, он не знает, как ты зашиваешься на подработках? Мы всё хотели помочь, но ты же чертовски гордый самонадеянный ублюдок, который только и ищет возможность выпендриться. Сам-сам, заладил, вот оно, твоё «сам»!

– Я ничего не крал! – Му Цин вновь повторяется, потому что мысли путаются окончательно, и ухватиться за жалкие обрывки здравомыслия никак не выходит. Он шипит, царапает Фэн Синя за руки в попытках выбраться из захвата, но его встряхивают ещё раз, с силой прикладывая затылком о верхний шкафчик. – Отпусти меня!

Фэн Синь действительно отпускает. Он громко матерится, держась за щиколодку, и Му Цину требуется несколько секунд, чтобы отдышаться, прежде чем он замечает Фу Яо. У того шерсть дыбом встала, он подобрался весь, едва слышно рычит на Фэн Синя, угрожающе сверкая глазами. Му Цин ошалело подбирает его на руки.

– Подумай, нужны ли тебе вообще друзья. Кажется, мы зазря навязали своё общество, ты и один неплохо справляешься. – Фэн Синь с размаху хлопает входной дверью.

Му Цин почти сразу сползает вниз, прямо под злосчастные шкафчики, всё ещё удерживая в руках Фу Яо. Кот немного успокаивается и жалобно трётся тёмной макушкой о плечо. На плите захлёбывается плачем кофеварка. Плевать. Пусть сгорит к чертям.

Кольцо лежит там, где оно и было.

***

Му Цин подрывается от того, что в груди волком воет тревога. Он растерянно мечется глазами по кухне, обнаруживая себя всё там же, на кухонной плитке. Фу Яо поблизости нет, но рядом заливается вибрацией телефон.

Господин Су встревожен, почти напуган. Он говорит что-то о желудочном кровотечении и гиперэкстензии, но Му Цин его не слушает; спутано обещает приехать в течение пятнадцати минут и вылетает на улицу прямо так, в папиной толстовке и лёгких джинсах.

На дорогах завалы снега, лёд и пробки, таксист матерится себе под нос, пока Му Цин мысленно молится всем известным богам. Он заведомо знает, что это конец, и такая уверенность пугает куда сильнее перечня страшных терминов, названных Господином Су. Это пугает сильнее разочарования во взгляде Фэн Синя.

До больницы он добирается спустя полчаса. Кажется, вечность. Таксист — хамло редкостное попалось, но ему не до этого — требует с него компенсацию за что-то. За что — Му Цин не понимает, и швыряет ему в лицо более-менее крупную купюру, вылетая из машины.

– Мама? Мама, мам, эй, слышишь это меня? – он падает на колени прямо у её койки, хватая за исхудавшую до костей руку. Медсёстры отходят в сторону. Позади призраком замирает Господин Су.

Мама на Му Цина не смотрит.

– Мам..?

– Не мешай. Я смотрю. – она безжизненным взглядом уставилась на стык потолка и стены. Идеально белый, как и всё в этой чёртовой палате.

– Что?

– У неё галлюцинации. – Господин Су всё же подаёт голос.

– Так какого чёрта вы стоите истуканами здесь?!

Ему не отвечают, и Му Цин плюёт на них. Пусть хоть сдохнут, застыв бездушными статуями, ему нет дела. Он сильнее сжимает мамину холодную ладонь, давя поступающую к горлу истерику.

– Ты... Ты ведь узнаёшь меня?

– Конечно, – она переводит на него взгляд всего на мгновение. – Ты Цин-эр, мой единственный ребёнок. – снова смотрит в стену.

Время, кажется, замирает, и всё сводится к одной единственной койке. Му Цин не знает, сколько он сидит, вот так, бездумно поглаживая её по руке. Это всё сон, такого не может быть, не может, не может, не может.

Его силой оттаскивают от совсем холодного тела, и Му Цин не понимает, почему: она же жива, она же держит его за руку всё так же крепко, вот, смотрите! Он шипит, отталкивает врачей локтями-коленями куда придётся, отчаянно цепляясь за койку, будто от этого и его жизнь зависит.

Глаза мамы остекленели и затуманились. Лёгкие покрываются инеем изнутри, и он захлёбывается в запахе смерти и спирта, прежде, чем сон затуманивает сознание. Господин Су сухо, по-врачебному, констатирует:

– Отмучилась.

***

Му Цину кажется, что всё, что происходит после того вечера — затянувшийся сон. Он берёт несколько выходных на работе и в университете и почти на рефлексе занимается бумажной волокитой.

Ни похорон, ни поминок он не устраивает. Это нужно живым, мёртвым оно ни к чему, а у Му Цина нет сил. Когда маму кремируют и отдают ему прах, он не плачет. На самом деле, он не чувствует ничего, кроме всепоглощающего стылого ужаса, стиснувшего горло. Как жить дальше — не понятно, потому что магии не происходит, а от горстки пепла живым теплом не несёт.

Истерики нет, как и тихого смирения.

Жизнь продолжает идти своим чередом. Стоит снять телефон с авиа режима, и он тут же взрывается сотней уведомлений из «WeChat»: одногруппники обсуждают злющего препода на зачёте по сценической речи, пестрят несколько пропущенных от Се Ляня и Фэн Синя. Му Цин со скрипом вспоминает последнюю ссору и снова выключает телефон. Идите вы все к чёрту.

Он не хочет думать о том, что ему придётся вернуться в университет. О том, что нужно сообщить о смерти мамы Се Ляню с Фэн Синем — тоже. Сейчас квартира выглядит брошенной, покрывшейся въевшимся налётом пыли: скреби сколько душе угодно — не ототрёшь, потому что тоскливым пеплом припорошен не письменный стол, а сам Му Цин. Иллюзия молчаливого принятия оседает в горле, от неё хочется кашлять.

Му Цин почти не спит несколько суток: слоняется выцветшей тенью по квартире, тут и там натыкаясь на остатки прошлой жизни. Сколотая по краям мамина чашка. Духи. Сохранивший родной запах шерстяной платок. Дни закручиваются адской каруселью — один хуже другого.

От молчаливого траура трудно дышать. Это он должен лежать горсткой сухого пепла на дне погребальной урны.

Окно открыто настежь, ветер свободно разгуливает по квартире, ерошит волосы, но воздух по-прежнему удушливо-жаркий, жжёт лёгкие. Воспоминания безмолвными белыми призраками — в цвет больничных стен — маячат по углам, и Му Цин ничего не делает, чтобы разогнать их. Вместо этого он с пустой упёртостью заряжает мамин телефон. Он не знает, зачем.

Мёртвая тишина квартиры стыдливо расползается по дальним закаулкам, когда звонок на входной двери протяжно взывает несколько раз.

Му Цин открывать не хочет, но зачем-то плетётся в коридор и щёлкает замком: на пороге топчется Фэн Синь. При виде Му Цина он почти шарахается, и, боги, если у него во взгляде промелькнёт что-то даже отдалённо похожее на жалость, Му Цин разобьёт ему нос.

В глазах у Фэн Синя не жалость — какая-то странная эмоция, которую Му Цин понять не может. Не хочет.

– Пустишь?

Му Цин молча отходит в сторону, позволяя Фэн Синю стряхнуть снег с тяжёлых ботинок. Повисшее вновь молчание можно резать ножом, потому что Фэн Синь, к его удивлению, тупых вопросов не задаёт. Когда только мозгом обзавестись успел?

Они по старой привычке сидят на кухне, пока время не переваливает за шесть. По квартире расползается пахучий полумрак. Му Цин не знает, сколько ещё оборотов делает секундная стрелка, прежде чем ему удаётся сглотнуть ком в горле.

– Она умерла. – он не знает, зачем это говорит, потому что Фэн Синь наверняка в курсе. Выходит сухо и пришиблено, но это реальность. Избегай, сколько душе угодно, она не рассыпется кошмарным видением.

– Я знаю.

– Её больше нет.

– Я знаю. И что кольцо ты не крал. И почему про рак не сказал, – Фэн Синь замолкает, будто прикидывая: ебанёт или не должно. – Прости. Что не поверил тебе. И что не попытался понять.

Му Цину нечем дышать. Нужно открыть окно, нужно… Он не добирается до подоконника, потому что в глазах вдруг темнеет, и он, кажется, на миг отключается. В следующую секунду его подхватывают с едва разборчивым бубнежом прямо на ухо:

– Эй, эй, ты чего… Боги, Му Цин, ты что-нибудь ел в эти дни?

Фу Яо тычется мокрым носом в лицо, когда Фэн Синь укладывает его на кровать. Му Цин совсем теряется в пространстве, бессознательно цепляясь за чужой рукав, как за последний маяк. Фэн Синь нерешительно замирает, прежде чем опускается рядом, позволяя свернуться у себя на коленях в обессиленный комок.

– Тише, тише, – он нерешительно поглаживает Му Цина между лопаток, будто не знает, как к нему правильно прикасаться, как подступиться, и от этого истерика душит сильнее. – Му Цин…

Скопившееся отчаяние комками выходит из него, раздирая глотку и грудную клетку в рваные клочья. Му Цин пытается урвать вдох, но тут же захлёбывается в рыданиях.

– Фэн Синь, я хочу к ней, я не знаю, как жить дальше, я не смогу.

– Сможешь. Что бы ты себе там ни напридумывал, ты не один. У тебя Се Лянь есть, – Фэн Синь запинается, не прекращая гладит Му Цина по спине. – Я есть. То, что я тогда наговорил… Я так не считаю. Ты потрясающий, Му Цин, мне нравится быть твоим другом, и… – он обрывается, потому что ему под руку остервенело просовывается Фу Яо, утыкаясь Му Цину в лицо. – Оу. Кажется, у меня конкурент.

Он успокаивается тяжело и долго, и всё это время Фэн Синь рядом, едва ощутимо покачивается взад-перёд. И это под самый корень сжигает все убеждения, что Му Цин наскрёб за долгие годы. Задаром ничего не бывает, но Фэн Синь же всё ещё здесь, растеряно нашёптывает какие-то глупости. Му Цину хочется засмеяться, но горло сдавливает болезненным спазмом.

– Я останусь сегодня с тобой, не спорь. – Фэн Синь аккуратно заворачивает его в ватное одеяло, когда Му Цин немного успокаивается. Кости пробирает озноб. – Мне Се Лянь говорил, что тёплое молоко помогает, но я не видел его у тебя в холодильнике, там вообще мышь повесилась. Я сбегаю в магазин, подождёшь? Ты только не вставай.

Как будто он сможет. Истерика отступает, и Му Цин теряется в накатившей дрёме: сон путается где-то на краю с явью, и у него нет сил, чтобы отличить одно от другого. Хлопает входная дверь. Гремят кастрюли на кухне. «Мама пришла», рассеяно думает он, чувствуя, как со лба мягким прикосновением отодвигают чёлку.

– Му Цин, – Фэн Синь выглядит встревоженным, вылавливает его взгляд, когда Му Цин находит в себе силы приоткрыть один глаз. – Давай, вставай, надо молоко выпить, ну же.

Он сидит рядом, мягко придерживает за плечо, пока Му Цин сверлит взглядом чашку. До того сосредоточенно, что Фэн Синь не выдерживает:

– Она сейчас треснет от такого напора, ты чего так уставился на неё?

– Останься со мной.

– Что? – Му Цину хочется его стукнуть. – Я же и так…

– Не в этом смысле, идиот, я про комнату. Кровать. Останься со мной.

Фэн Синь выглядит удивлённым. Это основательно бьёт по остаткам гордости Му Цина, и он спешит отвернуться, когда Фэн Синь мягко взъерошивает его волосы. Он остаётся. Осторожно притягивает Му Цина к себе за плечи, клюёт в макушку, когда в квартире всё окончательно затихает.

Му Цин измотан голодовкой, бесконечным стрессом, и недавним срывом, поэтому он совсем не удивляется, когда не находит в себе сил пошевелиться. Не особо-то и хочется. Фэн Синь тёплый, как печка, от него почему-то пахнет хвоей и домом, и он хватается за этот запах из последних сил, чтобы не уснуть.

– Фэн Синь.

– М? – Фэн Синь сонно мычит ему в волосы. Щекотно.

– Я… – Му Цин будто наизнанку себя выворачивает. Он привык держать лицо, потому что кроме себя самого никто не поможет. Фэн Синь, кажется, прошёл проверку на прочность, потому что Му Цин впервые хочет открыться кому-то. – Я не знаю, как мне дальше жить. Я не могу. Это слишком… Мне страшно.

Фэн Синь садится на кровати, внимательно изучает его сонным взглядом. У него забавно торчат в разные стороны выбившиеся из пучка пряди, и это никак не вяжется с его серьёзным лицом. Фэн Синю совсем не идёт серьёзность. Глупость больше.

– Му Цин, я же говорил, мы с Се Лянем…

– Ты мне нравишься. – если уж бросаться в омут — сразу с головой.

Проще за один вечер пережить всё и сразу, а потом забыть эту кошмарную ночь, как страшный сон. Му Цин не хочет возвращаться к этому снова и снова, потому что это ранит. Он ненавидит быть уязвимым. Особенно, перед Фэн Синем. Но что уж кичиться, если именно он был первым человеком, заставшим истерику Му Цина? Выстраивать панцирь и дальше, когда кто-то знает, куда бить так, чтобы уж наверняка, бесполезно. Му Цин не рассчитывает на понимание, но и на подлость — тоже. Потому что Фэн Синь, может, и грубый, нож в спину он втыкать не станет.

Фэн Синь выглядит растерянным. Он выдыхает тихое «оу», и Му Цина оно будто придавливает. Нет, он не рассчитывал ни на что. Тогда зачем признался?

– Слушай, я понимаю, у тебя Цзян Лань, и ты…

– Бога ради, заткнись, – Фэн Синь сгребает его в охапку, так крепко, что из Му Цина весь воздух выбивает.

Му Цин бы хотел улыбнуться, но у него нет сил. Он утыкается в тёплое плечо, потому что какая-то колючая его часть наконец-то успокаивается. Мама была бы рада. Эта мысль колет, и она невесёлая вовсе, но Фэн Синь размеренно дышит ему в шею, и это именно то, что не даёт Му Цину вновь впасть в ужас.

Засыпая, он чувствует, как лба касаются сухие тёплые губы.

***

– Видишь карминовый рулон ткани? Дай мне его сюда. Да ёб твою, Фэн Синь, я сказал карминовый, а не бардовый!

– Они тут все одинаковые!

– Или это твой цветовой диапазон сужается до одного «красного». Всё, скройся отсюда. Сам всё сделаю.

Фэн Синь закатывает глаза. Му Цин волком на него смотрит: «Не умеешь — не берись, ещё раз меня спародируешь, и костюма тебе на премьеру не видать».

– Зачем на режиссуру попёрся, если ты так любишь шитьё? Поступал бы на какого-нибудь дизайнера. – Фэн Синь пристраивается на диване позади него, вопросительно смотрит, приподняв брови.

Му Цин неопределённо ведёт плечами. По правде говоря, он не особо задумывался, куда подаёт документы после школы: тогда стоял ребром вопрос о лечении матери, и выбора ему никто не давал.

– Перепрофилироваться всегда можно. К тому же, я не хочу превращать любимое дело в источник основного дохода. Ты Се Ляню с Хуа Ченом приглашения отправил? – Фэн Синь рефлектроно угукает, уткнувшись взглядом в Му Цина. – Ты чего?

Фэн Синю потребовалось четыре месяца, чтобы вернуть Му Цина к прежнему состоянию. И ещё два, чтобы помочь ему раскрыться. Они ругались, грызлись, но оно того стоило, тысячу раз стоило, потому что Му Цин начал говорить о ч-ч-чувствах. И Фэн Синь был готов отметить этот, и все последующие календарные дни красным.

– Если бы у меня премьера фильма через два дня была, я бы на ушах стоял. – Му Цин недовольно сверкает на него тёмными глазищами. Они с Фу Яо действительно родственные души.

– Не поверишь, но меня волнует только твой отзыв. – Фэн Синь клюёт его в губы, когда Му Цин деловито хмурится. Для вида, не по-настоящему.

– Придурок.

– Ага.

Госпожа Му была бы счастлива.